Мать королей

Мальский принадлежал к одной из старейших ветвей древнего рода Наленчей, который уже при Пястах занимал самые высокие должности. Они распространились, как все старейшие кличи, менее могущественные, чем когда-то, но всё ещё входили в число тех, которые занимали в своих родах первые кресла и замки.

Сам Мальский был мужем серьёзным, молчаливым и быстро замечающим, что делалось вокруг, мужчиной правдивым, который меньше заботился о выгодном положении, а больше о собственной чести. Строгий с подданными, он не без причины был назначен охмистром двора, где за юношами и женским обществом был нужен глаз да глаз. Его боялись, потому что он не прощал никому, но многие вещи, несмотря на проницательность, он не видел, потому что их правоту его собственная правота не позволяла увидеть.

Двор, составленный из молодёжи, когда ждал охмистра, когда видел его издалека, делал другие, смиренные и спокойные позы, показывал себя очень скромным, хотя за его спиной проказничал.

Когда Мальский вошёл в королевскую комнату, застал Ягайллу, кормящего недавно полученных собак, но задумчивого и грустного.

Каморнику, который стоял у двери, он приказал выйти, а ротмистру подойти ближе.

– Что с Сонькой? – спросил он. – Почему я нашёл её иной? Она погрустнела! Вы не знаете причины?

Говоря это, король настойчиво смотрел на Мальского, который молчал, но было видно, что мог бы рассказать кое-что, только колебался.

Ягайлло повторил вопрос.

– Милостивый король, – сказал наконец охмистр, – легко увидеть, что королева грустит, чем сказать, почему.

– Вы всё-таки должны знать! – воскликнул король сварливо. – Это ваше дело.

Мальский качал головой и двигал губами.

– Ваше величество тоже могли бы догадаться о причинах этого настроения, – сказал он и замолчал.

– Я! Я!

Ягайлло немного надулся.

– Что говоришь ты! – воскликнул он, второпях путаясь в словах. – Я! Почему? Разве я в чём виноват? Разве я виноват, что меня часто нет в Кракове, а королеву из-за одной усталости не могу везде за собой таскать. Разве, выходя замуж, она не знала, что я буду в постоянных разъездах, каждый год наведываться в Великопольшу, Русь, Мазурию и Литву!

– Милостивый пане, в этом нет вины и королева не жалуется на это, – сказал Мальский.

– А чего ей не хватает? У неё мало драгоценностей и мало для использования и раздачи?

Мальский пожал плечами.

– Ну, тогда говори, – забормотал всё больше теряющий терпение Ягайлло.

Охмистр, глядя на стол, ещё тянул, но король торопил грозным молчанием.

– Говори, голову тебе не сниму с плеч.

– О, за голову я не привык бояться, – холодно ответил Мальский, – но ваше величество не хочу огорчать.

Ягайлло начинал хмуриться, к таким приготовлениям не привыкший и не любящий их, потому что и сам прямо говорил, и требовал, чтобы ему без обиняков выкладывали правду.

– Нельзя на королеву злиться за то, – сказал охмистр, – что иногда она хмурится; легко угадать, чему; только я вашему величеству не могу рассказать то, о чём догадываюсь, чтобы не было подозрения, что королева мне доверилась. Я от неё никогда ничего не слышал, не жалуется. За это могу на Евангелие поклясться. Слово из её уст не выйдет.

– А о чём ты догадываешься? – настойчиво потягивая за рукав ротмистра, подхватил Ягайлло. – О чём?

В конце концов Мальский собрался с отвагой.

– Милостивый пане, до неё у вас было три жены. Все они, даже последняя, хоть противились и роптали, были коронованы, а эта больше года ждёт и о коронации вовсе не слышно. Люди это видят. Может, не раз дали понять, что в ней знают только вашу жену, но не свою госпожу. Слуги не уважают её, как следует.

– А вы для чего? – выпалил Ягайлло. – Разве у вас нет темниц?

Мальский рассмеялся.

– Трудно без преступления осуждать людей, за то, что косо смотрят и рот кривят. Наказывать не за что, а тем не менее мучает.

Обеспокоенный Ягайлло задумался; оперевшись на руку, он внимательно слушал.

– На дворе также много разных людей, – продолжал Мальский. – Много таких, кто рад плевелы сеять. Принцесса Ядвига из-за их наговоров не может приступить к мачехе, хоть та её как собственного ребёнка рада бы приласкать. Разве приятно пани, когда ребёнок не ест поданных её рукой сладостей, словно боится яда?

Старый король застонал и заёрзал.

– Королеву очень мало уважают, – добавил охмистр. – По углам болтают, что она никогда не увидит короны… а упаси Боже несчастья…

Король не любил подобных предположений, и прервал речь Мальского.

Похоже, ему уже было достаточно этих признаний, и хотел его отпустить, но Мальский стоял.

– Всё то, что я говорил, ваше величество, – прибавил он, – я говорил только от себя. Упаси Бог, чтобы королеву подозревали, что жаловалась и показала, что страдает. Стараясь всегда показывать весёлое лицо, жалоб от неё никто никогда не слышал.

Ягайлло встал с лавки, на которой сидел, широко расставив руки.

– Когда же было назначить эту коронацию? Войны, съезды, собрания, путешествия, у меня не было ни минуты. – Но и речи о ней не было, – сказал Мальский.

– Сонька мне ни разу не напомнила, что ей так важно.

– Потому что один позор добиваться того, что ей следует, не позволял, – шепнул охмистр, – а я прошу вашу милость, чтобы то, в чём я вам признался, мне не посчитали несвоевременным вмешательством в дела, которые меня не касаются. Я это говорил от доброго сердца и любви к вам.

Мальский, сделав глубокий поклон, отошёл к двери и медленно вышел, король его не задерживал. Он остался один, сел за стол и выпил воды.

Поздним вечером они встретились с королевой, но он ей ничего не сказал, не расспрашивал, только посмотрел украдкой и увидел более нежное выражение лица, чем обычно.

Он сетовал, что дела государства не оставляют времени на домашнее счастье, а он бы с удовольствием отдохнул.

Сонька в этот день была неразговорчива, только слушала.

Назавтра он нашёл её такой же, как вчера, не была ни грустной, ни весёлой. Он хотел из неё вытянуть какое-нибудь слово упрёка, она ему отвечала, что забот ему прибавлять не хочет, а что ей досталось, терпеливо готова сносить.

Когда был у королевы, он велел привести дочку Ядвигу, и, неловкий в общении с детьми, при Соньке он начал увещевать её, что она должна любить мачеху как родную. Королева зарумянилась, потому что из этого ребёнок мог заподозрить, что она на него жаловалась.

– Я на тебя не жалуюсь, – сказала она ей, – потому что нельзя приказать любить, но скажите, но скажите, разве я обхожусь с вами не по-матерински, разве я обижаю вас?

Принцесса невнятно бормотала, очень смущаясь, объясняя, но, несмотря на настояния отца, не желая стать мачехе ближе. Её постоянно кормили недоверием к ней.

Эта неприятная сцена, вместо того чтобы улучшить отношения, раздражила обе стороны, а когда заплаканная Ядвига вышла, Сонька холодно сказала, что только время может преобразить сердце девушки, и что обращать его насильно не стоит.