Hits Collection from «AwerHouse» for Central Asia. for Central Asia

Сложно причинить себе боль. Гвоздь не был большим. И не был гвоздем, строго говоря, был винтовым саморезом. Как и везде, нужна опора на усилие. Я желал, чтобы кожа расступилась от усилия, но она не расступалась. Со стороны это могло напоминать усилия нетрезвого плотника, за тем исключением, что вместо дерева была чья-то плоть. Последний день лета, последний бзик праздного ума. Тогда я еще не решил спать на полу, я спал, как спят все не желающие знать. Меня по инерции устраивали обои с розами, и устраивал собственный сон. Лишь пристальный взгляд на розы в один неприметный день стал перебором в мире ночного комфорта пыльной комнаты, определил желание причинить себе боль, стать сырым, как первобытный неуч, не оснащенный ничем, кроме суровости кем-то выдуманной жизни.

Наконец-то! пришла! боль! Садист победил мазохиста в матче болевых. Результат устроил обоих. Я остался довольным собой. Кровь не текла, но острие гвоздя стало кровавым. Кривая стигмата кривого мученика. Боже! как бесполезны «да» и «нет» в моем поиске! Как безграничен мой восторг и как же прозаичен, ибо реален. Гвоздь не гвоздь, саморез не саморез, но спираль, впивается в плоть подобно лестнице не Иакова, но ведущей в никуда. Как же хорошо упиваться лишениями! мнимою жестокостью себя, усладой сытого неофита возвращаться к истоку мира, ибо зло не зло в нем, а двигатель. Энергия, движущая, чрезмерная для человека поверхностей, глупого юнака или старого труса, не берущих жизни жен или женоподобных мужей. Я благодарен всем им и каждому. Не смирен, но благодарен, ибо, зачем камень, если нет огорода для камня? Рана стала неудобной. Запах металла и сырости и неуютное копошение в руке стали единым, тем, что превышает мой уходящий в никуда восторг. Я осознал, что не ровен час, и приду к тому, от чего уходил, и стал думать, искать в своем прошлом знания и желания, дабы превратить мелкую жизнь настоящего в качественно большую трагикомедию будущего.

Crimson Joy? 04:04

– Здесь нет его имени, – сказал Рома, как только отложил тетрадь в сторону.

– Следователь делал правки, в конце указал.

Рома нашел и прочитал следовательскую правку, затем с убеждением, что его политическая уверенность – все-таки не шелуха, сказал Ане:

– Я хочу поговорить с Женей.

5

Пока Рома был на работе и ожидал чего-то неприятного от встречи с Аней – это предчувствие его обмануло – Маша провела этот день в ожидании чего-то неизвестного от Ромы, ожидании того, что мигом перевернет ее жизнь, сделав ее мечтания реальными или полностью уничтожив эти мечтания, заменив их тем, что мать Маши обыкновенно называла «взрослой жизнью». Она проходила вокруг дома полсотни кругов и уже стала считать неизвестную птицу, сидящую на трубе дома, из которой по отсутствию печи не мог выходить дым, частью своей призрачной души, которая грубела, как понимала Маша, наращивала панцирь, готовясь к тому реальному, чем так долго пугала ее мать. Мать Маши вполне сносно относилась к свободолюбию Маши, ее занятиям живописью и нежеланию окружать себя приметами времени, которыми был окружен почти каждый современный человек, но Маша, против своей воли, думала о матери как о некой злой ведьме, которая, заранее зная, что у истории Маши будет плохой конец, ничего не сообщала об этом Маше, говоря с ней лишь о том, что не имело первостепенного значения. Подобное Маша думала не только о матери – в один миг все люди стали ей казаться лжецами, скрывающими свою трагедию за масками общих слов, а всю общественную жизнь, с нормами поведения, этикетом, моралью, церковью и прочим, о чем знают все и что имеет вес, она стала считать огромным и ненужным массивом, призванным скрывать огромное несчастье каждого человека, то есть, по логике Маши, скрывать наиважнейшее.

Маша понимала, что стоило Роме прийти к ней и сказать какую-нибудь радостную ерунду, даже ту, которую она не желала бы слышать, как все ее тягостные мысли исчезнут, словно тягостными они не были, раз так легко они оставляют после себя прежде полностью занятую собой пустоту, которую так приятно впоследствии наполнять очередными мечтаниями. Устав ходить, все взвешивая и прогнозируя, Маша вернулась в дом и взяла книгу Лилии Меланходелии, памятуя о своем обещании не читать подобное и оправдывая себя исключительностью обстоятельств. На улице стояла жара, приятно разбавляемая бодрым ветерком, а в доме храпела бабушка Ектенья, видевшая дневной сон и ассоциирующаяся теперь, как с неким ужасом подумала Маша, со вчерашней ночью, поэтому Маша вышла на улицу, села на лавочку на крыльце, и, вытянув ноги, принялась читать – со стороны это выглядело, будто праздная девушка читает легкий роман и думает лишь о том, что снобы назовут пошлостью. Именно так, наверное, это выглядело и для Тани, которая пришла к Маше, и Маша, видя бледные руки и слишком знающее лицо Тани, стала проклинать себя за то, что Таня застала ее за романом, вызывавшем у нее, пусть и не отображенное на лице, но отвращение.

– Маха, привет! Ну, как? – Таня кивнула на роман.

– Это не мое, – либерально ответила Маша. Хотела тут же всучить книгу Тане, но решила, что это грубо, и просто положила ее на перила крыльца.

– Ну да, ты у нас классика, а это для натур испорченных. – Сказав это, Таня взглянула на Машу так понимающе, что Маша подумала о себе, как о самой испорченной натуре на свете.

– Ты перебрала вчера, – продолжала Таня. – С непривычки. Не осуждаю. Меня, когда я первый раз пила водку, вообще стошнило в какую-то лужу. – Лицо Тани просветлело, будто речь шла о ее первом поцелуе. – Это, знаешь, было похоже на суп, который мой Колобочек пытался варить, когда я лежала с болью в горле.

Маша, чье воображение было легко возбудимым, поморщилась, а Таня, сев напротив нее, спросила:

– Ну как?

– Ты про книгу? Ты спрашивала, я сказала…

– …что это не твое, я помню, но я не про книгу.

– А про что? Про водку? Это тоже не мое.

Таня заливисто рассмеялась, и Маша вспомнила прежнюю Таню, которая так же смеялась, но от которой, как в полной мере только сейчас осознала Маша, глядя в бледные, будто выжженные жизнью, бледные, как и кожа, глаза, ничего не осталось.

– Ты про Рому?

– Ну конечно, про кого же еще!

Маша, почувствовав злость к Тане, непривычную и неприятную, в один миг поняла, что и как ей надо говорить. Она смотрела на рубцы на ее запястьях, насыщаясь от этой расплющенной буквы «х» каким-то превосходством и ощущением своей, более правильной жизни.

– Мы с Ромой решили притвориться, что встречаемся, – твердо произнесла Маша. – Мы посчитали забавным поиграть на теме кровосмешения. У нас ничего не было.

– Быть такого не может.

– Отчего же? Я еще на похоронах говорила, что он не в моем вкусе.

– Но ты же говорила… – Таня выглядела несколько отчаянно, она могла быть Аней в тот момент, это было бы уместнее, учитывая ее реакцию, и Маша, несколько сконфуженная трагичным недоумением на лице Тани, растеряла заготовленную твердость.

– Получается, ты врала, – сказала Таня со спокойствием носящего траур.

– Мы не врали. Мы притворялись. Это было… забавно. Нам, по крайней… – Маша осеклась, ее слова звучали фальшиво, и ничего забавного она не видела ни в отношениях с Ромой, ни в том, как она лживо пыталась их преподнести, ни в прошлой ночи тем более. Маша встала, взяла Таню за плечо так, как она хотела, чтобы взяли ее саму утром, когда она все осознала, и сказала:

– Извини, если это тебя как-то задело.

– Меня? – Таня наигранно засмеялась. – Я-то тут причем! Это ты упускаешь свою удачу, Маха! А вдруг не упускаешь? – тут же выпалила она. – Вы же вчера были выпивши…

– Упустила. – Маша окружила это слово, как кавычками, меленькими, словно врачебными, кивками. Постепенно недоумение Тани сменилось на неопределенное выражение. Маша вспомнила, у кого она подобное видела: у неизвестной теннисистки по телевизору, которая, хмурившись, выражала уважение своей сопернице.

– Бог простит, – сказала Таня. Маша сообразила, что это относится не к ее предыдущей реплике, а к ее извинению, но это все равно звучало странно; Маше стало неловко, а когда Таня сказала:

– Приходи к нам с Ромой. Как и вчера.

Ей стало совсем не по себе, она боялась, что в каждом ее глазе Таня видит ее вчерашнюю ночь с Ромой, и это невзирая даже на то, что глаза Маши смотрели не на Таню, а на пруд вдали.

Таня ушла, а Маша, взяв книгу с собой, вернулась в дом, где она, не понимая для чего, взяла свой надкусанный ластик, и стерла овал, криво обрамляющий фразу «целовать тычинки лотоса». Затем она села на кровать, обняла колени, стала качаться, и думать, что даже если Таня обо всем и догадалась, то будет врать ей до конца, что у нее с Ромой ничего не было, будет даже врать, если сам Рома признается в этом, даже если целый мир будет пытаться вывести ее на чистую воду. При этом в ушах Маши гудело неуместное Танино «Бог простит». «Она в своем уме или действительно считает, что меня нужно прощать за то, что я не переспала с братом?» Едва задав себе этот вопрос, Маша рассмеялась, затем подумала, что с Богом у нее конфликтов не было, и, убежденная, что Таниной заслуги в этом нет, решила ему помолиться, и после этого ей стало легче, затем, осознав до конца, что она действительно провела ночь с Ромой, к ней вернулось ее прежнее состояние, и она помолилась вновь.

Часов в шесть Маша стала рисовать пальмы. Она смотрела на ольху, ее золотые в солнце листья, и превращала эти листья в пальмовые, которые, к ее неудовольствию, казались больше листьями папоротника.

Разминая шею, она бросила случайный взгляд в сторону пруда, и тут же ее настроение упало, забурлила в сердце тревога – к ее дому шел Ян. Рома пока был на работе, стало быть, нет даже призрачной надежды, что Ян ищет именно его. Она взяла рисунок и хотела скрыться в доме, дабы там притвориться больной, но Ян, еще не дойдя до дома, окликнул ее, и она, обреченная, замерла на месте.

I Am (Get Ready To Fly) ? 02:57

После обмена между Максимом и Женей черными и непечатными шутками речь пошла о суевериях, о вере в плохие приметы и предзнаменования. Женя сказал, что черные кошки – ерунда, в отличие от чисел. Недавно его чуть не сбила машина, номер у которой был «213». А прямо перед этим происшествием он увидел девушку в футболке «FTW 13».

– Две чертовые дюжины уничтожили друг друга, – усмехнулся Максим. – Поэтому ты здесь.

– Мне кажется, все давно перестали бояться числа 13, даже стали считать его счастливым, – неожиданно сказал Ян. – Еще, Макс, ты говорил об этом – когда я только приехал в деревню.

– Чисел вообще не нужно бояться, – заметил Рома.

– Все же это неспроста. Одних средних веков с их жестокостью недостаточно, чтобы память о числе, как о несчастном, была так сильна.

– Когда умрешь из-за числа 13, тогда и поговорим, – подмигнул Яну Максим.

– Хорошо, – невольно усмехнулся Ян, но остался при своём.

(желтый)

Девичник. Кафе под открытым небом. С опозданием пришли три подруги Маши из университета – Рита, Света и Юля. Была еще Ульяна, сестра Яна, уже давно и досрочно освобожденная и приехавшая в Брянск на свадьбу брата, и новая лучшая подруга Маши – Аня. Аня оказалась умным и действительно интересным человеком, как позже выяснила Маша. Но дружить с ней она начала не из-за желания найти в ней хорошие качества. Она с помощью Ани хотела найти плохие качества в Роме. Разлюбить из-за этого Рому и осознать на контрасте, что ее будущий муж, – единственно верный выбор. И убедиться, наконец, что все в жизни происходит правильно и к лучшему.

Маша и Аня искали свадебное платье в Бежицком универмаге, и когда поняли, точнее, убедила Маша, что лучшее здесь не найдут, Аня мимоходом обмолвилась, что хочет позвать своего друга, Женю, на свадьбу. С ее слов, Женя ест что попало, а предстоящая свадьба – едва ли не единственная возможность убедить его вновь начать питаться по-людски.

– Прямо как у Чемоданова, – сказала Аня: – гении были трусами должниками извращенцами… и так далее.