Интернатские. Мы – интернатские

– Давай, Карим, дальше! – раздались требовательные хмельные голоса. – Развязку давай, финал, так сказать!

– А чего финал? Финал вот он, перед вами. Пробиваем сейчас с Илюхой, – Илюх, подтверди! – вид на жительство в Узбекистане для Гульнары и Динары. Жить будут там, где родились и где похоронены их мать и брат. Да и до Казахстана, где покоится прах отца, рукой подать. Можно будет без труда навещать и его могилку.

– Подтверждать, конечно, подтверждаю, – поднял руку с наполненной

рюмкой Илья Николаевич, – не врёт Умурдзаков. Но и не всё, шельма, рассказывает. Интригу, вроде как, сохраняет. Скажешь, не так, Карим?..

– Так я же ещё не закончил, Илюх!

– Значит, заканчивай! А то людей утомил уже, дай народу отдохнуть, расслабиться. Про Циклопа только скажи пару слов, и завязывай.

– Да, – взбодрился снова Карим, – Циклопа-то все помнят, кто в «Тринадцатом» интернате учился? Так вот… когда этот, простите, выродок невероятно удачно, за огромные деньги, продал в Кабуле Гульку хорошему, к счастью, человеку, то зажил относительно неплохо. И, надо сказать, не очень горевал вплоть до начала войны. Правда, рисоваться в столице не рискнул, а поселился подальше в горах – беглец из Страны Советов как-никак.

Воевал, как и следовало ожидать, на стороне душманов. Числился во всесоюзном, а потом и международном, по линии Интерпола, розыске. Был тяжело ранен – потерял руку. Больше, к сожалению, сведений о нём мы раздобыть не сумели.

– А как это он Гульку продал? По какому праву? И кто его в продавцы такие произвёл? – посыпались реплики.

– Он был в последнее время перед уходом за кордон главным подручным Тохтамышева, и через границу похищенных девчонок переправлял с отрядом контрабандистов именно он.

– Сюда бы его, суку!

– Вот этого не надо, – посуровел Карим. – Растерзали бы вы его сейчас, не сомневаюсь. А взяв кровь на душу, в тюрьму потом за эту мерзость ходячую всей кучей…

– Неужели за такую тварь посадили бы?

– Самосуд даже над закоренелым преступником – то же убийство. Закон есть закон.

– А он – по закону?..

Никто из присутствующих не заметил одиноко притулившегося к одной из колонн в фойе крепкого однорукого старика с глубоким шрамом на лбу и в тёмных очках, скрывающих отсутствие одного глаза. Старик угрюмо вслушивался в доносившиеся из малого зала обрывки речей. Уцелевшая в военных баталиях рука судорожно сжимала в кармане брюк рукоять специфического, приспособленного для метания в цель ножа. Какое-то время постояв, старик повернулся и, так никем из бывших интернатских и не замеченный, вышел на воздух.

МЫ – ИНТЕРНАТСКИЕ

Через несколько дней после окончания Второго среднеазиатского форума бывших интернатовцев в глубоком горном ущелье на территории Самаркандской области, у могильных холмиков, отмеченных сухими веточками бессмертника, собрались несколько человек. Одним из них был статный мужчина в парадной форме генерала военно-воздушных сил. Вторым – как две слезинки похожий на него лицом, да и фигурой почти точная копия, если не брать во внимание немного более мягкие, чем у военного, «гражданские» её очертания, белокурый джентльмен академического вида в очках, строгом штатском костюме, нервно куривший сигарету за сигаретой. Третьим из мужчин был интеллигентный, с добрым лицом старого педагога узбек в тюбетейке и белоснежной рубахе. Столько же было и женщин, две из которых – примерно одинакового с мужчинами возраста, очень похожие друг на дружку красивые узбечки. Третья – ещё более яркая узбечка значительно моложе. Одна из старших женщин стояла на ногах не совсем твёрдо, опираясь руками на спинку инвалидной коляски.

Интеллигентный узбек разложил небольшой складной туристский столик, предложил стоявшей у коляски женщине один из входящих в комплект со столиком стульев. Та мягко отказалась: не так уж часто её ногам в последние годы хватает сил, чтобы передвигаться самостоятельно. Сегодня

в этом плане день удачный – грех не воспользоваться.

– Ну, Динара сегодня совсем молоец! – бодро улыбнулся Карим Умурдзаков (а седовласым узбеком был именно он). – Давай, давай, пусть твои силы теперь только прибывают. А вот Гульнара и Мукарама Юлдашевна присядьте, пожалуйста, а то как-то неловко, когда дамы стоят перед мужчинами, не являющимися их начальниками по службе. Да ещё при достаточном количестве свободных стульев…

– Что ж, уважим кавалеров, – Гульнара села первой, за ней скромно опустилась на стульчик Мукарама.

Генерал Николай Николаевич бдительно, в полной, как на войне, «боевой готовности», не сводя глаз с женщины у коляски, «держал ситуацию под контролем», готовый в любую долю секунды подхватить её на руки.

Хозяйственный Карим Умурдзакович расставил на столике стаканы, водку для мужчин, вино для женщин, закуску, и взял слово:

– Ну, вот, друзья! – он посмотрел каждому в глаза. – Ну, вот, друзья… не хотели мы Мукараму Юлдашевну посвящать в эту историю…

– Я бы вам, уважаемый Карим-ака, никогда этого не простила, – уже пустившая первую слезу, не усидевшая на месте и вскочившая со складного стульчика на ноги Мукарама волновалась здесь, наверное, больше всех. – А для начала, как непосредственный руководитель по службе подчинённому, вкатываю вам строгий выговор с предупреждением! Вот! Как вам не стыдно было скрывать такое?..

– Так из лучших же побуждений… – миролюбиво вмешался профессор Илья Николаевич, пытаясь защитить попавшего под гнев молодой интернатской директрисы друга. – Тогда уж и мне давайте выговорёшник за компанию. Я – его прямой соучастник. Это я уговорил Карима молчать, чтобы не будоражить вашу невинную душу, не волновать без крайней необходимости (хотя, как мы помним, было наоборот – как раз именно Карим и предлагал Илье не напрягать молодую женщину «излишней» тяжёлой информацией). Ведь у вас всё так спокойно, прекрасно по жизни.

– Вы считаете, это хорошо, порядочно, когда от человека скрывают его истинные корни? – Мукарама, не стесняясь, размазывала кулачками по красивому лицу слёзы пополам с косметикой. – Эх, заговорщики! Старики-разбойники, тоже мне…

– Ну, прости их, Мукарама, – увещевали её старшие дамы. – Они, действительно, из добрых побуждений действовали. Зато, как всё славно закончилось.

– Закончилось, как же…

– Закончилось, милая. И теперь можно успокоиться. Всё стало на свои места.

– А я не могу успокоиться, и всё тут. До самой смерти бабушки я не знала, что я – её родная внучка! И кто мой настоящий отец, не знала тоже. Все меня зовут Юлдашевной, а я, оказывается, Валеджановна.

Карим обнял Мукараму, и сам не сдерживая слёз.

– А то, что вот эти прекрасные женщины – мои родные тётки, я, милейший Карим-ака, тоже, по вашей прямой вине, могла никогда не узнать, – уже в голос ревела директор интерната.

– Прости, девочка, виноват я, старый дурак, – впервые за годы совместной работы назвал свою начальницу на «ты» её верный помощник. – Ну, не плачь.

– Ладно, прощаю, – улыбнулась, наконец, та. – И вы все меня тоже простите, если можете. Сами понимаете, каково мне, – обратилась она уже к окружающим, – распустила тут нюни…

– Всё отлично, Мукарама. Всплакнуть в такой светлый день не грех. А ты, Карим, продолжай-ка толкать речь, которую начал, – призвал расстроенного слезами красавицы-директрисы друга вернуться к его добровольным обязанностям вечного тамады Илья Николаевич. – А не способен – уступи другому.

– Тебе, что ли? Держи карман, уступил, как же, – пробурчал, утерев слёзы, с прежней доброй улыбкой Умурдзаков. – Если ты и получишь

сегодня слово, то только после всех остальных желающих.

– Согласен!

– Итак, друзья… – каримово лицо стало строгим. – Справедливость восторжествовала. В полной, насколько это оказалось возможным, мере. И главное, конечно же, событие во всей этой долгой и сложной истории – это то, что девчата, наконец, нашлись, и теперь мы – вместе.

Нет с нами сегодня Валеджана, нет тёти Тамары – его и вашей, девчонки, матери, нет вашего отца. Но если судьба отца с некоторыми событиями не связана, то перед могилами матери и брата вы вместе с нами можете, не кривя душой, отчитаться – сделано всё, чтобы мы могли честно смотреть друг другу в глаза, и со спокойной совестью навещать эти могилы.

Наказан преступник. Злодей, который…

Дикий крик «Карим-ака!!!» оборвал речь учителя на середине фразы. Не успевший ничего понять, он недоумённо сжимал в руках тяжелеющее с каждой секундой тело Мукарамы, опередившей летящий молнией в него, Карима, нож.

Слёзы застили его глаза, и сквозь эти слёзы, обильно орошающие с его лица лицо умирающей, он не видел, уловив лишь слухом, как генерал Колюха и профессор Илюха метнулись в сторону большого валуна, за которым затаился со вторым ножом наизготовку одноглазый и однорукий старик со свирепым лицом.

– Ненавижу!!! – в этот полушёпот-полухрип вместилась, казалось, вся злоба, какая только может существовать в природе.

Если попытаться отобразить тут же происшедшую короткую сцену символически, то можно назвать это смертельной схваткой добра со злом, света с тьмой, любви с ненавистью.

С одной стороны – обезумевший насильник-извращенец, убийца с тёмным прошлым, с другой – двое добродушных, влюблённых как в первый раз, а вернее, вновь обретших заблудившуюся в дальних странствиях первую свою любовь, со сбывающейся день ото дня мечтой о счастливом будущем…

Однорукий-одноглазый, опознавший несколько дней назад на ташкентском форуме в великолепном генерале-лётчике интернатского пацана по кличке «Академик», теперь, злобно сверкая налитым кровью полуслепым от ярости единственным оком, и рассчитывая наиболее эффективный ножевой удар (очкарика – второго нападающего, он как противника всерьёз не воспринимал и не брал в расчёт), почему-то вспомнил самый страшный в своей жизни момент. Это когда в небольшом селении близ Кандагара он с остатками отряда «воинов Аллаха» подвергся воздушному налёту русских.

Гибель в тот момент казалась неминуемой. Ужасные пятнистые драконы-вертолёты заходили в атаку, и ракетный залп вот-вот должен был поставить точку в судьбе Саида и всех, кто рядом. В ужасе спрятавшись за таким зыбким перед надвигающимся наваждением дувалом, воины Аллаха отсчитывали последние секунды перед переселением их душ в преисподнюю.