Оценить:
 Рейтинг: 0

Кессонники и Шаман. Для любителей магического реализма

Год написания книги
2016
<< 1 2 3 4 >>
На страницу:
2 из 4
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

– Что от тебя хочет Замыслов? – осторожно поинтересовался Шаман у Субботы.

– Не знаю. Впервые я попал сюда еще в детском возрасте. Взрослым и медикам показалось странным, что я могу отгадать карту, положив на нее ладонь, что я слышу, как переговариваются крысы в погребе, вижу в небе призрак гамельнского крысолова, узнаю разговоры за стеной, а иногда могу предсказать будущее. Позже я учился в университете на философском факультете, но и там мне было трудно. Я прочитывал мысли студентов и студенток, – он усмехнулся, – иногда до того скверные, что не мог не вмешаться и не высказать все, что думаю. Наивный и гордый чудак. Видел чужие мысли, а не видел свои. Они были такими же мерзкими, как и те, которые я стремился осудить, вытащить на поверхность публичности. Горе мне, не увидевшему бревна в своем глазу, но зато смело кидающему вытаскивать занозы в чужих глазах.

Дальше – больше, – продолжал Суббота. – Мне удавалось постичь сущностную структуру слов и букв. Я не просто читал текст, а видел и осязал каждое слово. У некоторых были свои запахи и цвета. Я защитил кандидатскую диссертацию в двадцать пять лет, начал писать докторскую. И тут – божий промысел! Меня пригласили поучаствовать в предвыборной кампании одного местного олигарха, который захотел стать депутатом государственной думы. Я возгордился. По его просьбе предсказал, чем закончится кампания и посоветовал не тратить миллионы. Это был Зыков, хозяин водочного комбината. У подлеца хорошие связи в администрации города и больницы. По его протекции я нахожусь здесь уже пятый раз. Мне поставили параноидальную шизофрению. Лечат. И хотят, чтобы я стал одним из толпы. Такой же человекоугодник, словоблуд и трус, как большинство. Но я дал самому себе клятву убежать из больнички на волю. Никому не позволю калечить себя. Они научились мягко лишать людей своего «я». Не хочу им позволить это. Мне нужна не только голова, но и сердце, которое будет одним целым с головой.

– Все так, – улыбнулся писатель. – Все так. Так было, есть и так будет. Они хотят отнять у тебя свободу, главную свободу, которая есть у человека – свободу мысли. Тебе необходимо бежать. Я помогу тебе. На моей памяти из первого буйного было два побега. Один организовал убийца Вагин, который притворился поэтом и писал тут стихи в тетрадочку, а сам вынашивал план убийства Елены Троицкой, бывшей заведующей мужским отделением. Она была с ним очень ласкова, наивная докторша. Позволяла писать стихи и заниматься рукоделием. Вагин сделал из алюминиевых ложек подобие трехгранного ключа, которым открываются двери отделения. Ночью совершил побег, подстерег Троицкую во время вечернего обхода и двинул из-за угла в темноте по голове куском металлической трубы. Его вскоре поймали, конвоировали в спецбольницу под Питером, а Елену Троицкую отправили на заслуженный отдых. Проглядела шизофреника, который включил ее в свой бред.

В другом побеге участвовал и я. Слесарь, лечившийся от белой горячки, приготовил нам трехгранный ключ. Ночью мы напоили вином санитара, он благополучно уснул, медсестра спала у себя в сестринской. Нам оставалось лишь открыть две двери на выходе из отделения, одну за другой, которые вели на свободу. Одну дверь мы открыли, ликованию не было предела, а вторая почему-то не поддалась. Давили мы все по очереди ключом вниз, жали с силой, ключ даже погнули, никак не поддается. Сели у порога и заплакали от обиды. А потом проснулся санитар и поднял тревогу. Нас заперли в наблюдательной палате и вкатили каждому по горячему уколу. Потом было следствие, разборки, меня хотели отправить в спецбольницу тюремного образца. Обошлось. Но суть-то в чем? Мы ж, наивные, считали, что двери непременно открываются в одну сторону нажатием вниз. А заведующий нашим отделением, хитрющий Семен Карлович сделал ставку на наше благоразумие. И точно угадал. Первая дверь открывалась нажатием ручки вниз, а следующая за ней – наоборот, нажатием вверх. Вот на этой маленькой психологической шпонке и попались. Поэтому когда задумаешь побег, помни, что мысль твоя должна играть не по общепринятым правилам. Она должна быть яркой, сильной и не стандартной, она не должна принадлежать толпе. Мысль исключительная, наиглавнейшая и тайная, – патетически закончил он.

Суббота вдруг почувствовал спиной, что их подслушивают, резко обернулся и уперся взглядом в ухмыляющегося Кубинца, который незаметно пристроился позади и шел след в след осторожно, как хитрый лис, и прислушивался к разговору. Самопровозглашенный Фидель и не думал смущаться, когда его «застукали».

– Расскажешь? – грозно нахмурился Алексей и протянул кулак.

– Я тоже хочу бежать, – прошептал безумец. – Я все обдумал. Нужен бунт. В одиночку всех переловят. Бунт. Как в революцию. Бунт на корабле. Свержение власти и свобода. Тогда они не смогут предъявить каждому в отдельности. А бунт можно легко разыграть. У меня есть на примете парочка «наших», которых не расколет ни Сан Саныч, ни Виллер, ни американская разведка. Они помогут организовать побег.

Кубинец вдруг снизил голос до шепота, пропустил вперед себя «юношу бледного со взором горящим», указал на его спину глазами, как бы говоря, что студент работает на Сан Саныча, потом, притворяясь полным идиотом, завопил: «Жизнь дала трещину в районе ж…! В блицкриг играют только немцы. До мировой революции остался один плевок!»

Суббота посмотрел на Шамана, чтобы узнать его мнение, но покойник, сделав гримасу недоверия, исчез, растворившись среди больных.

5

Наступил март. Он возник не из календаря, о котором в первом буйном многие даже не знали. Он появился из воздуха, как призрак. В больнице обо всем новом сообщали призраки, так уж было заведено. Вот и призрак марта появился вместе с теплом и лучами весеннего солнца. Эти лучики проникли даже туда, куда не сумел пробиться в глубоководный бинокль взгляд Бога Любви, когда в аду не приметил отсек Ковчега Ноя.

Тетя Глаша исполнила свою угрозу, и Шаман пропал. Санитарка притащила из Сергиевского храма целое ведро освященной воды и опрыскала ею все углы и стены первого буйного отделения. Хотела и в туалете святой водой распылить, но побоялась. Однако книжка писателя оставалась лежать на тумбочке Алексея Субботы, с закладкой не на том месте, где описывался быт психбольницы, а на новой главе, в которой писатель становился поэтом и описывал первую влюбленность.

Теперь, когда Суббота брал в руки книгу с пожелтевшими от времени страницами, уже не стекало соленое, как слезы автора, миро, а изливался сладкий нектар любви. В таком изобилии, что Алексей едва успевал подставлять под источник свою алюминиевую кружку, и с жадностью пил его. И с каждым глотком в воздухе звучало женское имя Вероника. Вероника… Ника… Милая скромная девушка с радужными глазами, придумавшая себе депрессию. И надо ж было ей появиться именно в марте в разгар апельсиновых оранжевых снов; именно тогда, когда талые воды слегка подтопили психотерапевтические подвалы Виллера, обитые толстым слоем зеленого войлока. Звукоизоляция. Зеленый цвет – цвет тишины и покоя. Была ли Вероника в этих подвалах и подвергалась ли гипнотической магии Генриха Яновича? И что могла рассказать эта чистая девушка матерому доктору, психиатру?

В подвалах стала сочиться вода, и на время сеансы гипноза были отложены. И тогда стали сочиться влагой души самих пациенток. Женские души, прекраснее которых ничего нет. Их объяла смутная и радостная тревога. Март! Никакой Генрих Янович со своими гипнотическими уловками, никакой Замыслов с химией, никакая Глафира Сергеевна со скрученным мокрым узлом полотенцем, даже ведра освященной воды не могли уничтожить весну в том виде, в каком она пробуждала страсти.

В марте Суббота стал блуждать по лабиринтам своих снов, ища выхода. Он был не один. С ним была девушка с прекрасными радужными глазами и веснушками, разбросанными по нежному овальному лицу. Он брал ее за руку и вел на вершину какого-то сияющего холма, указывал вверх на солнце, они готовы были взлететь, как птицы, но все обрывалось высоким пасторским голосом Генриха Яновича:

– Куда же вы, дети мои, бежите от своего спасения? Вам нельзя жениться и выходить замуж. Нельзя влюбляться и рожать детей. Потому что у шизофреников дурная наследственность, и могут родиться больные дети.

Алексей захлебывался от безысходности и плутал по аллеям сна, пытаясь найти выход. «Трещинка – это не дефект, это лазейка на волю». Где эта трещинка? Ему нужно было отыскать ее во снах, потому что сны стали явью после того, как он перестал принимать пилюли. Нужна была мысль – яркая, дерзкая, оригинальная, сильная, о которой ему говорил и напутствовал Шаман.

Теперь Вероника сопровождала его повсюду. Фактически она весь день безвылазно находилась в третьем женском отделении, корпус которого был в самой низине больничного дворика. А Суббота, опьяненный книжным нектаром любви, видел ее на утренних и вечерних обходах врачей, она улыбалась ему забавной улыбкой из-за плеча Сан Саныча, игриво морщила носик с веснушками, строила за спиной важного доктора рожки и смеялась так, что вокруг оживали глиняные птички – поделки больных, – и носились по отделению ласточками, синичками, стрижами. Он видел ее сидящей напротив себя в столовой во время обеда в те минуты, когда другая Вероника делила трапезу со своими соседками по палате. Ночью милая девушка являлась пожелать ему приятных снов и тут же входила в эти сны долгожданной и любимой гостьей. Она была изображена на картинах художника Курочкина и улыбалась Алексею, когда он бродил по Бульвару Грез. Вероника умудрилась проникнуть даже туда, куда девушкам путь был заказан – в душевую кабину санобработки, в котором нанятый с воли брадобрей стриг всех желающих; где санитар Василий раздевал пациентов до «сатировых желез» и направлял струю горячей воды, а потом подозрительно долго разглядывал обнаженных мужчин, проверяя их на наличие чесотки или вшей. Вероника проникла на единственный островок свободы, где Кубинец пел гимны мировой революции, а Ванька Длинный обстряпывал свои сомнительные коммерческие дела, – в туалет, в котором была открытая форточка, служившая и почтой, и телеграфом, и пересылочным пунктом для пациентов первого буйного. Через форточку зарешеченного окна выбрасывалась леска с грузилом – «конек», и в заранее обговоренный час с воли присылалась посылочка: кому-то нужен был чай, сигареты, водка, наркотики. Кому-то еда или деньги.

Вероника была везде. Она была перед глазами и внутри его сердца, он не мог сделать шаг, чтобы не заметить скользнувший лучик ее золотистых волос. Чтобы не насладиться ее игривой озорной улыбкой, которая меняла пространство: делала его пяти или десятимерным, и в этом пространстве оживало все мертвое, даже созданное человеческими руками наполнялось животворящей энергией и воскресало. И Суббота понял, что он влюбился в девушку, которую видел всего три раза. Влюбился в олицетворение женского начала, как в апрель или март, в весну или солнце, в блудницу Раав или праведную Руфию. Он был свободен и не свободен одновременно, но если ему было суждено породить сильную и ясную мысль для побега, то Вероника была, скорее окрыляющей музой, нежели приятным бременем. Есть бремя и крест, который ведет и напутствует, но не тянет вниз своими скорбями. Есть счастье в чистом виде, без примеси пепла и сокрушения. Это счастье любви.

6

Суббота очнулся от того, что его кто-то тряс за плечо. Была ночь. Луна проникала сквозь зарешеченное пространство палаты, соединяясь с фиолетовым ночным освещением больницы. В этом полумраке голубизной сверкали выпученные глаза маленького черного человека, который улыбался щербатым и ржавым ртом и протягивал Алексею пригоршню чая. Это был не просто жест доброй воли. Это был знак уважения. Алюминиевая кружка на тумбочке была предусмотрительно наполнена водой из-под крана в туалете и уже не пахла нектаром любви.

– Закинь на кишку, братишка, легче будет, – добродушно проговорил Кубинец, высыпая чаинки на листок бумаги. – Потом тему важную перетрем.

Суббота потянулся, зевнул, прислушался к спящему отделению: кто-то обильно стонал, кто-то кряхтел во сне, кто-то ругался с призраками, которых здесь было так много, что больные путали призраков с пациентами, а призраки не узнавали своих и набрасывались на пациентов; кто-то грубо храпел, вероятно, под воздействием «кессонных таблеток».

Слышался подозрительный шепоток, раздававшийся со стороны ночного поста санитара. Опять «бородатая женщина» Василий вел разговорчики с кем-то из больных, готовых уединиться с санитаром в душевой кабинета санобработки и получить за это порцию веселящих таблеток или пачку сигарет.

Алексей свернул кулек из бумаги, высыпал чаинки в рот и запил их водой. Чай на отделении заваривать запрещалось, потому что розетки с током были предметом повышенной опасности; розетки были вынесены из первого буйного за двойные двери в коридор или кабинет ординаторский, медсестринский, вещевой.

– Василиса занят. Можно потрепаться, – продолжал Кубинец, сидя на корточках. – Лучше не здесь. Тут могут услышать. Пойдем в туалет.

Суббота нащупал босыми ногами в полутьме тапочки-блины и пошел вслед за Кубинцем. Туалет располагался в конце коридора, никогда не закрывался и имел откидное окно для проверки со стороны. В откидном оконце в любой момент без предупреждений могли возникнуть любопытные глаза врачей, медсестер, санитаров. И не важно, что в этот момент пациент делает: на унитазе сидит или тянет коньком-леской через форточку криминальную посылку с воли. Ночью обычно там никого не было. Время сна.

Кроме трех впаянных в пол металлических унитазов был еще кран с водой и ржавый умывальник. Когда с неисправного крана падала капля на жестяной поддон рукомойника, раздавался гулкий металлический звон, раскатывающийся по отделению и действующий на нервы. Пациенты просили Сан Саныча организовать починку крана, но тот лишь отмахивался. А Елена Сергеевна, старшая медсестра, заявляла, что на профилактику водопровода у больницы нет денег. Иногда от «разрывной капли» кому-то из больных выносило мозги, и он начинал орать, как резанный. Для кого-то эта капля, падающая с периодичностью в одну минуту, становилась суровой казнью, приговором, наказанием. Однако это никого не волновало из медработников. Средневековая инквизиция. Глухота к чужой боли.

Кубинец извлек из штанины окурок и спичку без коробка, натянул ткань на вельветовой курточке, резко стеганул по материи серной головкой спички, она зажглась, и окурок смачно захрустел после первой затяжки хозяина. Кубинец довольно оскалился и с уважением протянул окурок Субботе. До больницы Алексей не курил. Здесь приучил себя к маленьким вредоносным радостям, которые на фоне замкнутого пространства несвободы и грубой химии казались островками свободы. Первая же затяжка ударила в голову, и Суббота опьянел. В клубах табачного дыма появился Шаман.

– Санитарка истратила всю святую воду на отделение, а в туалете попрыскать постеснялась, – улыбнулся он. – Глафира Сергеевна добрая, хоть и хочет казаться злой. Я не в обиде на нее. Сама ж не ведает, что творит. А мне, видишь, прибавок. Могу спокойно приходить. В психиатрических туалетах всегда рождались самые дерзкие планы. Во все века. Все самое революционное рождалось в туалетах и тесных прокуренных кухнях. Она меня девятой нехоросью почему-то называет, – пожаловался вдруг Шаман и чуть не расплакался. – А я, писатель, и слова такого не знаю. Обидно же! Девятая нехорось. Ну, почему девятая? И почему нехорось? Значит, есть и десятая и двадцатая нехорось. Обидно. Может быть, это означает нехристь?

– Покурить хотите? – протянул ему окурок Алексей.

Старик запротестовал.

– Хочу да не могу. Страсть как хочу. Вот беда-то! Все ногти изгрыз. Не могу. Ничего не могу, кроме ожидания. Вот и сюда захожу от скуки, – зевнул он. – Да и вас немного подбодрить.

– Нам нужна команда, – решительно проговорил Кубинец, не обращая внимания на Шамана. – Команда тех, кому можно доверять. Я тут не первый год, ты знаешь. Присмотрелся. Доверять можно Ваньке Курочкину, он не сдаст. Прошлой весной он пришел сюда сам в надежде, что подержат немного и выпустят на волю, как раньше. Да не тут-то было. Хату его какой-то родственничек-опекун оттяпал, продал. Замыслову, думаю, взятку сунул. Лепило этот ничем не гнушается. А Художника уже год безвылазно держат. К нему с воли только приятель приходит. Сюда, к туалету. Подкидывает иногда деньги, сигареты, вино через форточку. И вся радость. Ванек хочет бежать, чтобы наказать родственничка. Он поэтому притворяется паинькой, чтобы доктора или медсестры не докопались, о чем он думает. Ванька хитрый, ты не думай. Он тут ни с кем, кроме растения Рослика не общается. Рослик лежачий, на глушняке. Архитектор в прошлом. Крыша поехала лет пять назад. Взял молоток и расколотил головы всем своим скульптурам и двинулся сам. Ничего не говорит, кроме одного: «Пятьдесят лет. Разбитые головы. Прилетит птичка небесная и тюкнет меня в голову». Ну, ты, брат, понял? Этот не сдаст. Да и Ванька с ним ничем таким не делится. Нам нужна мысль. Смелая и нестандартная. Эту мысль должен родить ты, Суббота. Я подслушал ваш разговор с Шаманом. Нельзя доверять Длинному из первой палаты и его новому дружку Вовке – толстому, которого сюда из армейки бросили на судебную экспертизу. Пустил в разнос из автомата кого-то из командиров, закосил под дурачка. Связался с Длинным, тот из него бабки качает через волю, обещает устроить побег, а сам обо всем Сан Санычу докладывает. Шестерня. С Курочкиным я тебя сведу.

– Слушай, Кубинец, а на кой ляд тебе самому бежать из больницы? – спросил недоверчиво Суббота. – Ты тут, поди, уже как в доме родном?

– Это мне-то… мне… – начал задыхаться он, – мне, зачем бежать? – Кубинец презрительно посмотрел на Субботу. – Ты не знаешь, кто я? Я Фидель. Меня до сих пор на Кубе боятся. Я служил там еще в советское время. Под радар попал. Комиссовали. А никто и не подумал, что я Фидель. Работал под прикрытием. Свобода мне нужна, чтобы мировую революцию замутить. Свергнуть этих мерзких капиталистов. Кровь пустить таким Зыковым, которые народ за быдло считают. Да я бы..я бы… голую девку из третьего отделения внес на троне в алтарь Сергиевского храма, как это сделали французские товарищи во время бунта. И водрузил бы ее в алтаре. А из храма психушку сделал бы для Замыслова, Виллера и им подобным. Ну, теперь понял, зачем мне свобода?

Суббота передал ему окурок. Кубинец докурил до самого фильтра, так, что уже губы и пальцы обжигало, и выбросил окурок в унитаз.

– Ладно, – ответил Алексей. – К Ваньке я пригляжусь. А ты, Кубинец, поменьше труби на отделении о мировой революции. Кричи поменьше про ж…!

Кубинец обиженно нахмурился. Шаман не вмешивался в разговор, но было очевидно, что он не принимает идеи Фиделя всерьез.

– Десятая ты нехорось, – обронил Кубинец. – Чем больше я буду кричать на отделении свои лозунги, тем меньше ко мне будет подозрений. Усек? В больничке подозревают молчунов типа тебя. Перекрашивайся Суббота. Становись на время, как все. Иначе Замыслов, Виллер, Сопронов с тебя не слезут.

– С меня слезешь там, где попытаешься залезть, – строго ответил Суббота. – Заруби это на носу, деятель. Мне наплевать на твою мировую революцию с Эйфелевой башни, понял? Мне нужна другая свобода, о которой тебе не понять. Свобода метафизическая, духовная. Та, которую не смогут отнять. А все эти игры в революцию, равенство и братство засунь себе в …одно место. Все самые кровавые злодеяния совершались под лозунгами «свобода, равенство, братство». Нет братства, Кубинец. И не будет, пока не появятся братья. А братья появятся, как заметил один очень большой писатель, если между людьми возникнет любовь с большой буквы. Где ж ты сегодня любовь увидишь? Разве что извращение в виде Василисы? Эрос… хм! В древней Греции бог чувственной любви. Запомни, Кубинец, – улыбнулся Суббота. – У Василисы сейчас больше свободы, чем у тебя, хоть ты и не гомэо-ромэо. Времена меняются. Свобода остается только внутри. Понял? Кто, по-твоему, свободнее: я или Васька? То-то! Васька погряз в своем дерьме и думает, что свободнее нас. А на деле, кто внутри себя свободнее, тот и на свободе. Усек? Ты все время орешь: «Жизнь дала трещину!». Ты прав, Фидель, она действительно дала у тебя трещину в районе …только не задницы, конечно, а мозгов. Однако у других трещина может стать не дефектом, а лазейкой на волю. Уяснил? Трещинка не всегда дефект.

Кубинец не ожидал такой интеллектуальной отдачи, поэтому заискивающе улыбнулся и поклонился Алексею, как китайский болванчик. Он был доволен, что Суббота так сильно с ним поговорил. К тому же в присутствии Шамана. Поговорил, значит, принял всерьез. Запечатлел.

– Как скажешь, командир. Ты главный.

Со стороны коридора послышались шаги, и «заговорщики» поспешили покинуть тайную комнату. Шаман растворился в дыме так же неожиданно и незаметно, как появился из него. По пути им встретился пунцовый, как рябина, Василий, позади которого семенил юноша бледный со взором потухшим.

– Ну-ка спать! – скомандовал санитар. – Курить ходили? Не положено. Вот доложу Елене Сергеевне, она вас мигом в наблюдательную определит.

– В туалет мы ходили, товарищ начальник, по сугубо туалетному делу, – огрызнулся Кубинец.

– Спать! – снова скомандовал санитар. – А за тобой, Суббота, давно уже наблюдают. Ты какой-то тихий стал. Вынашиваешь бред какой-нибудь? Не будете меня слушать, донесу Елене Прекрасной.

– Извини, Василий Иванович, больше не повториться, – с притворным испугом проговорил Суббота. – Мы все должны уважать свободу. Свобода не должна заканчиваться там, где начинается свобода соседа. Не так ли? Ты свободен, Василий Иванович, и по доброте душевной предоставляешь свободу нам. В той степени, конечно, в какой можешь…

– Опять началось, философ, – скукожился Василий. – Как тебя только студенты терпели? Затянешь свою болтологию на час. Философ. Спиноза. Заноза ты, а не Спиноза. Ладно, пошли прочь! – пригрозил санитар. – Через пять минут приду в палату, проверю. Если продолжишь бузу, Кубинец, я лично вкачу тебе в твою треснутую задницу кубиков пять галоперидола.
<< 1 2 3 4 >>
На страницу:
2 из 4