Нераскрытое преступление 1984 года

– Глупости. Миронов – не такой.

– Давай разберемся, – сказал я. – Спокойно разберемся во всем. Как Гена попал в милицию?

– Геннадий стал первым секретарем далеко не лучшего райкома. Их оперативным комсомольским отрядом никто не занимался, он по существу стал беспризорным. Дружинники почувствовали свободу, стригли длинноволосых, дрались с хулиганами, обыскивали прохожих. Стали выпивать. На это нужны, естественно, деньги. Тогда они пошли по ресторанам, высматривали подвыпивших посетителей, уводили их в штаб отряда. Там отбирали деньги, запугивали, и те молчали.

Как-то попался им в ресторане главный инженер одного солидного предприятия, отмечал получение премии. Они привели его в штаб, обнаружили при нем крупную сумму денег. Взяли все. Но он не испугался. Сказал, что будет жаловаться. Его били. Потом погрузили в машину и вывезли за город. К утру он скончался. А те – сначала пили, потом молчали. Весь город кипел, когда следствие установило, что преступники – дружинники. Милиция пыталась замять следствие. Но дело все же дошло до суда. Все руководство отряда сейчас в колонии строгого режима.

А Геннадия слушали на бюро райкома, хотели освободить от работы. Но он—то и года не проработал. Объявили ему строгий выговор. Он был потерянным. Не оправдывался, с наказанием – согласен. А потом попросился работать в милицию. И начальник райотдела милиции Кузьмин Трофим Кузьмич за него просил. Того тоже наказали. Хотя он сразу, как узнал, доложил о преступлении в горуправление. Но там постарались затянуть дело, посоветовали молчать. Это Кузьмин ходил в прокуратуру, оставил там рапорт…

Светлана попросила у секретарши чаю. Я понял, что мы подошли к главному в нашем разговоре. И, действительно, она сказала, что рассчитывает на мою помощь и что за доброе имя Геннадия надо бороться. Я и сам чувствовал, что вокруг моего школьного друга накаляются страсти. Но в то же время, никак не мог понять, в чем можно было обвинить Геннадия. Он погиб на посту, при исполнении служебных обязанностей. Его уже не вернешь, а поэтому разве важно, кто и как думает о нем…

– Пойду, пожалуй, – сказал я.

– Подожди. Я соскучилась. Давай посидим еще…

– В другой раз.

– Куда ты?

– К Татьяне, тете Дусе…

– Ты прости меня…

Вышел из кабинета, спустился по лестнице. Прошел мимо огромного, в полный рост зеркала, в котором промелькнул худой, высокий человек в больших очках, с поднятым воротником плаща. «Что-то раскис, – подумал о своем отражении в зеркале. – Куда теперь? Поминки, наверное, у Таниных родителей. Адреса не знаю. Поеду к Геннадию на квартиру». Ключи еще утром сунула мне тетя Дуся.

Во дворе вдруг почувствовал страшную слабость. Сел на лавочку под липой. Руки упали на крашенные доски скамейки, на лбу выступили капли пота. Что это, сказывается бессонная ночь? Вспомнил, как въезжал в город, безлюдный, освещенный кое-где тусклыми светильниками. Куда ехать? Родственников и близких в городе не осталось, мама давно живет у дочери, так и не найдя общего языка с моей дорогой «Фелуменой». Конечно, прямо к дяде Коле и тете Дусе. Я умышленно не произносил имя Геннадия. Он был живым для меня, но уже что-то не позволяло мне произносить его имя: Генка, Гена, Генаша.

Удивительно быстро нашел их улицу, только с подъездом перепутал. Понял это, когда глухой женский голос из-за двери на втором этаже спросил:

– Кто тут?

– Мне бы Петровых.

– Это у которых сын погиб? – пауза. Но дверь не открылась. – В следующем подъезде, четвертом…

Кажется, не успел нажать кнопку звонка, как дверь открылась. Тетя Дуся молча, медленно махая рукой и беспрерывно пятясь, вела меня за собой. В черном теплом платке она походила на монахиню. Та же большая комната, та же мебель. От низкого бра свет доходил только до пояса, все остальное пространство – в полумраке.

Мою шею обвили легкие, доверчивые руки. Голова, раскачиваясь в такт словам, длинным, растянутым, билась о мою грудь:

– Скрылось наше солнышко… Осиротило нас, сделало сиротами деток своих. Господи, за что все это, нам старикам, пережившим кровинушку свою…

Тетя Дуся разжала пальцы и стала медленно сползать вниз. Я пытался подхватить ее, но не успел. Она выскользнула из рук, повалилась на пол и тихо завыла.

Из детской выбежала Таня, застегивая на ходу халат. Мы подняли тетю Дусю на диван, укрыли черным платком. Она тихо всхлипывала, из глаз текли слезы. Лежала неподвижно, не замечая и не вытирая слез.

– За эти дни первый раз заплакала, – сказала Таня. – Может, полегчает ей…

Присели на край дивана, рядом с матерью.

– А Генаша в морге. – Таня говорила, боясь заплакать, сбивчиво, торопливо. – Детей я к родителям отправила… Он этот год в милиции работал. В районе большая неприятность была. Его дружинники убили человека. Он потерянным был, говорил, что это его вина, на его совести жизнь человеческая…

Лицо у Тани исказилось гримасой, зрачки расширились, из горла вырывались какие-то слова:

– Сам… смерть… не долго… искать пришлось…

Я поднял ее, отвел в детскую комнату, уложил на диванчик, такой маленький, что удивился, как она могла спать на нем. Сел к телефону, дозвонился до Адольфа, двоюродного брата Геннадия. Он не удивился столь позднему звонку, будто ждал его, только спросил: «Там плохо, да? Мне приехать?»

Сказал ему, что приезжать не надо, но было бы хорошо, если бы он рассказал, что произошло на самом деле. Адольф, любивший Генку больше родных братьев, говорил долго, со всеми подробностями, видно, что он в курсе всех дел.

В общем, Геннадий попросился на работу в райотдел милиции. Начальника отдела зовут Трофим Кузьмич, его тоже наказали по партийной линии за дружинников. Вместе проглядели они оперативный отряд. Трофим Кузьмич взял его замполитом, райком партии утвердил. На бюро им сказали: оба и исправляйте положении, раз виноваты, проглядели. Вот Генаша и работал с утра до ночи. Адольф рассказывал, будто мы сидели с ним рядом, не требуя ни вопросов, ни уточнений. Я молчал, слушал, не перебирая.

Геннадия почти и не видели в этом году домашние. Он стал форму милицейскую носить, звание капитана получил. А работу-то эту, продолжал Адольф, он не знал, страдал, но молчал. Говорил, что нравится: конкретная работа с людьми.

В этот вечер им в райотдел сообщили, что пьяный мужик закрылся в доме и палит из охотничьего ружья в каждого, кто его окликнет. Белая горячка, наверное, началась. Там уже был наряд милиции. Но что могут двое человек сделать? Вызвали по рации подкрепление. Ни начальника, ни зама по оперативной работе в отделе не было. Один Генаша из начальства оказался на месте. Он взял людей в машину и помчался на помощь. К дому не подступиться: бьет этот зверь и в окна, и в двери. А район-то наш, Гена хорошо там людей знал, почти со всеми на комбинате работал. Он расспросил соседей, а те сказали, что это Головков закрылся, из ткацкой фабрики, возчик. Гена вспомнил его. Рассказывают потом, постоял он, подумал и пошел к дверям. Вплотную подошел и говорит тихо так: «Головков, а Головков. Ты что это, хрен моржовый, буянишь? Завтра опять ведь плакать будешь перед коллективом. Но мы тебя уже больше не простим». Молчит тот, в доме-то. Генаша говорит: «Давай-ка, открывай дверь. И ружье сдай мне…»

– А ты с кем? – донеслось из-за двери.

– Один, один я. Ты узнал меня, я – Петров Геннадий Николаевич.

– Подойди к окну, отдам ружьишко. А то я двери подпер – открыть не могу.

Гена вышел к окну, а из него два огненных столба. Один прямо в лицо, второй – в сердце. Второй-то патрон с жаканом был. Гена на несколько метров отлетел. Уже мертвый. Ты и не узнаешь его по лицу-то, изуродовал его, подлец, всего.

Пока перезаряжал тот ружье, милиция вломилась в окна, связала Головкова. Народу – целая улица. Растерзать его хотели, да милиция не дала. А Гену все знали: и по комбинату, и по комсомолу. Господи, сколько, слез было, пока его тело несли…

Остаток ночи я не спал. Тетя Дуся и Татьяна постепенно успокоились. Вскипятили самовар, рассказали за чаем, что дядю Колю пришлось госпитализировать. Микроинсульт с ним случился после смерти Генаши. Но врачи успокоили: он выкарабкается. Родственников много приехало на похороны, остановились у Таниных родителей. Там свой дом, просторный. К похоронам все готово, от милиции его повезут на кладбище. И уже не завтра, а сегодня.

На улице вставало солнце…

Глава вторая

К моей скамейке в сквере подошел капитан милиции, представился:

– Старший инструктор политотдела Стулов. Полковник Фетров приказал дождаться вас и проводить до РОВД. Там поминки…

– Я бы не хотел… То есть, я хочу поехать на квартиру погибшего…

– Его жена и мать тоже в райотделе. А потом поедете к родственникам. Так распорядился полковник Фетров.

Ехали молча. Меня усадили на переднее сиденье милицейской «Волги» с радио и маячком. Сержант за рулем лихо вел машину, нахально проскакивал на красный свет. Замелькали старые, красного кирпича неуклюжие дома. В одном из них я жил почти десять лет. Огромные, почти в сто метров длиной коридоры, на весь этаж одна кухня – место общих сборищ. Двери комнат – друг против друга. Все общее: заботы, радости, печали. Сюда частенько прибегал Генаша. Моя мама кормила нас, в остальное – не вмешивалась. Уроки готовили сами, гуляли по просторным коридорам всех четырех этажей, встречались с молоденькими фэзэушницами, прибавляя себе в возрасте. Если нам не верили, то солидно доставали красные книжечки ДОСААФ, которые хранили тайну: возраст в них был записан на два года старше…

Райотдел милиции располагался все в тех же старинных двухэтажных домишках, разбросанных на целый квартал.

– А вот и знаменитый журналист товарищ Мартынов, Андрей…, простите, не знаю по отчеству, – сказал Фетров, как только мы с капитаном открыли дверь в Ленинскую комнату.

Столы стояли в три ряда. У дальней стены, возле трибуны, соединены поперечным столом, за которым восседали четыре полковника. Фетрова и Трофима Кузьмича я уже знал. Остальные поочередно представились. Первый оказался заместителем начальника областного управления по кадрам. Второй – Капонин, молодой, подтянутый – возглавлял в облуправлении уголовный розыск.

Трофим Кузьмич усадил меня с собой. С другой стороны стола притулились Татьяна и тетя Дуся. Над трибуной, выше наших голов, в траурной рамке висел портрет Геннадия. Перехватив мой взгляд, Фетров, наклонившись через Кузьмина, зашептал: