Дети Есенина. А разве они были?

* * *

…Когда у входа раздался звонок, Зинаида Николаевна не шелохнулась: есть кому дверь открыть. Но через минуту в «желтую» комнату осторожно постучала Ольга Георгиевна и с каким-то странным выражением лица сообщила, что пришла Мина Свирская.

– Кто? – вначале не поняла, а потом не поверила Зинаида Николаевна. – Кто пришел? Мина?

Она выбежала в коридор и остановилась: перед ней стояла… старуха. Согбенная, с потухшими глазами на потемневшем лице. Лишь тень осталась от прежней очаровательной Мины с ее своеобразной красотой. Однако Зинаиде удалось быстро взять себя в руки, все-таки годы на сцене не прошли напрасно. После объятий, поцелуев она провела подругу в свою комнату.

– Что ты? Как ты? Как меня разыскала?

– Разыскать-то как раз было несложно, – усмехнулась Свирская, – Зинаида Райх – имя в Москве известное. Немного дополнительных усилий – и вот я здесь, у тебя.

– Сколько же мы с тобой не виделись, Мина?

– Пятнадцать лет. С сентября 1920-го, с того самого дня, когда я прочитала в «Правде» твое письмо.

– Какое еще письмо?

– Забыла? А я помню. «Тов. редактор! Прошу напечатать, что я считаю себя вышедшей из партии социал-революционеров с сентября 1917 года. Зинаида Райх-Есенина».

– Ах, это! – Зинаида Николаевна засмеялась. – Ну, у тебя и память. Время было сложное, Мина, помнишь ведь. Мы с Сергеем тогда уже практически расстались. Но жить на что-то было надо, детей кормить. Я устроилась на службу в Наркомат просвещения, работала инспектором подотдела народных домов, музеев и клубов. Сама понимаешь, нужно было стать членом РКП (б).

Мина хихикнула:

– И ты все рассчитала… – но Зинаида, не обращая внимания на упрек, продолжала: «Вот так все и вышло… А ты-то как? Сгинула куда-то…»

Свирская, не вдаваясь в подробности, коротко рассказала подруге о своих житейских «приключениях». В 1921 году ее первый раз арестовали. После длительной голодовки в ВЧК этапировали в Сибирь. В следующем году последовал новый арест, сначала отбывала срок в Архангельском лагере, а потом на поселении – сначала в Киргизии, а далее в Оренбурге. В конце 20-х стала «лишенкой».

– ? – не поняла Райх.

– По постановлению Особого Совещания при коллегии ОГПУ была лишена права проживания в крупных городах страны, в том числе в Москве и Ленинграде. Ну вот, свой срок я уже отбыла. Теперь свободна. Пока. Что будет дальше, неизвестно…

Зинаида Николаевна засуетилась, отдала распоряжения насчет обеда. За столом разговор шел в основном о делах житейских, обыденных. Потом, представив Мине Львовне сына, хозяйка сказала: «А за этой женщиной, Костик, ухаживал твой отец». И даже процитировала, пристально глядя на старинную подругу:

…О, радостная Мина,
Я так же, как и ты,
Влюблен в мои долины,
Как в детские мечты…

Слово «ухаживал» Мину задело. Она попыталась не оправдаться – возразить:

– Ничего такого не было в наших отношениях. Это была дружба. Почему Есенин подружился со мной в то время? Кругом было много девушек красивых, многие умели говорить о поэзии, читать стихи. Я тоже знала много стихов, но читать я их боялась, они звучали у меня внутри… Есенин назвал меня «радостной». Видимо, я и была такой от счастья, что живу в революцию, которая меня сделала ее участницей. Все, что я делала, я считала очень нужным. Не было ничего, чего бы я хотела для себя лично. Я верила в очень близкое идеальное будущее. Своей непосредственностью, наивной верой я заражала других. Сергею это тоже, наверное, передавалось, когда он бывал со мной… Так что зря ты так, Зинаида Николаевна, ей-богу, зря… Русалка… Не придумывай лишнего.

Костик сидел тихо, не смея вмешиваться в разговор женщин. А потом, не сдержавшись, все же спросил:

– Мама, а каким папа был тогда?

– Каким? – Зинаида Николаевна ненадолго задумалась. – Ну вот, например, наша первая встреча. Пришел тогда в редакцию в шелковой рубашке с вышивкой у ворота и синей поддевке тонкого сукна. Обут был, как сейчас помню, в блестящие сапоги. Поздоровался, улыбнулся. Ему нужен был Иванов-Разумник, наш редактор.

– Кто? Разумник? – недоверчиво спросил подросток.

– Ну да, а что? Это – литературный псевдоним.

– Смело, – улыбнулся подросток. – Вызывающе.

– Так его родители назвали – Разумник Васильевич. Честное слово, я видела паспорт.

Костя засмеялся:

– Надо же! Стало быть, спасибо вам, что дали мне нормальное имя.

– Папу своего благодари… Когда ты родился, я после больницы у знакомых жила. Позвонила Сергею: «Как сына назвать?» Он думал-думал, все выбирал имя какое-нибудь нелитературное, – и сказал: «Константином». А потом спохватился: «Черт! Ведь Константином Бальмонта зовут!.. Хотя ладно, я ж родом из Константинова…»

Да, а что касается нашего редактора, то он был тогда чем-то занят, и мы с Сергеем разговорились. Он много шутил, а я была девушка смешливая, хохотунья… Сергей умел расспрашивать, а я – болтушка, и через пять минут он уже знал обо мне все-все: и то, что родилась в Одессе, и что была членом партии эсеров, и что в Питере училась на женских курсах Раевского, и что увлекалась скульптурой… А от него только и слышала – Рязанщина, Константиново, березки…

* * *

С первой брачной ночи Сергею не давал покоя деликатный вопрос. Он по-мужицки не мог простить, что на супружеском ложе оказался не первым. В тяжкие минуты приставал к друзьям: «Ну зачем она соврала, гадина?!»

И потом как-то слишком быстро все навалилось. Грустно. Тяжело. Один, и некому свою душу открыть, а люди так мелки и дики. Только и остается, что Шурке Ширявцу в жилетку поплакаться. Хе-хе-хе, что ж я скажу тебе, мой друг, когда на языке моем все слова пропали, как теперешние рубли. Были и не были. Или были и небыли. Вблизи мы всегда что-нибудь, но обязательно отыщем нехорошее, а вдали все одинаково походит на прошедшее, а что прошло, то будет мило, – еще сто лет назад сказал Пушкин. Бог с ними, с этими питерскими литераторами, ругаются они, лгут друг на друга… Приходится натягивать свои подлиннее голенища да забредать в этот пруд поглубже и мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это – «ты».

А вот с теперешними рублями и впрямь беда, удивительная у них все-таки способность ускользать сквозь пальцы. Зинаиде даже пришлось идти устраиваться машинисткой в Наркомпрод, где теперь пропадала с утра до ночи.

Однажды, вернувшись со службы, она застала в комнате, где Есенин обычно работал за обеденным столом, полный кавардак. На полу валялись раскрытые чемоданы, смятые вещи, скомканные листы исписанной бумаги. Сергей сидел на корточках перед горящей печью, но едва Зинаида вошла, сразу грозно обернулся, поднялся ей навстречу. Она застыла: совсем чужое, злое лицо, каким она его еще не видела. Ноги подкосились сами собой, и Зинаида рухнула на пол. Не в обморок, нет. Просто упала и разрыдалась. Когда поднялась, он, держа в руках какую-то коробочку, закричал, сделавшись красным от гнева:

– Что, подарки от любовников принимаешь?! Ты – б…! – бросил ей в лицо грязное, площадное оскорбление.

– Сам ты – б…! – в пылу она вернула это же ругательство ему.

Есенин ошеломленно замер и, опомнившись, почти простонал: «Зиночка, ведь ты моя тургеневская девушка! Что же я с тобой наделал?!»

Помирились они в тот же вечер. Но уже перешли какую-то грань, и восстановить прежнюю идиллическую близость было невозможно. Напрасно Зинаида старалась удержать тонкую ниточку, соединявшую их судьбы. Одной из своих сиюминутных подружек, гэпэушной библиотекарше Катюше Эйгес, Сергей жаловался: «Жизнь сделалась невозможная. Зинаида очень ревновала меня. К каждому звонку телефона подбегала, хватала трубку, не давая мне говорить…»

Переезд из Петрограда в Москву и даже рождение дочери Танечки изменений к лучшему в семейную жизнь не принесли. Молодая мама даже вздыхала на первых порах:

– А я так хотела мальчика.

– Без девочек и мальчиков не бывает, – утешали ее акушеры.

Есенину быть примерным мужем мешали друзья и недруги, стихи и слава, вино и вздорный характер. Семейная жизнь ему быстро наскучила, быт надоел, он запил, стал пропадать из дому. Зинаида плакала и терпела. Для нее семья – муж, дети – были главным в жизни, для него – обременительным ярмом, стесняющим свободу мыслей и движений.

Маленький ребенок, вечно хнычущий, капризный, мешающий спать, – непростое испытание для брака; и кормящая мать перестает быть желанной, описанные пеленки, развешанные по всей комнате, так и норовят ткнуться прямо в лицо. А там, за стенами, на улице разворачивалось мощное действо – революция околдовывала, завораживала, пленяла, радовала неведомо чем, дарила надежды, казалось, открывала невиданные ранее возможности, но то, что встречало поэта дома, выглядело обыденным, сонным и оттого особенно невыносимым.

В нем болезненно смешались комплекс недавно попавшего в город крестьянина с презрением ко всем этим высоколобым… Жгло желание непременно их всех обставить. Но до поры до времени приходилось прятаться под маской деревенского простачка. Вот что обидно. Но все равно, он свое возьмет!

Популярный в ту пору поэт Рюрик Ивнев, с обычной своей томной манерностью, поигрывая лорнетом, любил рассказывать, как в 17-м он впервые встретился с крестьянскими поэтами – Есениным, Клюевым, Орешиным и Клычковым, уверенно горланящими: «Наше времечко пришло!» Дело было не только в том, что революцию свершили одетые в шинели мужики и деревня наивно почувствовала себя победительницей. В той рафинированной и утонченной культуре Серебряного века, что стремительно уходила на дно, Есенину было уготовано весьма скромное место – талантливого самородка, пишущего, по словам Александра Блока, «стихи свежие, чистые, голосистые, многословные». Но вот теперь вломились варвары, и они Есенину были сродни: он отринул петербургскую культуру, одновременно отряхиваясь от своего прошлого.

Кому-то революция казалась рождением нового мира, кого-то пугало ее безобразие и дикарство. Есенин прикоснулся к новому. Главное было впереди. Жена и ребенок стали не нужны. Начался семейный ад: он обнаруживает, что видеть не может усталую женщину, сперва сдерживает себя, а потом перестает. Она тоже чувствует, что все кончено, но пытается его удержать – ему не нужен был и первый ребенок, а ей уже хочется второго.

Окончательно измучившись, Зинаида однажды не выдержала, взяла на руки годовалую Таню и отправилась к Сергею в дом в Богословском переулке, где Сергей снимал комнату на пару со своим новым приятелем, поэтом Анатолием Мариенгофом[9 - Мариенгоф Анатолий Борисович (1897–1962). Русский поэт-имажинист, драматург, мемуарист.].