На краю Мещёры

– Так, может, в Костино и снимем дачу? – встревал я в эти вздохи.

– Далеко, – сокрушенно подытоживал тесть. – Под самой Рязанью.

И прения стихали до новых разговоров на ту же тему. Но однажды этот четко отлаженный механизм сбоил. Мы собрались с тещей, Ольгой Максимовной, спозаранку, и перед полуднем сошли с автобуса в Костине.

Март уже согнал снег с окрестных полей, но пропитанная вешними водами земля еще дышала прохладой. Мы тащились по грязной, расхлюстанной колесами улице к избе, в которой когда-то жила теща, и, глядя на серые крыши за серым частоколом изгородей, на голые ветки деревьев, воздетых к серому, набухшему влагой небу, я думал:

«Ну вот, еще одной легендой стало меньше на свете. Все мы подобны моей жене, которая лускала в детстве такие вкусные, маслянистые, в меру прожаренные семечки, а ныне, сколько не пробует – все не те…»

У родственницы нашей Марии Захаровой погостевали мы за столом в той самой избе отца Ольги Максимовны. Старожилы до сих пор вспоминают о нем как об искуснейшем садоводе. После долгих женских пересудов: кто жив, а кто далече, совсем было настроились мы возвращаться. Да вспомнила хозяйка:

– Разве что тетка Параня… Муж то у нее, богомаз, недавно помер. Так она в доме почти и не бывает. Все у Нины, у дочки. Может, с ней и договоритесь – тоже родня. Дом ее у реки…

– Хорошо бы, – боясь сглазить удачу, только и сказала Ольга Максимовна.

Все той же улицей, но уже более чистой, с уцелевшим покровом гусиной травки, мы не прошагали и ста метров, как вдруг попятились избы и я словно бы вознесся над грешной землей. Такая неоглядная, опоясанная рекою, окантованная сиреневатой бахромой мещерских лесов ширь, распростерлась из края в край. Душа тихо ахнула и замерла. Когда-то Николай Михайлович Карамзин сказал по этому поводу: «Если бы меня спросили: «Чем никогда нельзя насытиться?» Я отвечал бы: «Хорошими видами.»

Как узнал я позднее, в древности такие высокие берега над Окой, откуда распахнуто открываются дали, называли «Прости». От слова «простья», обозначающее прощение, освобождение от болезни, исцеление.

– Вот как у нас! – заметив мое состояние, с гордостью сказала Ольга Максимовна.

Я согласен был снимать здесь дачу, как бы плоха она не оказалась. Но все вышло удачней, чем ожидалось. И старый деревянный дом над рекой оказался еще справным, и живописна усадьба при нем с раскидистыми кронами яблонь, и покладиста хозяйка, предложившая без всяких околичностей:

– А чего вам снимать – покупайте дом, да и живите, дорого не возьму…

Пока не сделали мы этой покупки, пожалуй, не задумывался я, что значит для человека свой дом. Воспитанный в традициях коммуналок, уделом большинства моих сверстников, с детства считал я дом всего лишь необходимым, судьбой ниспосланным пристанищем. Быть может, тому способствовали частые переезды, связанные с работой отца, а потом и моей работой. На новом месте находилась новая квартира. Хорошо, если она была теплой и не слишком тесной. Если холодной и неуютной – тоже дело привычное: что есть, то есть.

Сам дом олицетворял некую общность живущих в нем. Он сплачивал нас в трудные годы, когда нужда и лишения равняли всех. Он отдалял друг от друга, когда достаток стал вносить рознь. Кочевая жизнь приучила меня быстро сживаться с новой обителью, быстро знакомиться с соседями. И когда покидал это место, жалел, что расстаюсь со всем привычным, отлаженным, как будто оставлял там частицу самого себя.

И все же то был очередной наш дом, о котором заботилась некая коммунальная контора – уделом ее было прокручивать через себя все новые поколения постояльцев. Сам я был отчужден не только от забот о здоровье и долголетии нашего дома, но и от традиционных мужских хлопот о топливе, воде и бане. Так, вроде, и было задумано: облегчить быт горожанина. Облегчили. И это благо, бесспорно. Правда, никакой радиатор не заменит пляшущее пламя в печи, гулкое потрескивание поленьев, запах стелящегося от очага дыма, точно так же, как никакая водопроводная… Но не о том речь…

Только пожив годы в деревенском доме, стал ощущать его как живое существо со своим укладом и своим искони присущим ему духом, с обретенными хворями и лишь ему памятным прошлым, от которого остался в красном углу иконостас, вскоре сворованный, в матице – кольцо для люльки, на чердаке – старая деревянная утварь.

Свой дом – своя обитель, которую можешь ладить и прихорашивать на свой манер, по своему вкусу и разумению. Во все времена это было одним из самых наглядных способов самовыражения человека. А в условиях засилья ширпотреба и унификации всего, что окружает наш быт – особенно.

Свой дом – свои заботы и в огороде, и в саду. За коллективную землю отвечают все штаты специалистов от колхозно-совхозных до министерских. За свою – один ты в ответе, переложить эти обязанности не на кого. Не оттого ли личный приусадебный участок используется в несколько раз эффективней, чем земля в общем хозяйстве? К этой истине возвращаемся трудно, признаем ее постепенно, со скрипом, но в конечном счете вынуждены будем пойти на самые радикальные перемены – брюхо прикажет, выражаясь языком наших предков.

Свой дом – свое особое место на земле, которое все крепче привязывает тебя к округе: к соседям, к лугам и перелескам, к самой непролазной заразе, как еще недавно звали в срединной России чертоломные заросли оврагов, к робко гулькающему роднику, от которого берет исток не только ручей или речка, но и святое слово Родина. Когда мы произносим его, то все же вспоминаем при этом не городскую безликую многоэтажку и светофор на загазованном асфальтовом перекрестке, а, то, что исстари питало в человеке чувство прекрасного на земле – первозданность природы.

Только с годами, благодаря старому дому на окраине рязанского села, пришло ко мне понимание того, что самые удивительные открытия лежат не за семью морями, а совсем рядом – стоит лишь приглядеться внимательней.

    1989 г.

ПРОЩАНИЕ С РОДИНОЙ

Копаю картошку, и время от времени даю отдых глазам вглядываться в разворошенную лопатой землю. Разгибаюсь, гляжу окрест, и не могу наглядеться уже который год.

Дивная ширь распахнуто лежит на три стороны, и через всю эту необъятность, то исчезая за излучинами, то взблескивая дугами дальних плесов, течет Ока. Повернешься налево – за развалом холмов, по которым рассыпалось стадо, за позолоченными осенью перелесками вознесся к небу, как перст, ажурный остов Пощуповской колокольни. Посмотришь прямо – за конопушками копен на заливных, зеленеющих отавой лугах, за пестрыми крышами Солотчи сизой щетиной встают боры бескрайней Мещеры. Глянешь направо – за курчавыми строчками тальников и гладью нив опоясали горизонт строения древней Рязани… Все краски русского приволья сошлись здесь, оттеняя и дополняя друг друга. Так бы и любоваться до сумерек наедине с этой ширью. Но – делу время…

Картошка нынче уродилась мелкая. Кладешь поклон за поклоном, а ведро все полно лишь наполовину. Как вдруг пробились в меня щемящие сердце кличи. Похожи были они на журавлиные, но в то же время не курлыканье, а возбужденный птичий грай – тоска и смятенье.

Поднял голову – поодаль от соседнего села Пощупово вертелась в небе странная карусель. Две стаи кружили, словно догоняя друг друга. Чуть погодя в парящем коловороте угадалась слаженность движений одной крупной стаи. И еще стало очевидно, что карусель все же смещается, но не к югу как должно бы в эту пору, а на восток, пересекая пойму Оки. Все глуше, глуше кличи над осиянной долгожданным солнцем долиной. Такой нарядной, в бликах зелени и багрянца, она явила себя считанные минуты назад. И столь надрывно звучали над поймой голоса журавлей, что не понять их было невозможно.

Птицы прощались с Родиной. Прощались так, будто никогда больше не видать им этих милых сердцу просторов. Вещие птицы, им ли не знать, сколь тернист дальний путь в поднебесье. Еще немного… Да, вот уж только один клич, требовательный, зовущий остался в небе, клич вожака. Повинуясь ему, стая вытянулась длинной, углом станицей и мерно заколыхалась к югу.

    1985 г.

ПРОВОЖАТЫЙ

От нашего дома в Константиново ведут несколько дорог, но мы предпочитали самую нехоженую из них. Припорошенными пылью проселками, луговыми, едва приметными стежками, обычно спозаранку, отправлялись мы, отпускники, втроем, всей семьей на поклон к земле, вскормившей Сергея Есенина. А в этот раз, когда гостил у нас школьный приятель сына, договорились избрать иной, кратчайший маршрут.

Утром вдоль обочин искристо сверкали росы, обещая ясную устойчивую погоду. Лесная, обметанная белой кипенью лабазника тропа вывела нас к тихой деревеньке Кривоносово.

Мы миновали последний из домов, когда под ноги выкатились из травы два рыжих кома – большой и маленький. Собаки встретили нас как давних знакомых, обнюхали, приветливо помахали хвостами и потрусили впереди, как будто только и ждали попутчиков в дальнюю дорогу.

Сухощавая, с обветренным лицом хозяйка дома, узрев беглецов, громко окрикнула с порога:

– Барон! Кузя! Вы куда это, гулены? А ну, марш домой! Трусивший вторым щенок беспокойно завертел кудлатой головой и остановился, прижав уши.

– Кому я сказала?! Сейчас же домой!

Уж так не хотелось меньшому возвращаться, но голос был властен и строг – попробуй ослушаться… И, оглянувшись на нас, с повинной опущенной головой побежал щен обратно, к дому.

Совсем иная реакция на угрозу была у рыжего ушастого, с грубо стачанной шлеей ошейника дворняги. Он не отреагировал на окрики даже тогда, когда голос хозяйки обрел грозовые оттенки. Мы тоже подключились к тем уговорам, даже ногами топали на собаку, прогоняя ее, впрочем, без энтузиазма, ибо решимость Барона составить нам добрую компанию несомненно подкупала своей безоглядностью. Пес трюхал и трюхал впереди, игнорируя все посулы, верный какому-то своему, не ведомому людям предназначенью.

Так стало нас пятеро. Сначала мы думали, что Барон проводит нас до ближайшей лесополосы, потом – до шоссе. Но пересекли и асфальт, минули еще одну деревеньку, а пес не обнаруживал ни малейшего желания возвращаться.

Барон был молодым, но весьма воспитанным псом. Он не лез под ноги, не заглядывал в лица с искательным выражением, а, соблюдая дистанцию шага в три, невозмутимо возглавлял шествие. Казалось, Барон знал маршрут лучше нас – так безошибочно выходил он на нужную тропу. И уж наверняка пес был более сведущ в лесных таинствах. Во всяком случае, именно там, где он остановился впервые, из травы нежданно-негаданно проглянула маслянисто-бордовая шляпка подосиновика. Кто бы мог подумать, что в середине июня лесопосадка порадует нас грибами?..

За Раменками проселок вывернул на луга, даль распахнулась до нежной кисеи березовых рощ, и вместе с запахом цветущего клевера и ромашки, трелями зависшего в зените жаворонка пролилась в душу такая незамутненная синева неба, что замолчали даже ребята, пылящие босиком впереди.

«Не видать конца и края,
Только синь сосет глаза…»

– отозвались в памяти полузабытые строки.

И угловатые отроки наши зримо напомнили вдруг русоволосого парнишку, не однажды ходившего этой дорогой и годы спустя возвращавшегося сюда не раз, чаще в памяти, чем воочию:

Несказанное, синее, нежное,
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя – поле безбрежное —
Дышит запахом меда и роз…

Когда за разливом ржи видны стали отдельные домики в Константинове, мы устроили привал под дубом, на рубеже, как зовут здесь границу между соседними хозяйствами. Съели по бутерброду. Барону досталось вчетверо больше – за деликатность.

– Ну, все, – постарался я объяснить псу в последний раз. – Проводил нас почти до места, потрапезничали за компанию, и довольно, беги домой, а то хозяйка совсем тебя потеряла. – Я даже прошелся назад, надеясь увлечь за собой дворнягу. Все же виноватыми чувствовали мы себя перед Бароном: возвращаться-то рассчитывали на автобусе, без него.

Недоверчиво поглядывая на меня, пес протрусил рядом ровно столько, сколько отошел я в обратную сторону. «Неужто не видишь, как хорошо мне на воле?» – прочел я в собачьих глазах, и стоило лишь остановиться да оглянуться, как Барон обрадовано бросился к ребятам.