Интернатские. Мы – интернатские

Назар-ака осёкся в своём привычном песенном приветствии на полуслове: Гульки на её обычном месте – на тахте в углу комнаты, не было. Как не видно было в помещении и охранника, которого следовало сейчас сменить.

Оторопело обшарив глазами всё вокруг, Пончик выскочил во двор, забежал обратно. Стоявшая рядом с гулькиной постелью ширма, за которой она обычно раздевалась и одевалась, шевельнулась. Из-за ширмы послышалась возня, и тут же приглушённый вскрик:

– П-пом-могите!

Отшвырнув ногой ширму, толстяк увидел, как Гульку, зажимая ей рот её же тюбетейкой, пытается связать «джигит товарища Тохтамышева» Нурулла, только что всю ночь бдительно охранявший её. Гулька, визжа сквозь тюбетейку и отчаянно сопротивляясь, изо всех сил слепо колотила по Нурулле кулаками и ногами. Когда она попала ему один раз в глаз, он и сам взвизгнул как девчонка. Но, похоже, эти удары волновали его куда меньше, чем вероятность того, что девчонка сумеет поднять шум и кто-то из не посвящённых в особо тайные указания хозяина подельников вздумает вмешаться. Поэтому он старался в первую очередь удержать на её лице тюбетейку, не отпустив и тогда, когда строптивица пребольно даже через толстую ткань, укусила его за пальцы.

Угрожающе запыхтев, Пончик вынул из-за голенища сапога остро отточенный нож.

– Отпусти!

– Да пошёл ты, ишак! – Нурулла, отшвырнув Гульку в сторону, взялся одной рукой за плеть, а второй потянулся также к своему сапогу. – Хозяин здесь уже не появится. Саид-ака у нас теперь за главного. А он приказал сниматься.

– Куда?

– Не твоё дело. Ты, пузатый, остаёшься на базе.

Назар понял всё. Замыслы на случай невозвращения сюда Тохтамышева были примерно одинаковы у всех, наверное, его помощников – участников данного предприятия: правдами и неправдами заполучить красавицу-пленницу себе и распорядиться ею по собственному усмотрению. А выбор в таком случае для счастливца невелик – либо жениться на ней, либо повыгоднее продать в ближайшем отсюда из мусульманских государств Афганистане. Третьего не дано, поскольку, если девчонку отпустить и она доберётся до людей, то всему отряду тохтамышевской гвардии крышка. И никакие связи хозяина не помогут. Потому что ему самому тогда тоже – хана.

Нет уж, кому-кому, но только не одноглазому Саиду можно сейчас доверить драгоценную пленницу. Да и… прикипел к ней душой за время её заточения здесь Назар. Видно, и она к нему не слишком плохо относится, даже прозвищем наградила вполне дружелюбным.

Не успел Нурулла дотянуться до сапога – нож Пончика со скоростью пули вонзился в его кадык. В то же мгновение горло самого умельца метать

ножи, так и не постигшего другого не менее полезного в его нанешнем роде

деятельности ремесла – владения приёмам рукопашного боя бывшего нотариуса больно перехватила накинутая сзади удавка выросшего как из-под земли мощного Одноглазого.

– Не дам девку… – прохрипел в предсмертной судороге Назар, и грузно свалился, бездыханный, под ноги своего убийцы.

Окаменевшая от ужаса Гулька, не успев пролить и слезинки, чтобы оплакать участь добряка Пончика, была оглушена ударом по голове. В сознание она пришла уже на территории чужой страны.

НА ЧУЖБИНЕ

(погружения в ретроспективу)

По прибытии в Кундуз, сёстры сразу же были разлучены доставившим их сюда одноглазым Саидом, и разлучены сразу по нескольким весомым причинам. Главная из этих причин состояла в значительном ухудшении состояния здоровья Динары. Транспортировать её дальше, вконец ослабшую, безостановочно трясущуюся и потеющую от всё усиливающихся то озноба, то жара, а временами и впадающую в бред, было проблематично. Да ещё в одиночку, без помощников, которых Саид, всех до единого, перебил сразу после пересечения границы как отработавший своё и ставший теперь ненужным балластом людской ресурс.

Да и если б не крайне болезненное состояние Динары… всё равно насильственная доставка из провинции в столицу чужого государства двух пленённых людей – дело непростое. А за большие деньги продать такой деликатный товар, как красивые жительницы сопредельного государства, да ещё и, очень вероятно, девственницы, по саидову разумению, можно только в столичном или другом не менее крупном городе. Так лучше, тогда, наверное, дорого продать одну хорошо сохранённую единицу, чем задёшево две в каком придётся виде. А то можно и совсем без ничего статься, если ненароком из-за слабой маскировки (две фигурки спрятать, опять же, сложнее) попадёшь в лапы полиции. Или милиции – какая разница, как тут у

них эти органы называются, суть-то одна…

Не сочтя разумным в таких обстоятельствах слишком уж капризничать в цене на больную девчонку, Саид через местных родственников познакомился с человеком, согласившимся выступить в роли перекупщика, и торговался с ним недолго.

Сбыв, таким образом, с рук последнюю на данный момент обузу – больную Динару, Одноглазый начал готовиться к завершающему этапу создания своего благополучия – к доставке в Кабул, где у него, как и в Кундузе, водилась кое-какая родня, с дальнейшим приведением в «товарный вид» и продажей более дорогостоящей на сегодняшний день красавицы – Гульнары.

– Как много я заплатила бы за возможность вычеркнуть, стереть из памяти последующие за этим несколько лет! – глаза Динары наполнились слезами, которые тут же принялся осушать своими губами Николай Николаевич. – Хотя люди, выходившие меня, заслуживают, по большому счёту, благодарности – они делали, как могли, по-своему богоугодное дело, спасали жизнь и здоровье человека. А цель, с которой они это делали… не их вина, что где-то в незнакомом Советском Союзе продажа девушки замуж считается преступлением. Они жили по своим законам и обычаям, и других просто-напросто не знали.

– Никогда не пойму и не признаю, что продажа человека имеет право на существование, – потемневшие глаза Николая Николаевича смотрели остановившимся взглядом куда-то в одну то точку. – Рабство в любом случае преступление.

– И тем не менее, дорогой мой, любимый, русский генерал Коленька, то, что для кого-то преступление, кому-то, наоборот – благо. Что ни говори, а те люди, не предполагающие о каком-то ином образе жизни, по-своему счастливы.

– А ты сама-то хоть один день, хоть одну минуту была счастливой? Испытала хоть что-то хорошее за всё это время, или бевременье, лучше

сказать?

– Дурачок! Опять чувствую твою ревность… счастлива я сейчас, в настоящий момент, когда ты, наконец, рядом. А там, тогда… одновременно с некоторым улучшением моего физического самочувствия (меня добросовестно лечили-выхаживали пожилые женщины в глухом кишлаке), в душе с каждым днём крепла решимость если не удрать, то, в крайнем случае, покончить с собой. Я не ориентировалась, где я, в каких краях, но разговоры о моём замужестве на полупонятном языке, отдалённо напоминающем узбекский, велись в открытую. И моим мужем, как я полагала, намеревался стать ненавистный с некоторых пор Тохтамышев.

Когда до меня, наконец, дошло, что нахожусь в чужой стране, и никто пока не знает, за кого меня отдадут-продадут замуж, в душу мою проникло не то чтобы какое-то успокоение, а… скорее, опустошение. Как будто я вроде и не я, а чёрт знает, ну, что-то вроде игрушки, куклы на продажу. Так жалко стало мамку мою, сестрёнку, брата, тебя… и себя, конечно, но в последнюю очередь. Отпал мерзкий Тохтамышев, а что взамен-то?…

Начав понемногу ходить, нашла, где в этом доме хранится дефицитный у них керосин. Чего проще – чиркнула спичкой, заранее облив себя, и – поминай, как звали, конец всему этому кошмару. Но, бдительные соглядатаи пресекли первую же такую попытку, и в дальнейшем не отходили от меня уже ни на шаг, постоянно поили каким-то расслабляющим, чуть ли не парализующим зельем.

– Динка…

– Продали меня, то есть, по-ихнему, выдали замуж ещё дальше в горы, за человека неплохого, но какого-то несерьёзного. Он чрезвычайно гордился, что сумел отхватить в жёны столь редкостную красавицу, да ещё иностранку по происхождению, какой не было в гаремах ни у кого из его родных и знакомых. В качестве калыма отдал половину своего имущества – скота, ковров. Хвалился, что в скором времени будет у него много ярких, как его молодая жена в моём лице, детей. Заключал пари, и по-крупному, без учёта своих материальных возможностей, что первым у него будет сын, и не позднее чем через год после женитьбы на мне. А точнее – через девять, максимум десять месяцев с момента первой брачной ночи, которую, кстати, он полностью проспал, мертвецки пьяный и обкурившийся анашой.

А Аллах, – спасибо ему великое! – всё не давал и не давал новоявленному главе семейства первенца, что раздражало этого «главу» не на шутку. Я и благодарила Всевышнего, что хранит меня от рождения ребёнка с такой дурной наследственностью, но и жила в постоянном ожидании своего конца – убить строптивую женщину, тем более не дающую потомства, в некоторых странах не такое уж и преступление. В общем, я жила, а вернее, существовала как в бреду.

Бежать… но куда податься, я абсолютно не представляла.

С течением времени муж становился всё более нервным. Начал во всеуслышанье подозревать меня в умышленном уклонении от святой женской обязанности беременеть и рожать чуть ли не от самого факта замужества, а уж от малейшего интимного контакта со своим «любимым» – деторождение, как он считал, разумеется само собой. Но весь трагикомизм ситуации как раз в том и заключался, что ни о каком полноценном контакте между нами как между мужчиной и женщиной и речи не шло. Не способен он был на что-то продуктивное всё по той же банальной причине – нарушая в первую очередь мусульманские законы, пил регулярно и в непомерных дозах крепкое спиртное, курил анашу или гашиш (я слабо разбираюсь в этих названиях) и прочие гадости, заделавшись, в конце концов, неисправимым алкоголиком и наркоманом. В общем, как муж в прямом понимании этого слова – полный ноль. Винил же, однако, в плачевном результате своих притязаний на отцовство – только меня.

Отчасти он, надо признать, был прав. Требуемой им страсти я не испытывала и ласк ему не дарила. Да если бы каким-то чудом и полюбила или пожалела я его, никудышного, то всё равно, при всём желании, вряд ли смогла бы подарить ему наследника – очень уж губительными для женского

организма оказались перенесённые мною злоключения.

Через какое-то время я уже не могла засыпать без принятия примитивного, местного изготовления, снотворного, которым меня за небольшие деньги снабжали сердобольные соседки. Снотворным этим, привыкая к нему больше и больше, я пользовалась так много, как только выдерживал мой организм. Надо ли говорить, что большей частью – умышленно, действительно, как подозревал муж, с целью уклониться от физического контакта с ним. И, естественно, к вечернему его возвращению домой спала чаще всего как убитая, оставив ему на столе приготовленный ужин. В те ночи, когда он хоть что-то мог, попросту элементарно насиловал моё бесчувственное тело. Вот, такие контакты…

Постепенно дело дошло до того, что он сначала время от времени, а потом всё чаще начал избивать меня. Сопротивляться, жаловаться, искать защиты, как понимаешь, бесполезно – мусульманские обычаи и нравы исключительно на стороне мужчины. Убить его… да, было бы справедливо и достойно. Но не тот я человек, что способен пролить чужую кровь, даже когда льётся кровь собственная. Увы…

Молю Аллаха о здоровье Гульнары, разыскавшей меня вскоре после начала войны, развязанной Советским Союзом. И благодарю судьбу, что прямо перед этой нашей с ней встречей моего горе-муженька в результате его образа жизни настиг закономерный конец. Пьяный, как обычно, и обкуренный в дым он, возвращаясь ночью домой, свалился с моста в пропасть и разбился насмерть. Поэтому Гульнара и смогла практически беспрепятственно забрать меня из его дома к себе. Терять там, ясно дело, было нечего, детей с постылым мужем, – ещё раз спасибо Аллаху, – мы не нажили, а имущества ценного у нас никогда и не водилось.

– Ну, а…

– Послушаем-ка, Коленька, Карима. Как раз об этом он, кажется, и ведёт речь.

Карим и впрямь подошёл в своём рассказе к тому моменту, когда

сёстры, после почти десятилетней разлуки, наконец, встретились.

– Ну, значит, придя кое-как в себя после расстрела коммунистами мужа, достоинство которого заключалось, между прочим, не только в том, что он являлся одним из богатейших людей Кабула, но и личностью был весьма интересной, Гульнара активно занялась поисками Динары. Денег, размещённых в своё время мужем в надёжнейших европейских, азиатских и американских банках, в её распоряжении было достаточно, чтобы не только самой безбедно прожить оставшуюся жизнь, но и поднять-обучить детей, и сестре помочь, и на многое-многое другое. А поскольку жить в этой воюющей официально под флагом коммунизма стране, будучи вдовой антикоммуниста, было в целом небезопасно, и проживала она как сама, так и обучала детей в основном за рубежом, то остаётся только удивляться и восхищаться тем, что сумела она даже из-за границы выйти на след Динары. А найдя её, сразу же повезла по лучшим клиникам и курортам мира.

– Гульк, а детки твои такие же красивые, как и их мама? – выкрикнули из глубины зала.

– Дочка – красавица. В кино уже вовсю снимается. Будущая голливудская звезда, – бойко отвечал за не успевшую и рта раскрыть Гульнару главный рассказчик сегодняшнего вечера Карим. – А сынок – вылитый отец Камиль. Такой же целеустремлённый, с сильным характером. Окончил Гарвард, теперь перспективный банкир.

– Тьфу-тьфу, не сглазь, Умурдзаков. Можно бы и поскромнее… – засмущалась Гульнара.

– Таких не сглазишь! – парировали за Карима из зала. – Основа у них крепкая, по материнской крови интернатская. А это – серьёзно.