Нераскрытое преступление 1984 года

– Я – Андрей. С Севера…

– Генаша, это Андрей!

Он крепко обнял меня:

– Ну-ка, выйди на свет, – и вытащил меня в большую комнату.

На диване сидели отец и мать. Из-под большого стола высовывались две русые головки – сыновья. Татьяна прошла на кухню, загремела посудой.

Друг мой возмужал, а, может, и постарел. Волосы поредели, большие залысины делали его намного старше. Во рту блестело золото. Говорил он с паузами, медленно. Голубые глаза – вот что осталось без изменения.

Институт Геннадию пришлось заканчивать вечерний: как-то вдруг сразу сдал отец, ушел на пенсию по инвалидности. Он устроил сына в свою бригаду на текстильную фабрику, учеником печатника. Любил говорить: «Сын в меня пошел, продолжает мое дело».

Дядю Колю, крупного, костистого мужика, на текстильной фабрике любили. Он всю жизнь проработал в печатном цехе, исключая четыре года войны. Тетя Дуся, маленькая, беленькая, доходила мужу до подмышек, была словоохотлива. Прямо из деревни пришла в областную газету курьером, доработала до пенсии, и вот уже который год – вахтер редакции. Это она в свое время посоветовала мне поработать в газете курьером, раз есть тяга к писанию. Мы с год виделись почти ежедневно, когда вечерами я приносил корректуру. Она надевала очки, просматривала полосы и, если находила мою заметку, то радовалась, наверное, больше, чем я.

Когда Генка стал работать, мы виделись реже. Потом я учился, служил в армии. Мы писали друг другу письма, вспоминали наших друзей. А когда я уехал на Север, встречались совсем редко. Но я знал о нем, кажется, все. Были у меня новые друзья, женился, мотался по городам и стойбищам оленеводов, а о Генке помнил всегда. Его письмам радовался искренне, отвечал ему длинными посланиями.

И вот я снова вижу все его семейство. Разговор повел дядя Коля:

– А что, Андрей, про Китай слыхать?

Мать толкает мужа в бок, смеется, прикрыв рот маленькой ладошкой:

– Чай, с дороги человек…

– Он редактор сейчас. Должон знать!

– Потом, батя, все потом, – говорит Генка. – У тебя есть что-нибудь? – он сжимает кулак с двумя оттопыренными пальцами.

– Ха-ха-ох-ох! – смеется отец. – Была. Да мать вот березовых почек туда набросала. Отравила отраву! – и опять смеется.

– Эх, лекари-пекари. Сроду в доме нет запасу, – говорит Генка и начинает лихорадочно одеваться.

– А тебе и не положено в доме иметь, – ерничает отец. – Ты теперь сам людей воспитываешь…

– Ну, ты даешь, батя… – отмахивается сын.

– Ночь на дворе, – говорит уже серьезно отец. – А Андрей устал с дороги.

Пьем чай с вареньем, беседуем. Дотошно выспросив все о моем житье-бытье, родители Гены вдруг разом поднялись, стали укладываться спать в своей комнате. Татьяна уже с полчаса возилась с двойняшками, кто из них Андрей, а кто Саша, я так и не научился различать. Приятно было услышать, что первенького, появившегося на свет малыша, назвали как и меня – Андреем.

– Ты теперь у него вроде крестного отца, – сказал дядя Коля, – хоть и не крещеные оне.

Мы остались за столом вдвоем с Геннадием. Доедали домашний салат да капусту с клюквой, которую в этом году удалось собрать на болотах всего лишь ведро. «Захирел торфяник, – басил дядя Коля, – кругом „милиорацию“ провели. Ни грибов, ни ягод, ни хрена не стало». А раньше они клюкву бочками мочили.

Геннадий тихо, с паузами рассказывал о себе. Институт закончил хорошо, с фабрики не захотелось уходить. Был мастером, начальником цеха. В неполные тридцать стал руководить отделочным производством, членом парткома избрали. Фабрика выросла до комбината, в его подчинении не одна тысяча рабочих.

– А в прошлом году избрали освобожденным заместителем секретаря парткома, – закончил рассказ Геннадий.

Помолчали. О моей жизни он не спрашивал. Но дал понять, что кое-что знает, читал мои заметки в центральных газетах. Лишь раз спросил: «Не пора ли в родные края?».

Я уклонился от ответа, говорил, что Север затягивает, мне очень хорошо и на работе, и с друзьями, и в семье…

– Твои ребята сейчас в областной газете у руля. Ты только «захоти», – вдруг сказал он, когда мы стояли на остановке, уже не надеясь, что троллейбус когда-нибудь пойдет по маршруту. А таксисты редко наведывались сюда. Надежды, что в ночи мигнет зеленый огонек, не было никакой.

Я опять промолчал. Генка, обняв меня, сказал:

– Ничего, брат, у тебя есть главное: ты хорошо пишешь. Я горжусь тобой…

И в это время из-под горы показался троллейбус, медленно подполз к остановке, едва осветив асфальтовый пятачок тусклым светом салона.

Мы расцеловались. Я не знал, сколько пробуду в городе, когда полечу назад. До Нового года оставался один лишь день.

Больше я Геннадия не видел. На второй день Нового года я улетел на Север. Летом в моей редакции работала целый месяц бывшая однокурсница по институту Ирка Окунева. Она хорошо знала Геннадия, рассказала, как необычно сложилась у него жизнь.

На пленуме обкома должен был выступать секретарь комитета комсомола Генкиного хлопчатобумажного комбината. Но попал в автомобильную аварию. И партком решил, что выступить должен заместитель секретаря парткома – Геннадий Николаевич, куратор комсомола. По словам Ирины, Геннадий выступил блестяще, его речь полностью напечатала областная газета. А потом его пригласила на беседу первый секретарь обкома комсомола Светлана Абалкина. Человек практичный, деловой, она не крутила, а сразу выложила, что хотят, мол, Геннадию предложить комсомольскую работу. Благо, возраст вполне подходящий.

Генка растерялся. А то, что он сразу отказался от предложения, даже не зная, что ему могут поручить, Светлане даже понравилось. Она встречалась с парторгом комбината, директором, первым секретарем райкома партии. Настояла-таки на своем, и Геннадия избрали первым секретарем Ленинского райкома комсомола. Район – старый, окраинный, с большим количеством текстильных фабрик, тысячами молодых работниц, приехавших со всей страны и живущих в общежитиях.

Я, помню, тогда, с большим опозданием послал Геннадию шутливую телеграмму, назвав его предводителем огромной армии невест.

Он ответил обстоятельным письмом. Показалось, что ему хорошо. Захотелось увидеться, но не получилось сразу: в то время я делал несколько материалов для центральной газеты, которая позже и пригласила меня на работу.

…И вот эта телеграмма.

– Ты устал… – Светлана прикоснулась к лицу. Я прижал худые пальчики к губам, стал целовать их. Слезы набежали неожиданно. В них было все: и боль за Геннадия, и радость от встречи со своей первой любовью, и тоска по ушедшим годам. Она, касаясь моего лица, шептала что-то ласковое, словно мать, успокаивающая ребенка.

Подъехали к старинному особняку с высоким чугунным забором. Красное кирпичное здание обкома едва виднелось за огромными, сочно-зелёными липами.

– Светлана Аполлинарьевна, вам несколько раз звонили из приёмной… – быстро заговорила секретарша.

– Кто?

– Помощник первого.

Прошли в просторный кабинет. Четыре продолговатых окна, почти полностью закрытых кронами лип, слабо освещали помещение. Светлана сняла пальто, я повесил его во встроенный шкаф. Подошла к столу, включила лампу с ярким зеленым абажуром из ситца. Сели: она за стол, я – сбоку, закурил.

– Детишкам пенсию хлопочем, при случае, успокой жену Геннадия. Ведь он остался членом обкома. Наш был. – И вдруг без всякого перехода: – Глупо, ох как глупо, Андрюша, что отпустила его.

– Что ты себя казнишь? Уже ничего не исправишь.

– А ты знаешь, что заявил Фетров в обкоме? Сказал, что Петров сам шел к этому ЧП. Панибратство допускал с подчиненными. Разрешал называть себя на «ты». Лез куда не надо. А дело не знал.

– Ну, а ты что?

– Вспылила, сказала, что он был любимец не только коллектива милиции. Дошла до оскорблений Фетрова, за что получила замечание от секретаря. Но он поручил генералу Миронову разобраться и доложить ему лично. Ты встретишься с Сергеем Максимовичем? Ты должен помнить его: он работал до милиции в обкоме.

– А честь мундира?