Панджшер навсегда (сборник)

– С Мамонтом точно хлебнем. Он ленивый, и у него явный излишек веса. Интересно, как он себе будущие рейды представляет? Ротой же командовать надо, а не только анекдоты рассказывать. Я его рядом с Ровбой и представить не могу. – Марков вяло зевнул. – Арчи, а ты не знаешь, откуда к нам это счастье привалило?

– Разное говорят. Вроде бы начальником разведки служил у соседей. За пьянство с должности сняли, из партии турнули, а к нам в виде поощрения направили как одного из лучших офицеров. – Ремизов не удержался от сарказма, потому что капитан Мамонтов и по своему облику, и по характеру совершенно не походил на военного. Мягкотелый, несобранный, он производил впечатление человека, случайно оказавшегося в армии. Но почему-то именно его направили на войну.

– Выходит, у нас не мотострелковый батальон, а что-то вроде отстойника! То эпилептика мне во взвод пытались всучить. Помнишь, на полигоне дело было? То ротного дали – молись на него, как на икону, лишь бы не угробил. – Марков, обычно спокойный и невозмутимый, неожиданно сменил свой снисходительный тон более категоричным, почувствовав, что от командира теперь зависит не только служба.

– Все меня упрекаешь, а сам тоже заводишься.

– С кем поведешься…

– А помнишь, у Кости во взводе горбатый боец оказался? Он его к председателю комиссии водил. Говорит ему, мол, вы что, с ума сошли, кого в Афган посылаете?

– Помню, да он просто орал на этого полковника.

– Полковник, по-моему, испугался, когда горб увидел, таким бледным стал. Как парня в военкомате призвали, непонятно. А в армии, вместо того чтобы списать по состоянию здоровья, решили за речку отправить. Если бы не Костя, он там и оказался бы. Издеваются над людьми, сволочи! – Последние слова Ремизова прозвучали приговором. В его представлении плохо выполненная служба чаще всего граничила с предательством.

– А знаешь, я вот что про Мамонта думаю. Ему ведь и посочувствовать можно, какой он ни есть, а ведь тоже здесь не по своей воле. – В голове Маркова родилась свежая мысль, и закончил он ее парадоксально: – Надо было заткнуть дыру, вот им и заткнули. Как пробкой. У него, если присмотреться, тоже горб найти можно.

Без стука к ним в комнату почти вломился Рыбакин. От него сразу повеяло неуемной энергией и еще животворящими запахами кухни.

– Мужики, как насчет жареной картошки, слабо?

– Да, ладно…

– И где ты ее взял?

– Так я тебе сразу и сказал, места знать надо. Рыбак рыбака видит издалека, – он хохотнул над удачным каламбуром, – а дембель дембеля. Мои бойцы с поварами контакт нашли. А они, понимаешь ли, командира своего уважают.

– Ну и проныра же ты.

– Рем, я – организатор. У меня все схвачено, главное – поставить дело.

– Он их достал строевой подготовкой, вот они и подогнали бакшиш, откупаются.

– Марков, ты не упрощай. Я же говорю, главное – поставить дело. А толковый боец сориентируется. Еще римляне говорили, что народом надо управлять кнутом и пряником.

– Помню, ты уже как-то говорил об этом.

– И народ оценит и возлюбит своего цезаря.

– То есть тебя.

– То есть меня. Ну ладно трепать, пошли.

* * *

Сначала броня стала теплой, а к полудню – почти горячей. Апрель. Блаженство и истома. Шлемофон на голове нагрелся, но прохладный шелестящий ветерок забирался под расстегнутый комбинезон, холодил тело, иногда от его порыва пробегали легкие мурашки, а в голове рождались детские мысли о том, что это и есть счастье. Ремизов сидел на башне, опустив ноги в отверстие люка и прикрыв глаза. Шуршание эфира, обрывки воспоминаний о жизни в Термезе, монотонное движение колонн по трассе, которую они охраняли, умиротворяло, клонило ко сну. Господи, как хорошо жить! Просто жить. Если бы иногда не хотелось курить да желудок не напоминал о себе тихим нытьем, можно было бы замереть и стать сфинксом.

Эх, жизнь в Термезе… Оказывается, это была сказка, а он и не подозревал об этом. А теперь, когда за сомкнутыми ресницами открылось внутреннее видение, он начал легко созерцать картины мимолетных вчерашних дней, все волшебным образом изменилось в его недавнем прошлом. Даже командир полка стал безобидным Иванушкой-дурачком, и в этом образе Ремизов его сразу и навсегда простил. Служба сжалась до размеров утилитарной необходимости, она собирала в себя весь яд, все зло этой жизни, так что вне службы всюду вокруг светилась ничем не омраченная радость, радость самой высокой пробы. Его совсем юная жена, ставшая за полгода семейной жизни из стройной березки уточкой, была то небесным ангелом, то сладкозвучной сиреной. Теперь же все это в прошлом…

Какой же странный он – Человек. Дикие звери и прирученные машины живут сегодняшним днем, одни проводят жизнь в поисках пищи и в борьбе за выживание, другие могут безропотно и с надрывом работать, и у первых, и у вторых нет ни вчерашнего, ни завтрашнего дня. У человека все наоборот – у него нет сегодняшнего дня, он бежит из него. Вырывает из памяти фантом прошлого, борется с ним, пытается его победить, и часто побеждает. А потом, не задерживаясь ни на секунду, оседлав очередную мечту, он стремительно врывается в Завтра, но впереди его ждет разочарование, потому что победить будущее невозможно. Бороться и побеждать надо сегодня, чтобы этот завтрашний день наступил. Ремизов очнулся. По трассе с ревом шла колонна тяжелых наливников. Они – лакомая цель для «духов», взводный это уже знал, эффектно взрываются, красиво горят, что еще нужно для эстетичной и эмоциональной афганской натуры?

– Туранов!

– Все нормально, товарищ лейтенант, я наблюдаю.

– Будь внимательнее! Прощупай все дувалы и кустарник слева, – и тут же, прижав к горлу ларингофоны, запросил эфир: – «Пятьдесят восьмой», «Пятьдесят девятый», прием.

– На связи, – откликнулись экипажи машин.

– Усилить наблюдение. Быть в готовности!

Колонна благополучно прошла охраняемый взводом участок, замыкающий БТР с развернутым влево стволом пулемета проскочил мимо, и на непродолжительное время над дорогой снова воцарилась тишина.

Взводу Ремизова досталось три позиции между Чарикаром и Джабаль-ус-Сараджем. Впереди, за дорогой, простиралась та самая «зеленка», нафаршированная тайными тропами, лабиринтами дувалов, виноградников, еще дальше виднелись группы деревьев и отдельные дома – оттуда ожидалось нападение, туда и смотрел длинный и тонкий, как игла, ствол боевой машины, укрытой по башню в окопе. Сзади позиций взвода, как дно чаши, лежала луговина, где на приличном расстоянии от них паслись небольшие стада овец и другой живности. Луговина плавно переходила в предгорье, плоское, как огромный стол, и уже из него вырастал в небо чернеющий в двадцати километрах хребет. Задача выглядела простой: обеспечить на своем участке беспрепятственное движение колонн по дороге, в случае нападения принять соответствующие меры. Но вот уже четвертый день ничего не происходило – конечно, отсутствие новостей и есть самая хорошая новость… Между тем командиру взвода в его миражах рисовались картины возможного боя. Романтично. Когда-то ведь это случится. В самый первый раз. Но как только он приближался в мыслях к команде на открытие огня, миражи рассыпались.

«Стрелять в людей? Именно так, командир взвода, и именно ты отдашь этот приказ своим солдатам и добьешься его выполнения». От одной только рискованной мысли в кровь лошадиной дозой впрыскивался адреналин, а по коже наперегонки бежали колючие мурашки. Ремизов не имел этой самой психоэмоциональной подготовки (даже слов таких не знал), а она, что странно, и не предусматривалась курсом военного училища, растворялась среди других предметов. Ее, эту подготовку, экономно заменяли висевшие на стенах казарм красочные плакаты времен вьетнамской войны со звероподобными, кровожадными «зелеными беретами», рвущимися через казарменные коридоры к противоположной стене, где на другом плакате русский парень в Трептов-парке держал на руках девочку. Между маленькой немецкой девочкой и натовскими штыками возвышалось большое, хотя и выполненное в камне, но горячее и беззащитное тело русского солдата. Чтобы кого-то защитить, надо уметь делать ЭТО, а командир взвода все пребывал в состоянии юношеской мечтательности, совершенно не думая о том, что сначала стрелять начнут в него самого, в его солдат, и, может быть, чужие пули настигнут свои цели прежде, чем он отдаст команду на открытие огня. Но откуда-то с гор налетал прохладный весенний ветерок, и он отталкивался от тяжелых мыслей, успокаивался – все не так плохо – и становился уверенным, что в нужный момент он будет готов к войне и сможет сделать то, что должен.

Первое отделение находилось вместе с ним, два других – в четырехстах метрах слева и справа. Два солдата постоянно дежурили, вели наблюдение с тыла, Туранов периодически через прицел осматривал «зеленку», остальные спали. Небольшое стадо овец приблизилось на расстояние выстрела к позиции.

– Товарищ лейтенант! – Ремизов встрепенулся на крик. – Товарищ лейтенант, здесь старик, пастух, рукой машет, что-то сказать хочет.

– Саленко, подзови его и узнай, что ему надо.

– Шанобаев, разбуди людей, всем наблюдать. Если что не так… в общем, быть в готовности.

Сидя на башне вполоборота, взводный рассматривал еще одного аксакала, пытался уловить суть если не разговора, то жестикуляции. Этот действительно старый, спина согнута, в лице печаль и уважение, что-то просит. Рядом с ним, подпирая его маленьким плечиком, стоял мальчишка лет шести, может быть, внук, и помогал старику объясниться с солдатом.

– Товарищ лейтенант, – на лице Саленко вопрос смешивался с удивлением, – он ранен. Огнестрельное ранение. В плечо.

– Когда это его, выстрелов же не было слышно?

– Мальчишка говорит, час или больше назад.

– Рану обработать сможешь?

– Смогу.

– Вокруг раны – йодом, только вокруг, аккуратней. Достань ИПП и бинтуй.

– Может, промедол вколоть? Больно ему.

– Лови, – Ремизов бросил упакованный шприц с промедолом и, пока Саленко помогал старику снять чапан, вводил под кожу иглу, успел подумать о совершенно разных вещах. …Наркотик как-нибудь спишем, строго с этими шприцами, в крайнем случае объясню, как есть, короче, разберемся. Саленко, крепкий русский парень из Подмосковья, с чуть наивными глазами, с располагающим характером, деревенский увалень, хотя и не простак, и сколько сочувствия старому человеку, афганцу. Он с осторожностью, заботливо занимался раной, что-то негромко говорил старику. А взводный слушал собственные мысли:… это и есть мои люди…

Наркотик всосался в кровь, по лицу почтенного аксакала среди многих и глубоких морщин пробежала еле заметная улыбка благодарности. Он что-то достал из-за полы чапана и попытался вручить Саленко, у того на лице отразилось нескрываемое удивление.

– Ты что? Обалдел? Не надо, оставь себе, – и как бы прося у командира подмоги, громко крикнул: – Товарищ лейтенант, он деньги дает.

– Не брать! Они ему еще пригодятся.