Девушка с птичьим пальцем

Девушка с птичьим пальцем
Юрий Владимирович Сапожников

Эта скромная по объёму книга потому и небольшая, что рассказы подбирались тематически – по наличию мистики в каждом из них. Но за флёром таинственности читатель увидит реальную и даже привычную жизнь.«Мое творчество – попытка изложить свой скромный жизненный опыт, изготовить по памяти «слепок» новейшей истории и яркого настоящего времени моей Родины, сделав это через судьбы реальных людей, их эмоции, чувства, мечты», – говорит Юрий Владимирович Сапожников, автор не одной книги, и на разные темы.

Юрий Сапожников

Девушка с птичьим пальцем

ОЧЕРЕДНАЯ ОСЕНЬ

Далеко, за пеленой первых сырых снежинок, коричневым грязным муравьем утюжил подмерзающие колеи грейдер. Коряво ползал по глинистым гребням, урчал едва долетавшим через забелевшее поле утробным хрипом, пуская сизые струйки нездорового дизельного чада. Снег пошел еще ночью. В замершем мире густо и безмолвно приземлялись белые хлопья, укрывая тающей пеленой голые ветки ивовой поросли, ржаво-желтый пласт опавших листьев и унылые мутные лужи. Виктор Парамонов отправил окурок в ближайшую к забору канаву, покачал головой . Очередная осень. Каждая тяжелее предыдущей. Нет такого слова в его обиходе – депрессия. Есть… Подумай хорошенько, сорокапятилетний дядя, имеются ли у тебя причины оставаться в этом остывающем мире?

Машина супруги удивленно глядит раскосыми японскими глазами. На теплом капоте от подтаявшего снега пятно. Сука – приехала под утро. Мстит, изображая на изувеченном пластикой лице обиду. В общем-то совершенно ему наплевать, где и с кем была сегодняшней ночью женщина, которую пятнадцать лет назад любил до боли в сердце. «Пусть делает, что хочет, – бубнит Виктор Петрович под нос, поднимаясь на крылечко коттеджа, – но люди-то видят. Стыдно, как же стыдно!..» Напрасно он вчера не выпил ни капли. Просидел вечером одиноко у телевизора, дочка даже из комнаты своей не вышла. А ведь было когда-то в их маленьком семействе счастье… Парамонов застыл на верхней ступеньке, глядя в собственное прошлое, припоминая ясноглазую девочку Лену под зонтиком лотка с мороженым – посреди сельской площади. Поверил тогда, что среди сорной травы, пусть случайно, может взрасти роза?..

У Юли, первокурсницы, татуировка на шее. Бабочка вспорхнула с ключицы в сторону бритого виска. Субботнее утро, за окнами по-осеннему серенько, что совсем не радует. В наушниках играет дерьмовый клубный микс, на беззвучном экране телевизора – нелепые люди с гармошками и помятыми лицами. А вот папаша вчера не пил. Молчал весь вечер, ночью скрипел зубами на диване в гостиной. Ей вдруг показалось – заглянет к ней, как раньше, скажет: «Пошли, доча, ужинать! Есть у нас три корочки хлеба…» – улыбаясь, закинет ее на плечо и отнесет, как маленькую, к столу. А там будут неумело сваренные макароны, лопнувшие сосиски и крупно нарезанный хлеб. Не зашел отец. Юле хотелось самой спуститься в кухню, изобразить ужин и позвать его. Было бы, наверное, здорово. Но порвалась, и давненько уже, тонкая нитка доверия к нему, да и к матери тоже. А еще Юле казалось, что видит отец в ней ненавистную тень жены, потому и сторонится, смотрит сквозь…

– Есть дома чего лопать? – без надежды обратилась к входящему Парамонову дочка, погремев дверцами холодильника, где, кроме пары яиц, колбасной вялой нарезки и пучка почернелой петрушки – ничегошеньки.

– А ты ищи лучше, – посоветовал издевательски отец, – вы же с мамой две хозяюшки… Или у нее спроси. Может, привезла с утра продуктов?

– Достал!.. – огрызнулась, ткнула кнопку на кофемашине, вызывающе закурила, – разбирайся сам с женой, понял? Нечего на меня орать, если тебя баба не слушается.

– Сигарету брось, кобыла, – стервенея, Парамонов остановился на полпути, – слышишь, Юлька?!

Дочка выскочила на улицу, припечатав папашин возглас жалобно брякнувшей остекленной дверью.

Голова от коктейлей всегда разваливается. Впрочем, от вина ей бывает еще хуже. Вроде и выпила вчера немного, но, если бы не взбодрил жгучим адреналином предутренний секс, за руль ни за что бы не села. Елена приподнялась на давно и, наверное, навсегда покинутом мужем ложе, выглянула в окно. Снег падал отвесной пеленой в безветренном стылом воздухе. Над кронами дальней тополиной аллеи вились черные силуэты ворон. Тополя эти очень старые. Воткнулись голыми своими ветками, будто рыбьими костями, в небесную хмарь и в последние деньки предзимья словно бы размышляют: кто из них доживет до нового лета, а кого сломают февральские бури? Чей ствол с треском лопнет, по гнилой сердцевине, на апрельском солнышке после ночного морозца? Такие же тополя окружают автобусную остановку в родном поселке, где повстречала Лена молодого инженера Витю Парамонова двадцать лет назад, на геодезической его практике. Подменяла она запившую мать, но мороженым торговать – дело нехитрое, в свои шестнадцать привычно уже справлялась.

Парамонов ухаживал красиво. Цветы из города привез, розы в слюдяной обертке. Еще бутылку сладкого, персиком пахнущего шампанского «Ив Роше», и пригласил в театр на ближайшую пятницу. И Лена влюбилась. Во всяком случае, ей так казалось.

«А поиздевался же он надо мной, – вспоминала, потягиваясь, запустив тонкие руки в гриву русых волос. – Дурой набитой величал, книжки подсовывал, еще и проверял, сколько прочитала. Из себя выходил, когда училась абы как в институте, куда запихал… Маманю-алкашиху поминал, генами ее корил, сволочь! Но ведь, – соглашалась Елена, разыскивая шелковый халатик, – молчать-то меня научил, когда надо…» На минутку задержалась перед большим зеркалом, оглядела себя, прежде чем выйти – красивая, даже очень. «Пусть мучается за ошибки свои. За любовниц, за то, что словами обижал. И ничего он со мной не сделает. Ни-че-го!».

– Собирайся-ка на охоту, братишка, – хрипловато и, как всегда, на позитиве вещал в трубку дружок Коля Першин. Парамонов слушал безрадостно, но нехорошо кореша обижать. – Наплюй на баб своих, карабин почисти давай… А я заеду ближе к вечеру. Сегодня приедем на базу, в баньку сразу, а завтра загон организуем.

– Одни поедем? – уточнил Виктор Петрович, хоть знал ответ. Першин даже обиделся в трубке.

– Дурак, что ли? Все, как положено. Уровень достойный, контора веников не вяжет. Жди часикам к шести, заеду.

Жена вышла из спальни в двенадцатом часу. Как ни в чем не бывало порхнула мимо, ткнула сухими губами мимолетом в небритую щеку не успевшего отстраниться Парамонова, обдала запахом духов.

– Доброе утро, Витенька! Завтракали уже? А Юля где? – пела, рыская в пустом холодильнике. – Ой, как плохо, еды дома нет… Съездил бы до магазина, милый, или в ресторан соберемся?

Парамонов молча ушел в гардеробную, сопя, открыл сейф – собирался чистить карабин. «Вот паскуда – ни стыда, ни совести. Выбить ей пару зубов, что ли?» – думалось с тоской.

– На охоту собрался? – поинтересовалась супруга, подходя к нему со спины. Парамонов обернулся, с побагровевшей шеей смотрел из полумрака в кукольное лицо с невинными зелеными глазами и алым приоткрытым ртом. И только тень испуга, когда увидела в руках мужа

Blazer, глядевший злым дулом ей в живот. Справилась с собой быстро, рассмеявшись, обхватила ствол узкими ладонями, направила меж крепких маленьких грудей.

– Стреляй, Витенька, муж любимый, чего ждешь?.. – прошептала тихонечко, – ну, решайся скорее.

– Пошла ты к черту, стерва, – сквозь стиснутые до скрипа зубы выдавил Парамонов, – руки о тебя марать не буду!

Смеркаться начинало уже с обеденного времени. Виктор докуривал первую пачку, облокотившись на столбик забора, и думал – лучше бы вовсе не рассветало. Поманило утро бледноватым осенним светом, растревожило надеждой на белый день и истаяло опять в сумерки. За кисеей заснеженной ивовой поросли, уже повернув было к дому, он уловил едва заметное движение – скользящее пятнышко, почти за пределами поля зрения. Парамонов удивленно замер, вглядываясь в раскисшую обочину аллеи, по которой осторожно ступал женский, в длинное во что-то одетый, серовато-темный силуэт. Никто не ходит в недостроенном коттеджном поселке пешком, по этой раскатанной в глиняное зеркало аллее. Редкие хозяева одиноко торчащих домов добираются сюда на машинах. Рабочих на строящийся водовод привозят автобусом к началу смены, но нынче суббота. Таджики-разнорабочие, которые встречались пару раз, те бредут с объектов коротким путем, через овражек, прямиком на остановку.

Полчаса – и упадут сумерки, а фонарей-то в элитном их поселке пока не видывали. Так бы и шлепала незнакомка по грязи, рискуя неминуемо свалиться в канаву или напороться на щедро разбросанную, торчащую кривыми хвостами арматуру? И куда это она? За домом Парамонова еще один, недостроенный, и совсем уж далеко, у реки, ютится под кронами огромных лип полузаброшенная совковая дача. Но женщина приближалась, и Виктор мог разглядеть буроватое пальто с капюшоном и заляпанные грязью сапоги. Промозглый ветер продолжал швырять в лицо ледяную крупку. От автобусной остановки она прошагала километра полтора, прикинул Парамонов. Сапоги наверняка размокли, точно – не резиновые. Сумки при ней нет, фигура городская, тоненькая, с узкими плечами, склоненная голова прячется под капюшоном. Может, беда у человека случилась – какой черт ее сюда принес?

– Э-эй, девушка!.. – крикнул Виктор, сложив ладони рупором, – заблудились, что ли? Кого ищете?

Фигурка замерла, обернувшись к нему, и почудилось вдруг Парамонову – пронзили из-под надвинутого капюшона глаза холодным отблеском. Помедлив, она свернула к их коттеджу, перебралась, придерживая полы пальто рукой в черной печатке, через земляную бровку.

– Здравствуйте! – голос мелодичный, только слегка низковат, с грудной хрипотцой, – вы здесь живете? А я, кажется, с пути сбилась.

Виктор рассматривал ее из-за ограды, не спеша задавать вопросы. Всегда думал – нужно при знакомстве обождать, позволить человеку самому высказать желаемое, понаблюдать за ним. Лицо у женщины узкое, с высокими скулами, со вздернутым носом, так что ноздри чуть вывернуты, большой рот с бледными тонкими губами. Лягушка лягушкой, но глаза… Почти черные, в пол-лица, и вокруг скорбные синеватые тени. Из-под капюшона темная прядь свисает над распахнутым воротом на длинную шею. Ей лет тридцать пять. Или пятьдесят. А может, девятнадцать?

– Ну, заходите, раз заблудились, – неожиданно для себя улыбнулся Парамонов, – чайку вам предложу, покуда решите, куда дальше идти. Ноги-то, наверное, мокрые?

– Мокрые, – согласилась женщина, прошла в калитку, опираясь на его руку, и чуть заметно сжала ладонь Виктора твердыми пальцами в кожаной перчатке. – Меня зовут Мара.

– Странно, – не выдержал Парамонов, – а полное имя как же? Тамара, что ли?

– А зачем вам полное? – она улыбнулась и внимательно посмотрела ему в глаза. Капюшон упал на плечи, стали видны волосы, поседевшие на висках и над высоким лбом. – Ну, пойдемте в ваш дом.

– Скажите, Мара, я должна мучиться от того, что он разлюбил меня? Ведь не любит, понятно!

Елена с горечью качала головой, сама себя жалея. Эта чужая женщина умела быть тактичной, молча глядя в глаза, и слушала не перебивая. Предложить ей, замерзшей и проголодавшейся, нечего. Кроме коньяка. Когда муженек привел с улицы промокшую от снега барышню, Елене подумалось – высвистал, специально притащил шалаву или любовницу свою, гад. Пригляделась – нет, совсем не его формат. Проникновенно-печальное лицо с большими, знающими глазами, седоватые волосы и худая до измождения фигура не во вкусе Парамонова, уж точно. Муж без слов откупорил бутылку коньяка, разлил в три бокала, выпил свой с удовольствием.

– Дай человеку чаю! Видишь, настыла? А вы побудьте, если сильно не торопитесь. Через пару часиков поедем с другом на охоту, подкинем вас, куда скажете.

Сам ушел в гараж собираться, и остались они вдвоем в просторной гостиной. Как случилось, что начала случайной гостье душу изливать, Елена не поняла. Мимоходом всплыла мысль: «Зачем говорю-то с ней, кто она, эта женщина?» – но в хмелеющей голове пропала тут же. От французского коньяка на душе наступает лето, только вот лето у Елены позднее, когда цветы и травы, пересохшие от зноя, свились под ветром в непроходимый колтун, еще и бурьяном заросли – ни дорожки, ни тропинки…

– Лена, вам жаль любви? – тихо спрашивала гостья. – Горько, что супруг охладел? А может, – внимательно глянула в лицо, накрывая ее запястье затянутой в перчатку ледяной кистью, – может, как раз вам он стал безразличен?

Догадалась? Нет, знает наверняка всю правду!

– Нет! – почти выкрикнула Елена, – знала бы ты, как он издевался надо мной! Попрекал глупостью, к бабам таскался, меня с Юлькой одну бросал! Гад паршивый, сволочь, жизнью избалованная!..

Мара откинулась на спинку кресла, руками развела, пожала плечами. Взгляд тяжелый помягчел будто, проговорила примиряюще:

– Не сердитесь, Лена. Я ведь сказала то, что вы и сами знаете. Столько лет себя жалели, горевали о жизни молодой, мимо проходящей. Так? О муже часто ли думали раньше? Чего уж про нынешнего его говорить…

Гостья замолчала. Елена глотала злые слезы, потом решительно опрокинула в себя обжигающий коньяк, взгляд от лица собеседницы отведя: «Обматерить бы эту бабу: учит тут жизни, сидит… Тоже, видать, образованная. А вдруг – прошмандовка Витькина?».

– Не можешь без скандала? – рыкнул появившийся с рюкзаком и зимним камуфляжем в руках Парамонов, увидев обозленное лицо супруги.

– Пошел ты к черту! – Елена вскочила и унеслась на второй этаж, в бешенстве хлестанула дверью спальни.

Парамонов вздохнул, кинул себя в кресло, сказал, преодолевая неловкость:

– Вы уж нас простите, дела семейные. У женщин бывает такое.