Мать королей

Только одна въезжать в Краков она не хотела, не желала показываться без Ягайллы в замке, где была его дочь и целый отряд незнакомых людей, которые их там ждали с Бранденбургом и послами.

Поэтому дорогу так согласовали с охотой Ягайллы, чтобы потом он мог присоединиться к кортежу Соньки, которая хотела рядом с ним предстать перед польскими панами. Ягайлло, послушный жене, вовремя с ней присоединился и нарядился для торжественного въезда.

Это были первые весенние дни… В Кракове русинку ждали с интересом, но не очень были к ней расположены. Духовенство этого четвёртого брака боялось, в Соньке видели племянницу Витовта, а ему не доверяли и все его опасались.

Король ехал, чувствуя, что его не примут с теми проявлениями радости, какие когда-то ему сопутствовали. Он чувствовал себя чуть ли не виноватым и нуждающимся в прощении. Он привёз жену, взятую вопреки воле народа, которая не была ещё коронована, значит, не королева, но супруга короля. Сонька об этом догадывалась, но не обнаружила ни тревоги, ни унижения, казалось, что своей смелостью бросает вызов.

Торжественного приёма запланировано не было. После последнего отдыха под Краковом король, в отороченнной шубе и колпаке, сел на лошадь, сопровождая Соньку, которая, не спрашивая его, надела горностаи, пурпурный плащ и золотые украшения на голову. Своему двору она также приказала одеться красиво и богато.

Король не препятствовал. В городе стояли огромные толпы народа, теснились, смотрели, но молчали. Только шапками махали королю. Важно, но тихо кортеж проехал по улицам. Из костёлов выходило духовенство приветствовать пана, били в колокола, но радости, восхищения, веселья не было. Какое-то тревожное ожидание. По лицу королевы, которая ощущала там себя нежданным гостем, пробежал румянец, в глазах поблёскивали лучики гнева, но губы послушно улыбались. Её сердце билось, она знала, что её окружают враги, недовольные, быть может, нужно было вступить в борьбу, победить их, воцариться здесь, стать по-настоящему королевой.

Другая, может, почувствовала бы на глазах слёзы и тревогу, Сонька знала свои силы и выносливость. Перед нею стояли долгие годы борьбы, шаг за шагом, медленно, она должна была идти к цели, но дойдёт до неё, она была уверена.

Ягайлло несмело поднимал взгляд и опускал глаза. Казалось, Соньку радует красивый город и богатые люди.

Епископ Войцех ждал в Вавеле. Рядом с ним стоял молча епископ Олесницкий, в одеждах священника рыцарь фигумрой. Король дружелюбно кивнул ему головой, словно просил его смириться.

В сенях замка ждала мачеху принцесса Ядвига, встревоженная девушка около двадцати лет, нарядная и так увешенная драгоценностями, что, казалось, упадёт под их бременем. Тут же рядом стоял восьмилетний Бранденбург в облегающем немецком костюме, с шапочкой в руке и плащике, с длинными волосами, убранными в локоны, рядом с которым стояли ксендз Елиаш и Пётр Хелмский, учитель и наставник. Тот готовился приветствовать Ягайллу, который издалека улыбался детям.

Сонька первая поспешила обнять испуганную и дрожащую принцессу, слёзы которой струёй побежали по личику.

Король всех приветствовал с непривычной любезностью, радостью, волнением, пытаясь скрыть беспокойство, которое его охватило. А, собираясь переступить порог замка, он шепнул Соньке по-русски:

– Смотрите! Через порог правой ногой!

V

Больше года прошло с того памятного дня, когда королева Сонька первый раз вошла в свой Краковский замок, преследуемая глазами недоброжелателей, среди многозначительного молчания. На первый взгляд там не произошло никаких значительных перемен, люди остались те же, в образе жизни короля не появилось новых привычек, и однако теперь там было иначе, и рядом с Ягайллой люди чувствовали силу этой маленькой женской ручки, которая умела быть железной.

Медленно и тихо, без огласки совершалось преображение, примирение, захват власти и господства.

У неё был такой хороший свой собственный двор, что женщины и мужчины готовы были отдать за неё жизнь. У Соньки были уже свои люди, были в правительстве, в духовной среде, в городе, везде. Но имела практически столько же недоброжелателей и противников. Когда и как это произошло, на самом деле никто бы сказать не мог. Сонька не хвалилась своей властью и особенно не хотела её показывать, чуть ли не хотела её скрыть.

Ягайлло любил жену и можно было подозревать, что в то же время её боялся. Он не находил её, может, такой послушной, как представлял себе, но упрекнуть ни в чём не мог. С каждой охоты и путешествия он возвращался тоскующий и влюблённый, а спустя некоторое время скучал по лесам. У королевы в замке было для него слишком замечательно, слишком величественно, гораздо менее доверительно, чем в лесу у костра среди весёлых охотников.

Он с радостью забывал о своём правлении, она постоянно помнила о короне, которой ещё не имела.

Во время каждого разговора с мужем она умела ему о ней напомнить. Ягайлло, опасаясь встретить какое-нибудь препятствие, трудности, откладывал. Даже некоторые из духовенства в беседах с королём намекали о коронации как о торжестве, которого все ожидали. Из польских панов Мальский, охмистр королевы, старший каноник Мшщуй из Скрына, Клеменс Вонтропка будто бы случайно говорили о нём как об ожидаемом событии.

К лицам, чьё расположение молодая пани так сумела завоевать, что они сами не заметили перемены в собственных взглядах, принадлежал и бывший враг, теперь уже епископ Краковский, Збышек Олесницкий, потому что Войцех Ястжебец без особой радости ушёл из гнезненской столицы, уступив ему.

Этот неукротимый муж не принадлежал к друзьям Соньки, всегда глядел на неё с неким недоверием, видя в ней племянницу Витовта, но не был её врагом. Он уважал в ней добродетели, которые были у него самого, храбрость и выдержку.

Для него не было тайной, что она, брошенная сюда в чужой мир, должна была работать, чтобы получить его; он смотрел на это медленное завоевание и смог его оценить.

С молодыми и старыми королева была очень приветлива, устраивала в замке развлечения, приглашала гостей, хотела видеть их радостными, каждому бросала доброе слово, привлекала сердца. Юноши сходили с ума по прекрасной Соньке, но её окружало такое величие и одним грозным взглядом она так же могла оттолкнуть от себя, как привлечь.

В конце концов епископа Збигнева приобрело одно её поведение, когда в вопросе съезда с Сизимундом Витовт прислал к ней посла и требовал, чтобы она его поддержала. Речь ещё шла о несчастном Корибуте, который возвращался из Чехи ни с чем, где кипела и горела война.

Приехал Цебулька и привёз королю письма, а королеве – устные приказы. Тогда Сонька вызвала к себе краковского епископа и рассказала, чего от него требовали. Епископ выслушал, проявляя некоторое беспокойство и думая, что королева требует от него, чтобы и он помогал Витовту.

– Не могу из-за своей совести сделать это, – сказал он, – чтобы говорить против блага моего пана, против собственного убеждения.

– Я тоже этого не делаю, – сказала Сонька, – а поэтому хочу вас уведомить о том, что я чувствую, что вы подозреваете меня в служении дяде. Так ли?

Епископ подтвердил молчанием.

– Вы бы несправедливо меня обвинили, – прибавила она. – Ни в этом, ни в каком ином деле против моего доброго мужа и моей родины я не участвую. Я уважаю дядю, но быть ему послушной, служанкой и невольницей не могу и не хочу.

Олесницкий, с радостью это услышав, поклонился ей.

– Держись, милостивая пани! – сказал он коротко.

Цебулька вернулся ни с чем, но с этой минуты епископ иначе смотрел на королеву и проявлял по отношению к ней больше уважения. Может быть, он больше стал её бояться, хоть этого не показывал. Он только внимательней смотрел на каждый её шаг.

Трудней всего было Соньке добиться расположения сиротки Ядвиги, королевской дочки. С первого взгляда ребёнок почувствовал в молодой пани врага, она в ней – существо недружелюбное и неподкупное.

Они не могли полюбить друг друга, а Ядвига в результате нашёптываний слуг боялась мачехи. Когда её приводили к ней, когда садились за стол, развлекались, дарили подарки… она тревожно оглядывалась, казалось, только ждала минуты, когда сможет сбежать.

Соньку это обижало и после пустых усилий она была уже не так внимательна к ребёнку, который явно дал ей доказательства неприязни. Ядвиге внушили, что эта новоявленная королева лишит её принадлежащих ей прав, что будет угрожать её жизни.

Королева не жаловалась на это Ягайлле, терпеливо переносила. Приезжая из своих путешествий, король сажал рядом маленького Бранденбурга с одной стороны стола, Ядвигу – с другой, радовался им, но ничего не видел и ни о чём не догадывался.

На дворе в тех кругах, которые королева ещё не задобрила, сеяли слухи об опасностях, какие угрожали бедной сироте, сочувствуя её судьбе. Об этом доносили Соньке, она презирала клевету и не чувствовала себя виновной. Делала что могла, время должно было доделать остальное.

Когда Ягайлло приезжал с постоянных объездов страны и охоты, на пороге замка он всегда встречал улыбающуюся, любезную, довольную королеву, без слова упрёка на губах. Она также обычно ни о чём не просила, а Ягайлло, когда чувствовал себя виноватым долгим пренебрежением, щедро награждал это подарками.

На праздник Вознесения он как раз возвращался из-под Чёрштына, куда его снова вытянул Сигизмунд. Королева, как всегда, готовилась его принять. Вместе с Ягайллой ехали наболее видные паны, которые его сопровождали для заключения мира.

Старый, неутомимый господин, который никогда долго на одном месте не мог усидеть, порой, однако, радовался, когда возвращался в Краков. Был он там таким же хорошим гостем, как и в другим местах, но там чувствовал своё гнездо, когда Вильно уже отдал в чужие руки.

Услышав новость о его приближении, Сонька выехала приветствовать короля, взяв с собой Ядвигу и Бранденбурга, с таким великолепным и нарядным двором, что весь город выбежал поглядеть на них. Ягайлло не любил этой пышности, королева находила её нужной и приятной. Любила наряды, сбруи и драгоценности.

Соньку окружали многочисленные придворные, с одной стороны она вела неохотно её сопровождающую Ядвигу, с другой стороны – её маленького наречённого.

Встреча у Прудника была очень нежной со стороны короля, который, спешившись, при всех обнял жену, потом целовал дочь и поднял вверх для поцелуя маленького мальчика. Он радовался возвращению и говорил, что устал и стосковался. Там развернувшись, они ехали назад в город, а так как Ягайлло разговаривать не любил, только брошенные слова других побуждали его к рассказам и он смеялся.

В замке многочисленный двор ждал короля, по которому тем более соскучился, что Ягайлло охотно одаривал тех, кто при нём находился, и скучали по нему больше из-за подарков, в которых он никогда не отказывал, чем по нему самому.

Каждый приезд в Краков старик оплачивал обильно, готов был раздавать что только имел и пока имел. Поэтому жадные до милостей спешили на встречу и на службу. Король был в весьма хорошем настроении. Бранденбургу и дочке он попеременно собственной рукой давал из мисок лучшие кусочки, кормил их и мило улыбался сидящей напротив королеве.

Сонька, приветствовав его с уважением и тем сияющим лицом, какое всегда для него находила, сидела, однако, немного более пасмурная и задумчивая, чем обычно. Напрасно король пытался вызвать у неё улыбку. Она пробегала по её губам и исчезала. Ягайлло не любил рядом такие хмурые лица.

Назавтра все сенаторы Кракова, епископ Збышек, урядники с утра осаждали замок. Накопилось множество дел, королю не дали отдохнуть после дороги, пришли с ними. Прибывшие с разных концов страны духовные лица ждали Ягайллу с многочисленными просьбами, с жалобами, спорами, стараясь выхлопотать подтверждение старых привелегий, либо добиться новых.

Очень уставшего, вздыхающего его держали так целый день, что жену, дочку и будущего зятя он едва мог на минуту увидеть. Это привело его в дурное расположение, которое обычно давало знать о себе задумчивостью и молчанием. Может, и тучка, не сходящая с лица Соньки, способствовала удручённости старика. Несколько раз в этот день король потихоньку её спрашивал, был ли у неё повод грустить. – Никакого повода нет и я не грустна, – ответила королева.

Ягайлло не смел спрашивать. Уже было поздно; прежде чем пойти лечь спать, охваченный той мыслью, что Сонька была не такой радостной, как обычно, король приказал Хинчи позвать к себе её охмистра, Войцеха Наленч Мальского.