Кессонники и Шаман. Для любителей магического реализма

Санитары появились будто из воздуха, по волшебству, «двое из ларца – одинаковых с лица»: молодые студенты-медики на подработке. Натренированными движениями они скрутили Кубинца и потащили в наблюдательную палату.

– Архиерей со сволочью приехал! – хохотал Кубинец, отбиваясь от санитаров. – Архиерейская сволочь приехала… Жизнь дала трещину… Ночной сеанс разрешите!

Вскоре Кубинец затих. Доктор неспешно обвел взглядом больных, которые еще минуту назад двигались по направлению к Замыслову. Теперь они ходили челноками взад-вперед по Бульвару Грез так, словно решительно ничего не произошло. Все было как всегда. Утренний обход заканчивался. Скоро завтрак. Дадут сладенького.

Толпа трусливо рассеялась по отделению. Замыслов еще раз заглянул в палату к Субботе. Было тихо. Художник Курочкин со спокойной, как у счастливого ребенка, улыбкой плел из разноцветных пластиковых трубочек для капельниц фигуры мифических богинь, был всецело поглощен творчеством. Бывший профессор искусствоведения Рослик спал, постанывая во сне, как дитя. У него было глубочайшее повреждение психики. Другие пациенты лежали на кроватях и вяло общались со своими призраками. Все ждали сладенького. Обещали мармелад, зефир и шоколадные конфеты на завтрак.

– Не забудьте, Елена Сергеевна, – сказал Замыслов, указывая пальцем в сторону Субботы. – Этого пациента в сопровождении санитара я жду у себя в кабинете в девять часов ровно. Без опоздания. И чтобы ни одной книжки Шаманова в больнице не было. При жизни был бунтарем. Таким же остался и после смерти. Тонкая паутина бреда. Не зря, как видно, в иные времена на кострах инквизиции пылали не только люди, но книги. Не зря! У нас хоть и не инквизиция, но малейшее попущение свободы мысли может привести к роковым последствиям. Не будем забывать, в каком учреждении мы с вами работаем. Не будем забывать, что произошло с либеральной Троицкой и многими другими врачами. Будьте строже с ними. И обо всем тут же докладывайте мне.

Затем доктор обернулся, еще раз вгляделся в Курочкина, который среди всеобщего безумия воплощал собой само терпение и разум, и сказал миролюбивым тоном:

– Иван Мефодьевич, среди наших пациентов я доверяю только вашему благоразумию. Если больные в самом деле хотят поменять телевизионный репертуар, то попрошу вас написать на листке бумаги все желаемые предпочтения.

Курочкин поднял светлые сияющие глаза на Сан Саныча.

– В списке не должно быть боевиков, сцен насилия и эротики, – строго сказал доктор.

– А фильмы о любви? – наивно спросил художник.

– Только старые советские.

– А программы новостей?

– Только не сегодняшние. Там одна кровь.

– Но вчерашних новостей не бывает? – возразил Курочкин. – Вчерашняя новость уже не новость. По телевизору не показывают повторы программы «Время» за тысяча девятьсот семидесятый год.

– Вы, Иван Мефодьевич, человек с высшим художественным образованием – единственный, между прочим, на отделении. Подготовьте какую-нибудь культурную программу. Предложите что-нибудь такое, что устраивало бы наших бунтарей и выглядело прилично. Без лишнего возбуждения нервов.

– Боюсь, вы ставите передо мной невыполнимую задачу, – спокойно отозвался Курочкин.

– Ну, а вы постарайтесь. Напишите и передайте список мне через Елену Сергеевну.

Вечером Курочкин с серьезным выражением лица передал Елене Сергеевне записку, в которой значилось: «Зачем шизофреникам телевизор? У нас все фильмы в голове. Сериал на сериале. Предлагаю убрать телевизор из отделения, а вместо него поставить новогоднюю елку. Праздника хочется».

8

После завтрака, состоящего из манной каши, чая с зефиром и конфетами, Субботу проводили в кабинет заведующего отделением. Алексей успел незаметно для санитара-конвоира сунуть в рот, разжевать и проглотить кусочек копченого сала, и был готов к вынужденной беседе с доктором. Сан Саныч сидел за столом в вальяжной позе. На подносе стояли две чашки с кофе, конфеты, шоколад. Папки с историями болезней небрежно лежали на подоконнике. Кабинетик был маленький, с зарешеченными окнами и двумя сейфами. Суббота знал о том, что под столом психиатра находилась тревожная кнопочка, а на потолке гнездился скрытый глазок видеокамеры. От докторского кофе было не принято отказываться, поэтому Суббота смело взял протянутую Сан Санычем чашечку и сделал несколько маленьких глотков. От того, что он давно не принимал терапию, голова у него работала чрезвычайно ясно, мысли рождались одна за другой, пели, точно птички небесные, играли, славили весну, свободу. Суббота видел внутренним взором зарождение каждой мысли, наблюдал процесс их взросления, старение, гибель; все это пробегало перед ним с невероятной скоростью, но он успевал замечать не только, как выглядела каждая рожденная мысль, но и ощущал их цвет и запах. Алексей жил не в трехмерном пространстве обыденных предметов. Его мир был многомерен, эфирно легок, радужно прекрасен. Улыбка подлинного счастья гуляла на его лице, пока он пил кофе и слушал елейную монотонную, серую и безвкусную, как пустая молитва, речь доктора Замыслова. И пока Сан Саныч говорил, на глазах у пациента врач превращался в священника, пастора, иезуитского монаха со сложенными кульком пухлыми ручками, перебираемыми четками и глазами, обращенными к небу. Куда-то пропал белый халат, костюм, рубашка и галстук. Вместо них появилась мышиного цвета сутана, опоясанная веревкой вместо пояса. Все-таки не архиерей, не священник, средневековый монах тайного Ордена времен Великой Инквизиции. Вид у монаха был суров. Однако Суббота то и дело прятал улыбку в кулак, так как не мог удержать веселья от забавных пантомим, которые за спиной Сан Саныча исполняла красавица Вероника, проникшая сквозь решетки и окна золотым дождем, и потешный Шаман с петлей на шее, который в кабинет Замыслова заходил, как к себе домой: разве трусливая санитарка могла опрыскать святой водой кабинет самого?!