Достоевский. Мир великого писателя

Достоевский. Мир великого писателя
Юрий Иванович Селезнев

Покорившие мир
Юрий Иванович Селезнев (1939–1984) – выдающийся русский советский критик и историк литературы. Изучение жизни и творчества Фёдора Михайловича Достоевского было делом всей его жизни, а эта книга – итогом многолетних исследований и творческих исканий. В книге множество находок, точных гипотез, которые открывают нам истинного Достоевского – и вы их обязательно заметите и высоко оцените. Селезнев заново открывает нам мир Достоевского – его характер, его эпоху, его книги, взаимоотношения с людьми. Сегодня это – признанная классика жанра. О Достоевском написаны сотни книг. Но только в этой охвачена вся судьба великого писателя-пророка. Подкупает и стиль повествования – захватывающий, эмоциональный. Величайшая эрудиция Селезнева сочетается с умением писать так, что от его книги трудно оторваться, как от приключенческого романа. С этой книгой должен ознакомиться каждый, кто неравнодушен к творчеству Достоевского, к его идейной позиции, кого интересуют тайны его жизни и творчества. Перед вами – выдающаяся, мудрая книга о великом человеке.

Юрий Иванович Селезнев

Достоевский. Мир великого писателя

© Селезнев Ю.И., 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

* * *

Юрий Селезнёв

Часть первая. Судьба человека

История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно… когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление.

    Лермонтов

Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком.

    Достоевский

Глава 1. Голгофа

Истинно, истинно глаголю вам: аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.

Евангелие от Иоанна XII.24.

Эпиграф к «Братьям Карамазовым»; слова, высеченные на могиле Достоевского

Каждое мгновение – плод сорока тысячелетий.

Томас Вулф. Взгляни на дом свой, ангел

1. Истоки

В детстве, когда порой случалось взбежать на пригорок и взгляду открывались вдруг дальние дали, необъятные пространства земной, залитой полуденным солнцем шири, бездны небесной голубой глубины, на него вдруг накатывало удивительное чувство; казалось, кто-то невидимый зовет, и манит его, и нашептывает: стоит только пойти прямо, далеко-далеко, и если зайти вон за ту, едва различимую черту, ту самую, где небо с землей встречается, то там-то и вся разгадка всего, и тотчас увидишь и поймешь иную жизнь.

Вот и грянул последний день его недолгой вечности, и он на пороге перед вратами неведомого… И тогда вдруг открылся ему таинственный смысл древнего изречения о том, что наступит миг, когда времени больше не будет.

До смерти оставалось несколько минут. Троих уже привязывали к серым столбам, прозвучала какая-то команда – он ее не расслышал, но увидел, как серые солдаты подняли ружья на изготовку. Теперь уж наверное… И этот саван, в который их облачили, и священник подносит уже крест для целования, и всем существом еще глухо осознается неотвратимое: «…отставного инженер-поручика Достоевского… подвергнуть смертной казни расстрелянием…»

Он стоял на эшафоте, ослепленный после томительных месяцев угрюмой одиночки серостью долго зачинающегося и как будто не желающего рождаться петербургского утра 22 декабря 1849 года. Самого обычного для всех, последнего для него.

Сквозь морозные клубы дыма над серыми домами вдруг выбился луч солнца, сверкнул тепло на золоченом куполе дальнего собора, высек холодные искры из занесенного свежевыпавшим снегом Семеновского плаца, ударил в глаза неизъяснимым светом. Восемь месяцев не видел он солнца, а жить оставалось минут пять – не больше. Но «эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще… рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть…

Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный…» Обнял стоявших рядом Плещеева и Дурова. «Потом, когда он простился с товарищами… он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, – так кто же? где же?..

…Вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними…» И беспрерывная мысль: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил…» – так расскажет потом об этом своем дне страстотерпства сам Достоевский в романе «Идиот» устами князя Мышкина. «Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят?.. Подумайте, если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, все это от душевного страдания отвлекает… А ведь главная, самая сильная боль может быть не в ранах, а вот что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас – душа из тела вылетит, и что человеком уж больше не будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно… тут всю эту последнюю надежду… отнимают наверно: тут приговор… и сильнее этой муки нет на свете…

Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия…»

Жить оставалось считанные минуты, а «кругом народ, крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, – все это надо перенести…». По «воспоминаниям» же III отделения, «народа было на Семеновском плацу до 3000 человек; все было тихо, и все были проникнуты особенным вниманием». Но и эту тишину нужно было перенести… И он стоял. Молча, безропотно, смиренно. Он – недавний политический бунтарь, свято веривший в свое необыкновенное будущее, мечтавший о спасении отечества…

Вспоминая через много-много лет то далекое, но вечно памятное ему время, Достоевский писал: тогда я «твердо был уверен, что будущее все-таки мое и что я один ему господин».

Господин, безропотно ждущий своей очереди к позорному столбу?

Раб, тысячу раз раб… Еще несколько минут – и… Скорее бы… И это все? Вся жизнь, все 27 лет – ради этих минут безысходного унижения, всенародного поругания, беспомощной безответности?

Затем ли тогда даны были тебе сердце, и талант, и слово, к которому уже прислушивались и по нему узнавали среди сотен других? И муки душевные, и радости, и встречи – зачем все это и что все это значит – перед лицом последнего, предсмертного страдания? И не сойти с ума? И не умереть духовно? И не презирать себя потом за эти минуты смиренного ожидания приговора, вынесенного чужими ему людьми, не могущими понять ни его самого, ни его страданий, ни его надежд… «Господи, зачем ты оставил меня в эти минуты?»

Величайшее смирение, но и величайшая гордыня. Может быть, уже и тогда, в те роковые минуты, не мыслью даже, но ощущением, подсознанием сравнил он свой эшафот с Голгофой, прозрел в великом своем позоре унижения путь к духовному воскресению?

Один из осужденных вместе с ним, Ф. Н. Львов, рассказывал позднее, что, пока еще шли приготовления к казни, они могли переговариваться вполголоса, у большей части была на лице неизъяснимо спокойная улыбка. Достоевский вспоминал «Последний день осужденного на смерть» Виктора Гюго и, подойдя к Спешневу, сказал: «Мы будем вместе с Христом». – «Горстью пепла», – отвечал тот с усмешкой…

Достоевский переживал не казнь. Не только ее. Он ощущал Голгофу. Не в те ли мгновения и зачалось в чутком к тайнам человеческого бытия сознании Достоевского осмысление древней притчи как его, лично его переживания, состояния, судьбы: «Истинно, истинно глаголю вам, аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода»? И разве пушкинский Пророк, прежде чем получить право глаголом жечь сердца людей, не лежал «как труп в пустыне», с рассеченной мечом грудью и разве не было вынуто из нее его трепетное сердце человека?..

Предчувствие своего нового, не сказанного еще слова о мире и миру – пришедшее перед лицом смерти – требовало жизни, бунтовало: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность!.. Эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили…» Но кто скажет ему: «Восстань… и виждь, и внемли»?

Раздалась команда снять шапки. Осужденные и без того стояли на 20-градусном морозе в легких весенних одеждах, в тех, в которых арестовали их жандармы в апреле, восемь месяцев назад. Но мороз почти не ощущался. Как будто и не было тела, как будто все: и тело, и нервы, сознание, сердце – слилось в один напряженный донельзя сгусток духа.

Что увиделось, что вспомнилось ему тогда, в эти несколько мгновений?

Была ли то неутоленная печаль материнских глаз? Они светили ему всю жизнь из дальних далей детства. И звуки родного голоса под тихий перебор гитары в желто-канареечной гостиной роняли в детскую душу первые семена еще неведомой грусти и неясного счастья.

«Это была женщина в высшей степени добрая, религиозная…» – такой запечатлелась она в семейном предании. Он всегда благоговейно отзывался о матери. К отцу относился с сыновней почтительностью, пожалуй, и любил его особой страдательной любовью, но память о нем хранила немало и тягостных отроческих впечатлений.

Старинные документы свидетельствовали ему, что род Достоевских пошел от Данилы Ивановича Ртищева, которому пинский князь Федор Иванович из рода Ярославичей пожаловал грамоту на имение Полкотичи и часть села Достоева в Пинском повете, к северо-востоку от Пинска, в междуречье Пины и Яцольды.

Владельцы Достоева и стали именоваться Достоевскими, они не раз упоминаются в книгах стародавних судных дел; некая Мария Достоевская в конце XVI века обвинялась в убийстве своего мужа… при помощи наемника Яна Тура. Под 1572 годом поминается тезоименит писателя Федор Достоевский, земянин, то есть землевладелец Пинского повета, переселившийся на Волынь, как человек, близкий князю Андрею Курбскому, который называет его своим «приятелем и уполномоченным». Вероятнее всего, от этих осевших на Волыни Достоевских и отделилась еще одна ветвь – подольская, от которой и пошли ближайшие предки писателя. Были среди них и люди известные – воины и священники, крутые и своенравные, некоторые переходили в католичество, становились шляхтичами, служили польским королям и даже принимали участие в их избрании: Яна Казимира в 1648 году, Михаила Вишневецкого в 1669-м, Августа II в 1697-м…

Но в большинстве его предки упоминались все-таки как защитники православия и русской национальности.

Федор Михайлович Достоевский чтил многих из них, а Петра Достоевского – маршалка Пинского повета и члена главного трибунала великого княжества Литовского, выбранного в сейм в 1598 году, – считал родоначальником своего рода: один из его предков, Акиндий Достоевский, получил известность как иеромонах Киево-Печерского монастыря (XVII век), другой в XVIII веке достиг и епископского сана; третий прославился тем, что, вернувшись в 1624 году из турецкого плена, повесил в честь избавления серебряные цепи перед иконой Богородицы во Львове, четвертый тем, что судился в 1646 году с неким Абрамовичем в Пинске, а в 1669 он же обвинил некоего Боруховича в том, что тот не возвращает ему из залога золотую цепь…

Но к XVIII веку этот своенравный род, не принявший католичества, обеднел и захудал. И дед писателя, Андрей Михайлович, – уже скромный протоиерей в захолустном Брацлаве Подольской губернии.

Младший его сын, своенравный Михаил Андреевич, не пожелал пойти по стопам отца; оставил Каменец-Подольскую семинарию и навсегда покинул отчий кров. Он отправляется в Москву, чтобы поступить в Медико-хирургическую академию, куда и зачисляется 14 октября 1809 года.

В Отечественную войну «студент 4-го класса» Михаил Андреевич Достоевский командируется в «московскую Головинскую госпиталь для пользования больных и раненых», затем в Касимовскую военно-временную госпиталь, потом переводится в Верейский уезд «для прекращения свирепствующей повальной болезни». В 1813 году его производят в штаб-лекари, и он получает назначение в Бородинский пехотный полк, в котором и служит до 1818 года, когда его вновь переводят, на этот раз ординатором, а затем старшим лекарем в Московскую военную госпиталь.

Через одного из сослуживцев он знакомится с семейством купцов Нечаевых и в 1819 году женится на дочери Федора Тимофеевича Нечаева, Марии Федоровне. В 1820 году уходит в отставку с военной службы, а в следующем он уже «определен Императорского Московского воспитательного дома в больницу для бедных на вакансию лекаря при отделении приходящих больных женского пола», более известную как Мариинская (основана по повелению вдовы Павла I, Марии Федоровны) больница для бедных, звавших ее просто Божедомкой.