Неизвестный Гитлер

«Магнитофонные записи того времени ясно передают своеобразную атмосферу непристойного массового совокупления, царившую на тех мероприятиях – затаенное дыхание в начале речи, резкие короткие вскрики, нарастающее напряжение и первые освобождающие вздохи удовлетворения, наконец, опьянение, новый подъем, а затем экстатический восторг как следствие наконец-то наступившего речевого оргазма…» [46]. Современники описывали это «сексуальное буйство», эти рыдания женского счастья в выражениях, подходящих больше для Вальпургиевой ночи на горе Брокен.

Оратор сходил с трибуны, потеряв в весе два-три килограмма. Пропитанная потом гимнастерка – униформа его первого политического периода – окрашивала белье в синий цвет.

И в этот момент Гитлер вновь превращался из «мессии» в очевидную заурядность.

Словам Гитлера верили. Что же происходило? Словно какая-то сила входила в него. Атеистическая советская пропаганда называла его «бесноватым фюрером». И, кажется, в этом случае была удивительно точна[11 - Но ведь и в восхищенных слушателях откликалось… нечто. Какое-то тихое и неподвижное зло, которое притаилось в глубине души краснощекого толстяка-колбасника или опрятного студентика с томиком Шопенгауэра под мышкой. Скоро это зло вырвется наружу. И тогда Европа удивится злодействам добродушного балагура из провинциальной пивной. Поразится душегубству тонкого ценителя Гёте.].

Со временем выступления Гитлера стали относительно более сдержанными. Однако ликование и овации стали уже то ли ритуалом, то ли условным рефлексом немецкого народа. Фюрер продолжал вызывать бешеные аплодисменты.

Народ превращается в публику

Гитлер внимательно читал книгу Лебона «Душа толпы». А значит – помнил слова: «Кто владеет искусством производить впечатление на воображение толпы, тот и обладает искусством ею управлять». Ведь на толпу «нереальное действует почти так же, как и реальное, и она имеет явную склонность не отличать их друг от друга. Православный опыт говорит за сей счет: «Мир человеческой воли и воображения – это мир «призраков» истины. И он у человека общий с падшими ангелами, поэтому воображение есть проводник демонической энергии».

Еще в XVIII веке знаменитый немецкий поэт и философ Новалис писал: «Тот будет величайшим волшебником, кто себя самого заколдует так, что и свои фантазии примет за явления действительности». Гитлер «заколдовал» себя, превратившись в светоносного вагнерианского героя. И действительно, через проводник воображения получил инфернальную люциферианскую энергию. Вот характерное воспоминание: «В салоне самолета фюрер был обычным человеком, но как только машина касалась своими шасси земли, Гитлер преображался: «Его глаза выкатывались так, что становились видны белки, и наполнялись каким-то светом…»

Ницше называл литературу культом недействительного и считал, что она призвана спасти человека от убийственной правды. Сам фюрер передавал смысл слов и Новалиса, и Ницше проще: «Великие лгуны – это также и великие волшебники».

Однако, хотя Геббельс твердил о правдивости нацистской прессы, в узком кругу над этой «правдивостью» могли немало поиздеваться. Вот, например, как описывает один из адъютантов Гитлера ситуацию со вводом немецких войск в Судеты: «А где же восьмидесятилетняя беременная немецкая вдова, у которой горит деревянный протез, которая переплывает пограничную реку в сторону рейха и которую при этом безжалостно избивают чешские солдаты?!»

Когда больное воображение выходит на сцену, зрители в буквальном смысле бывают поражены. А когда человек поражен, он открыт влиянию извне. Не открывайтесь – учат святые старцы. Шокируйте – поучают политтехнологи.

Ближайшее окружение Гитлера формировалось из людей, очарованных им. К нему тянулись. Геббельс, левацки настроенный националист, перебежал к фюреру, подволакивая свою ногу-култышку[12 - Оказавшийся в советском плену доктор Гитлера Вернер Хаазе давал такие описания Геббельса: «…худой, тщедушный, правая нога от рождения представляет из себя култышку, вследствие чего он вынужден был носить протез и специальный правый ботинок с утолщенной подошвой». Генерал Гельмут Вейдлинг, вызванный в бункер Гитлера в последние дни войны, сравнил главного пропагандиста рейха с Мефистофелем [1].]. Он свидетельствовал: «Я иду, нет, меня просто несет к трибуне. Там я долго стою и смотрю в его лицо. Он – не оратор. Он – пророк… Теперь я точно знаю, что мне делать… Я больше ничего не слышу. Я стою оглушенный… Я еще не знаю, что я полностью отдаю себя в руки этого человека. Это стало торжественной клятвой верности на всю жизнь. И мои глаза тонут в его больших голубых глазах».

Невероятная самоуверенность Гитлера шокировала окружающих людей. И одновременно как бы магически подавляла их.

Вот Геббельс, в то время еще сторонник Штрассера, записывает в дневнике ход дискуссии своего шефа с Гитлером: «Выступает Штрассер. Запинается, голос дрожит, так некстати, добрый честный Штрассер, ах, господи, как же не доросли мы до этих свиней внизу!.. Я не мог сказать ни слова. Меня как по голове треснули».

Говорят, самоуверенность фюрера уходила корнями в сугубо артистическое требование Вагнера «превзойти реальность». Гитлер изрекал: «Я гарантирую вам, что невозможное всегда удается. Самое невероятное – это и есть самое верное».

Он верил в свою миссию Парсифаля и внушал людям иллюзорное чувство безопасности.

Период его правления некоторые называют временем господства театра над реальностью. «Быстрый взлет Адольфа Гитлера напоминал театральную карьеру: он начал как вагнерианский герой и благодаря убедительности, энергии смог превратить в свою публику весь народ…»

Вагнер словно заразил Гитлера экспансивностью своей натуры. «Искусство Вагнера никогда не позволяет забывать о том, что в своей основе оно было инструментом неудержимого и далеко идущего стремления подчинять себе все вокруг. Эта столь же непреодолимая, сколь и двусмысленная тяга к массовым сценам, внушительности, к ошеломляющим масштабам объясняет, почему первой крупной композицией после «Риенци» и «Летучего голландца» у Вагнера стало его произведение для хора из тысячи двухсот мужских голосов и оркестра из ста музыкантов. Трезвый и непредвзятый взгляд на приемы, характерные для музыки Вагнера, как ни для какой другой, обнаруживает неизменное самоискушение величественным эффектом завывания волынок, когда в сопровождении резкого визга смычковых разворачивается действо, где все вперемешку – Вальхалла, ревю и храмовые обряды. С Вагнером в искусстве началась эпоха неразборчивого околдовывания масс. И просто невозможно представить стиль зрелищ в Третьем рейхе без этой оперной традиции, без демагогического по своей сути творчества Рихарда Вагнера» [46].

Сам стиль пропаганды III рейха – жестокий и холодный – немыслим без Вагнера[13 - Поразительно, но Вагнер – через репродукторы – звучал даже для заключенных концлагерей.]. Многолюдные движения на сцене актеров и статистов, вслед за Вагнером, требовались и Гитлеру. Находясь уже на вершине власти, он вспоминал, как однажды, бродя по Вене, увидел многолюдную демонстрацию рабочих. В течение двух часов бесконечные шеренги по четыре человека в каждой проползали мимо него исполинской серой змеей. Он стоял на тротуаре Рингштрассе как завороженный. Домой Гитлер вернулся, пораженный невероятным сценическим эффектом. Он уже не помнил ни одного лозунга, под которыми шли пролетарии. Не это было важно. Именно тогда будущий вождь смутно понял, какого впечатления можно добиться за счет массы людей. И словно заранее сформулировал призыв: двинемся вперед единой колонной…

Гитлер стоял на трибуне, над марширующей Германией. И четкое движение колонн означало для него послушание нации его воле. Еще лучше, если колонны двигались ночью, при свете факелов. Тогда отдельных людей не было видно вообще. Просто у ног диктатора текла слепая, послушная сила[14 - «Вид большого числа внутренне и внешне одинаковых, дисциплинированных мужчин, чья беззаветная воля к борьбе очевидна или чувствуется, – это производит на каждого немца глубочайшее впечатление и обращается к его сердцу на более убедительном и захватывающем языке, нежели это могут сделать и печать, и речь, и логика. Спокойная сосредоточенность и естественность подчеркивают эффект силы – силы марширующих колонн».

Я провел шесть лет перед войной в период наивысшего расцвета русского балета в Санкт-Петербурге, – писал сэр Невилл Гендерсон, – но никогда не видел балета, который можно было бы сравнить с этим грандиозным зрелищем».].

Грамши

В двадцатые годы итальянский коммунист Антонио Грамши выдвинул идею, что революции на самом деле происходят «не по Марксу». И что побеждает не «передовой класс», а тот, кто добивается культурного доминирования. В том числе – за счет разрушения старых символов. Грамши пристально изучал «войну символов» эпохи Реформации. Заметим: ее результатом стала вспышка насилия, унесшего две трети населения Германии…

Гитлер, кстати, с самого начала своей карьеры собственноручно рисовал эскизы партийных знаков и эмблем… А потом давал предписания местным партийным группам: «самым строжайшим образом пропагандировать ношение партийного значка…» Он часами просиживал в геральдическом отделении Мюнхенской библиотеки. Искал то изображение орла, которое было бы пригодно для партийной печати – гордая и грозная птица. В своих когтях она должна нести свастику, призванную вытеснить христианский крест. Вокруг свастики – венок из дубовых листьев. Если на церковных барельефах дуб Вотана склонялся перед Христом, то теперь это культовое дерево древних германцев получало новую силу.

И вот из-под руки Гитлера орел взлетел. Свастику несет как бомбу. А ведь еще недавно этот древний языческий символ огня и вечного круговращения вселенной казался каким-то засохшим насекомым. Паучком, нацарапанным кем-то на камне в незапамятные времена. Теперь эта психофизическая бомба взорвется – со страшной силой!

Гитлер был не особенно музыкален. В операх Вагнера ему больше нравились декорации, антураж, символы. Да, критики Вагнера отмечали, что он пишет музыку для людей, лишенных музыкального слуха. Но ведь и фюрер делал политику для аполитичных. Он считал, что государство должно быть поднято на уровень художественного произведения, а политика обновлена духом искусства. Что ж, мысль о том, что искусством должна быть сама жизнь (и смерть) была известна со времен Байрона.

«Грамши в теории гегемонии уделял большое место театру, особенно театру Луиджи Пиранделло, который немало способствовал приходу к власти фашистов в Италии. Сам Пиранделло тоже понимал эту роль театра. Он писал, что Муссолини – «истинный человек театра, который выступает, как драматург и актер на главной роли, в Театре Веков» [18-2]… Кинохроника донесла до нас сцены из этого театра. Напыщенный, комично-величавый – словно трагик из провинциальный труппы – дуче то и дело возникает на фоне Колизея или рядом с памятником какому-то из римских императоров. Кругом развешены плакаты с римской фасцией – символом имперского Рима. Смуглые коротышки, поселившиеся на Апеннинском полуострове, играют роли потомков великой цивилизации…

Кстати, «во всех революциях театр играл довольно зловещую роль, по крайней мере, симпатии большинства артистов, как правило, были на стороне революции; по сути, главным импульсом театра стала ломка христианской морали.

После революции на осквернение театру были отданы многие храмы, и артисты без всякого укора совести играли в алтаре как на сцене…»

Великая европейская культура объяснила им всем уже давно: «Мир – театр, и люди в нем актеры». Даже перед смертью, перед встречей с Богом, о чем они говорили! Рабле: «Закройте занавес, фарс окончен». Бетховен: «Друзья, аплодисменты! Комедия окончена».

Зигфрид встал с дивана

Вагнер был не просто реформатором оперного театра, но и – в полном смысле этого слова – революционером. Все закономерно: романтик потому и является романтиком, что его не устраивает реальный, Богом созданный мир. Такой энтузиаст всегда революционен. Он хочет изменить этот мир по кальке своей фантазии.

В 1848 году в Дрездене появился некий русский анархист. Постоянно в облаках сигарного дыма. Когда в возбуждении он срывал свою широкополую шляпу, по ветру развевалась густая грива. Такая необычная по тем временам прическа[15 - Такая же была у Карла Маркса и у Прудона, который писал: «Бог – это зло. Везде, где человек склоняется перед алтарем, человечество – рабы царей и попов – осуждено».] означала для посвященных приобщенность к сатанистическому культу. Именно этому анархисту принадлежали слова: «Дьявол – первый вольнодумец и спаситель мира; он освобождает Адама и ставит печать человечности и свободы на его челе, сделав его непослушным».

Он уже принимал участие во многих восстаниях, был осужден, бежал… Он хотел стать во главе Всемирной Революции и откровенно провозглашал свои методы: «В этой революции нам придется разбудить дьявола в людях, чтобы возбудить самые низкие страсти».

Вагнера, остававшегося, по сути, провинциальным немецким мещанином, эта неистовая фигура и влекла, и пугала. Композитор вспоминал: «Поскольку он вел невеселую жизнь подпольщика, я по вечерам часто приглашал его к себе; моя жена подавала на ужин тонко нарезанные ломтики мяса и колбасы. Вместо того чтобы аккуратно, на саксонский манер, распределять их по кусочку хлеба, он поглощал их огромными массами». Можно вообразить себе ужас Мины Вагнер!

Звали русского Михаил Бакунин.

Рихард Вагнер познакомился с ним весной 1849 года во время репетиции 9-й симфонии Бетховена. «На генеральной репетиции, – рассказывает Вагнер, – тайно от полиции присутствовал Михаил Бакунин. По окончании концерта он безбоязненно прошел ко мне в оркестр и громко заявил, что если бы при ожидаемом великом мировом пожаре предстояло погибнуть всей музыке, мы должны были бы с опасностью для жизни соединиться, чтобы отстоять эту симфонию».

Русский анархист очаровал композитора: «Когда я впервые увидел Бакунина… в ненадежной для него обстановке, меня поразила необыкновенная импозантная внешность этого человека, находившегося тогда в расцвете тридцатилетнего возраста. Все в нем было колоссально, все веяло первобытной свежестью… Видимо, он чувствовал себя прекрасно, когда, растянувшись на жестком диване у гостеприимного хозяина, мог дискутировать с людьми различнейших оттенков о задачах революции. В этих спорах он всегда оставался победителем. С радикализмом его аргументов, не останавливавшихся ни перед какими затруднениями, выражаемых притом с необычайною уверенностью, справиться было невозможно».

Примечательно, что Бакунин спорил, лежа на диване. Его с детства отличали неспособность к систематическому труду и патологическая лень. Эти качества часто превращают человека в болтуна. Сама жизнь такого субъекта и его самовыражение выражаются только в говорении. Это нескончаемое говорение настолько противоположно аскетической практике христианского безмолвия, что в нем можно увидеть признак духовного поражения. Не защищенный молитвенным молчанием человек моментально принимает роящиеся прилоги, различные искушения и сразу, не разобравшись, материализует их в очередную фразу. Происхождение прилогов православной традиции понятно. Поэтому неудивительно, что фразы эти нередко становятся революционными и богоборческими. В определенных условиях талантливый болтун может превратиться в опасного революционера. Таким был Бакунин, таким был и Гитлер.

Именно Бакунин во многом послужил прототипом для создания вагнеровского образа Зигфрида. Того самого «анархиста» Зигфрида, который в щепки разобьет копье Вотана с записанными на нем божественными договорами…

Именно в то безумное время прозвучало: призрак бродит по Европе, призрак коммунизма… На улицах Дрездена запахло то ли порохом, то ли серой. Зигфрид вскочил с дивана и засуетился на баррикадах. Придворный капельмейстер Вагнер также был не только наблюдателем изгнания своего короля. Он стал активным участником революционных событий. Позже во избежание ареста композитор по подложному паспорту бежал в Швейцарию. Бакунин был арестован, приговорен к повешению, но масонские связи спасли его.

– Как же вы сумели бежать, когда даже Бакунин попался? – спрашивали Вагнера.

– У него, видимо, не было такого опыта бегства от кредиторов, – отвечал композитор.

В период своей относительной бедности (до того, как неоценимые услуги оказал ему король Баварии) Вагнер высокопарно пророчествовал: «Да, скоро старый мир падет во прах, и новый мир восстанет из его обломков, ибо Великая Богиня Революции спешит на крыльях бури с главой, осененной ореолом из молний, с мечом в одной руке и с факелом в другой; взор ее мрачен, гневен, вид ее леденит кровь…»

Вагнер прямо-таки цитирует и Энгельса (тот писал, что все сущее достойно гибели), и «Интернационал» («Весь мир насилья мы разрушим до основанья…»): «Все, что живет, должно исчезнуть, это – вечный закон природы, условие жизни, и я, вечная разрушительница, исполню этот закон и создам новую жизнь. Я разрушу до основания этот порядок вещей…» Так в явном упоении смертью пишет он, словно одержимый революцией.

А что же наш Зигфрид? Александр Амфитеатров, впрочем, сравнивал его с Фаустом: «Есть люди, для кого всякое настоящее мира тесно, как тюрьма. Бакунин… Буйство фантазии и неукротимый энтузиазм убеждения громоздят перед ним видение международной анархии, идеал безгосударственного свободного, индивидуального самоуправления, апокалипсис человека, восторжествовавшего над проклятием первородного греха, победившего рабский труд в поте лица, упразднившего тернии и волчцы, насмешливо обещанные человеку вместо хлеба. Бакунин – это Фауст революции, строя новый мир разрушением старого, он шел все вперед и вперед, пока не встретил на пути роковую соперницу своему смерчу – еще более могущественную обновительницу мира, еще более неукротимую строительницу разрушением – Смерть» (Цит по: [38]).

Трон Монсальвата

Меж тем предвыборные митинги продолжались. На выступлениях Гитлера – всегда аншлаг. Многотысячные толпы поражены одним новшеством. Постоянными перелетами фюрера на самолете. «Гитлер над Германией!» – двусмысленный лозунг нацистской пропаганды впечатлял[16 - Тогда Гитлер «случайно открыл для себя, какое магическое воздействие на десятки тысяч напряженно всматривающихся людей оказывает зрелище освещенного самолета на фоне ночного неба. Он снова и снова прибегал уже намеренно к этому приему, чтобы вызвать в людях то настроение жертвенности и жажды вождя, которому он потакал, предлагая себя в качестве идола и кумира» [46].]. Фюрер спускался с небес на грешную землю как избавитель.

Гиммлер был настолько уверен в успехе на выборах, что отдал приказ по СС ограничить потребление спиртного в дни победных торжеств. Однако результаты отчасти разочаровали. В борьбе за кресло рейхспрезидента Гитлер уступил Гинденбургу.

На выборах в рейхстаг национал-социалисты также не набрали ожидаемого числа голосов. Они не могли прийти к парламентской власти. Все зависело от альянса. В результате Гитлера поддержали… коммунисты. Те самые коммунисты, с которыми штурмовики уже не первый год вели кровавые уличные бои[17 - Кстати, еще раньше, по команде из Москвы, итальянские социалисты в подобной ситуации отвергли союз с либералами. Так к власти пришли чернорубашечники – фашисты.].