Счастье – это просто. Несерьезные серьезные письма. 1960–1972 годы

Счастье – это просто. Несерьезные серьезные письма. 1960–1972 годы
Юрий Владимирович Никулин

История в лицах и эпохах
Юрий Владимирович Никулин… Люди смеялись его цирковым репризам (а среди них «Насос», «Лошадки», «Бревно», «Розы и шипы»), восхищались потрясающе сыгранными ролями в фильмах «Кавказская пленница…», «Пес Барбос и необычный кросс», «Самогонщики», «Бриллиантовая рука», «Старики-разбойники» (перечислять можно бесконечно), цитировали из них его остроумные фразы, ходили в знаменитый цирк на Цветном бульваре… Он был кумиром миллионов.

Настоящая книга – трогательные и очень подробные письма артиста к матери – Лидии Николаевне, которые издаются впервые. Их география обширна – Америка, Канада, Австралия, Франция и другие страны, – в каждой Ю.Никулин вспоминал о доме и родных людях, что придавало ему сил и дарило вдохновение. Серьезные, слегка ироничные, в меру нежные, а порой и хлесткие эти письма, словно звенья одной цепи, нанизываются друг на друга, рассказывают, о чем думал, что чувствовал, где был и что делал всеми любимый артист Юрий Никулин в свои «золотые годы».

В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Юрий Владимирович Никулин

Счастье – это просто

Несерьезные серьезные письма

1960–1972 годы

* * *

© Ю. В. Никулин, текст (наследники), 2022

© М. Ю. Никулин, предисловие, 2022

© РИА Новости

© Издательство АСТ, 2022

Краски жизни

Писать письма отец очень любил. Из командировок, в которые родители уезжали вдвоем, они писали вместе: один начинал, другой заканчивал. А так как во времена моего детства жили мы большой семьей в коммуналке, то часто даже конкретного адресата у писем не было – зачитывались они на общем сборе. Часть той квартиры занимали мы, в разные времена от одной до трех комнат, а в остальных комнатах жили наши ближайшие родственники: бабушка и мамина двоюродная сестра с мужем, детьми и внуками. На общей входной двери было написано: «Колхоз „Гигант“. Три звонка». Это определение нашей семье дал друг отца Семен Мишин, и папе оно так понравилось, что он сделал соответствующую табличку. Поэтому и письма родители писали для всего «колхоза». Как правило, папа с мамой делились своими впечатлениями от увиденного за границей – такие своего рода путевые заметки.

Телефоны, даже стационарные, тогда были далеко не везде и не у всех, поэтому папа писал и своим родителям, и своим друзьям. Его писем сохранилось много.

Одной из первых поездок родителей за границу стала поездка в Японию в начале 1960-х годов. Там они купили кинокамеру – по тем временам для СССР невероятная экзотика. По возвращении проявляли пленку, заряжали проектор, вывешивали экран и представляли нам видеоотчет, комментируя кадры. Все эти пленки я сохранил и перенес на цифровые носители.

Родители иной раз пропадали на полгода. Например, их первая поездка в Америку длилась семь с половиной месяцев – они проехали не только Штаты, но и Канаду. Это было очень тяжело. Вернулись вовсе не пораженными увиденным, а озверевшими от вояжа и бесконечной работы. Папу вообще нельзя назвать впечатлительным человеком. Мама была другой, и ее, конечно, поразил Париж. У меня любовь к Франции от нее – и сегодня я живу на две страны.

Первый раз мы втроем поехали во Францию, когда мне было четырнадцать лет. Нас пригласил отцовский приятель Пьер, мы гостили у него три недели. После этой поездки моя жизнь на долгие годы разделилась на две части: до Парижа и после. Гуляли мы с мамой в основном вдвоем, папа этого дела не любил. Он сидел дома – общался с Пьером и его женой Ниной. Пьер Робер Леви – очень интересный человек. Он искусствовед, историк цирка: и царского, и советского, и российского. Довольно продолжительное время Пьер работал помощником Тристана Реми – известного человека в филологических и литературных кругах Франции. Реми тоже изучал историю цирка – его перу принадлежит книга «Клоуны».

Пьер во время войны был участником французского Сопротивления. За свою деятельность он оказался в фашистском концлагере, там и познакомился с Ниной. Русскую девушку немцы угнали из СССР на работы. Она с этих «работ» бежала, была поймана, и ее бросили в тот же лагерь, что и Пьера. Вот в таком страшном месте зародилась их любовь. Когда союзники их освободили, Нина осталась с Пьером во Франции, возвращаться ей было некуда – село, из которого она была родом, сожгли фашисты.

Пьер с отцом общались через Нину – она переводила, а я разговаривал с Пьером по-английски. Пьер окончил Оксфорд, а со мной в Москве занимался репетитор. В качестве практики Пьер и Нина от меня требовали, чтобы я переводил им русские анекдоты, причем самые непереводимые, и сердились, что я неправильно перевожу, потому что им не смешно. Я парировал, говоря, что надо выбирать другие анекдоты, которые можно перевести.

Сегодня гастроли у цирка бывают крайне редко, а в СССР было три основных выездных «кита»: Большой театр, спорт и цирк. Но если спортсмены своими рекордами были призваны доказать преимущества социалистической системы перед капиталистической, то цирк и Большой театр для страны были важным источником валюты. Например, цирк своими отчислениями содержал весь Госконцерт. При этом артисты получали копейки. Контракты заключались с концертной организацией, а артистам оформляли командировку и платили лишь мизерные суточные – гонораров не было. То же и с Большим: даже если западные антрепренеры приглашали конкретных артистов по индивидуальному контракту, артисты все равно денег не видели. Разве что могли подержать в руках, после чего должны были сдать гонорар в посольство или Госконцерт. Даже ценные подарки от влиятельных поклонников требовалось сдавать.

Папа мой, например, в Америке семь долларов суточных получал, при том что был уже заслуженным артистом. А ведь на эти деньги надо было еще и питаться. Но исхитрялись. Правда, банки с тушенкой родители никогда за собой на гастроли не возили – считали это некрасивым. На выручку приходила папина популярность, всегда находились люди, готовые Никулиным помочь, – бывало, что и продукты привозили…

Один-единственный раз папа оказался в Монте-Карло в жюри мирового циркового фестиваля. Его тогда представили правителю страны князю Ренье III: «Это месье Никулин, директор московского цирка». И первый вопрос, который задал ему принц, был такой:

– А вы воевали?

– Да.

– Я тоже.

Будущий правитель Монако воевал с фашистами в Эльзасе, и два часа князь Монако и Юрий Никулин проговорили через переводчика в неформальной обстановке. Люди, прошедшие войну, чувствуют друг друга и понимают без слов – это особое духовное братство.

Но вернемся в мое московское детство. Среди самых близких отцовских друзей я бы выделил троих. И, что характерно, к цирку никто из них отношения не имел. Опосредованно только Семен Мишин, фотохудожник. Практически все афиши Шуйдина и Никулина – это его работы. Включая знаменитую – когда оба клоуна из-за занавеса смотрят в манеж. Другой друг – Илья Семенович Гутман, патриарх советской кинодокументалистики, фронтовой оператор. И третий – Марат Вайнтрауб, фронтовой друг отца – полвойны прошли вместе. Когда папа женился на маме, он пригласил Марата в свидетели. На той свадьбе Марат познакомился с маминой двоюродной сестрой Ольгой Карахан, с которой через год они тоже поженились. Все вместе стали жить в одной коммунальной квартире. Их дети, Наташа и Лева, для меня как родные брат и сестра.

Когда мы из коммунальной квартиры переехали в отдельную на Большой Бронной, мне первое время не хватало нашего колхоза «Гиганта»: связанных с ним общения, суматохи, не хватало моих родных. Конфликтов в нашей большой семье не было и быть не могло – все находились на одной волне. Споры, конечно, возникали, потому что дядя Марат являлся убежденным коммунистом. Папа тоже был членом партии и в свое время, в начале войны, вступил в нее по зову сердца. Просто в отличие от друга Никулин поездил по заграницам и имел представление о жизни на «загнивающем Западе». Правда никогда ни диссидентом, ни антисоветчиком отец не был и власть не критиковал. Он искренне и справедливо считал, что страна ему многое дала.

Естественно, это было абсолютно заслуженным, поэтому были и возможности широкие, и звания, и хорошая зарплата. Были и слава, и ошеломительная популярность – по уровню таланта. Конечно, папе повезло в том, что его таланту дали раскрыться – никто не мешал и препоны на пути не выставлял. А ведь далеко не все артисты в советские годы имели на своем пути зеленый свет. Многих, кто не вписывался в советскую доктрину, «задвигали» раз и навсегда.

Случались, конечно, в жизни отца ситуации, которые его сильно огорчали. Например, после встреч с некоторыми чиновниками он, бывало, приходил крайне раздраженным. Чванство, тупость, бескультурье – то, что его очень расстраивало. При этом мнение свое папа в основном держал при себе, в дискуссиях не участвовал, переживаниями делился только с семьей.

Еще отца всегда спасало и вдохновляло дружеское общение – это то, без чего Юрий Никулин жить не мог. Общение с дорогими сердцу людьми его расслабляло, позволяло абстрагироваться от работы и проблем, связанных с ней.

Кроме вышеперечисленных друзей у папы были приятельские отношения со многими актерами. Однажды, когда мы еще жили в коммуналке, у нас на пороге возник коллега отца по «Бриллиантовой руке» – Андрей Миронов. Андрей Александрович договорился встретиться с папой у нас дома, а родители как раз в это время отошли по своим делам и задержались. Я открыл ему дверь: «Родителей нет. Подождете их?» Андрей согласился и прошел в нашу комнату.

В то время я читал книгу Виктора Драгунского «Денискины рассказы» – она лежала на столе. Миронов, чтобы скоротать время, открыл эту книгу и начал читать вслух рассказ «Слон и радио». Не знаю, смеялся ли я так еще когда-нибудь в жизни?! С таким искусством, с таким артистизмом Миронов разыграл в лицах эту историю! И был этот спектакль всего для одного зрителя – для меня.

Гости приходили всегда спонтанно. Почти все, кого потом назовут шестидесятниками, бывали в нашей коммунальной квартире. Для меня, ребенка, все они были дядями и тетями: дядя Женя Евтушенко, дядя Витя Некрасов, дядя Булат Окуджава, тетя Белла Ахмадулина. Собирались в одиннадцать ночи и сидели часов до четырех-пяти утра. Мы с братом тихонько пробирались под стол, где про нас иногда забывали, – и это были самые счастливые минуты. Мы сидели замерев и слушали, как читают стихи Евтушенко или Ахмадулина, поют Окуджава или артист дядя Женя Урбанский. Казалось, стены нашего дореволюционного особняка толщиной в четыре кирпича сотрясаются от вокала Урбанского, а оконные стекла дрожат.

Кто-то меня однажды спросил: «Пили, наверное?» Нет, самое смешное, что не пили. Конечно, бутылка выставлялась, но это было лишь дополнением. Денег порой ни у кого не было, поэтому приносили вино, выливали в кастрюлю, бутылки сдавали, а на вырученные копейки покупали плавленые сырки, хлеб, любую другую закуску – никаких разносолов не было.

Когда мы переехали из коммуналки в отдельную квартиру, у нас появилась большая гостиная. А так как наш дом находился в центре Москвы, артистам после спектаклей и концертов было удобно заруливать к нам, и всем в любое время были рады. Гости могли быть самыми неожиданными – постоянной компании не было…

Когда отцу исполнилось шестьдесят, он покинул манеж – сам принял такое решение. Депрессии по этому поводу у него не было. Скука, тягостное ощущение от образовавшейся пустоты, конечно, присутствовали. Однако папа не собирался опускать руки, настолько он был светлым, оптимистичным, деятельным. Цирк достаточно быстро вернулся в его жизнь. Сперва папу стали приглашать в делегации. Несколько раз он выезжал с цирковыми группами на гастроли в качестве руководителя поездки – таким образом съездил в Финляндию и в Швецию.

Прежде чем он стал директором цирка на Цветном, ему предлагали возглавить Союзгосцирк. Пригласили в Министерство культуры: «Юрий Владимирович, есть такое мнение, подумайте…» Отец всеми рабочими новостями всегда делился со мной и мамой. На этот раз тоже, вернувшись домой, за ужином рассказал нам о поступившем предложении и попросил совета. Мама выслушала и сказала: «Юра, цирку с твоим назначением, конечно, будет лучше. Но тебе и нам будет гораздо хуже. Подумай, что для тебя важнее?» Папа и сам никогда не стремился в руководители, поэтому предложение отклонил, а вот когда попросили возглавить цирк на Цветном бульваре, он откликнулся, потому что для него это был дом. Не только в переносном, но и в самом прямом смысле. И у дома этого протекала крыша.

И под папиным руководством начался процесс по пробиванию для цирка нового здания. Когда отцу, не без малых усилий, удалось достать деньги, началось строительство, которое продвигалось довольно быстро и заняло всего 2 года.

Я видел, как папа зашивается на работе, и предложил ему свою помощь. Сперва помогал в свободное от работы на телевидении время. Около года работал на волонтерских началах бесплатно: приходил и часами разгребал бумаги. Потом, когда стало ясно, что у меня получается – и получается хорошо, папа предложил перейти на работу в цирк. Да я уже и сам втянулся.

В последние годы жизни отца, когда я уже работал в цирке и взял на себя часть его нагрузки, родители лето обычно проводили на даче в Валентиновке. Я им говорил:

– Что вы тут сидите? Поезжайте куда-нибудь отдохнуть – возможности же есть.

Отец отвечал:

– Зачем мне ездить? Я устал, мне надоело, я уже все видел!

В отпуск его обычно провожали всем цирком: накрывали фуршет, выпивали за папино здоровье, и он уезжал на дачу. Через три дня начинал всех «доставать». Ему было страшно скучно, не хватало людей, суеты. Выручал телефон, часа по три он разговаривал с друзьями – узнавал о делах и последних новостях. Рутинная, размеренная, тихая жизнь была абсолютно не для него. Заканчивалось тем, что Никулин звонил в цирк, вызывал машину и ехал в Москву – хоть на полдня, хоть на несколько часов окунуться в привычный ритм. Без цирка папа своей жизни не мыслил, как и мы – его семья.

Максим Никулин

Несерьезные серьезные письма