Инфанта (Анна Ягеллонка)

Немного поколебавшись, ротмистр добавил:

– Но вам уже нужно прочь из Варшавы, пока есть время. Чумной воздух кругом её опоясывает. В Окуневе люди падают, как мухи, а, по-видимому, и тут, в предместьях и в самом городе смертельных случаев было много, которыми надвигающаяся чума уже объявляет о себе. Никаким дымом от неё не избавятся.

– Так выбираемся отсюда, но не знаю, куда, – сказал обозный Карвицкий, – ехать с больным паном будет также немалой заботой. Сидеть, хотя бы в самой удобной колыбели, не сможет; нести себя не даёт, пожалуй, его с ложем на телегу положим, а по нашим дорогам такая телега не везде пройдёт без вреда.

Оба потом замолчали, смотря перед собой молча.

– Замучили его, – сказал Белинский после долгого перерыва. – Бона сначала держала его долго под фартуком. Если бы в то время, как его на войну отправили, не сбила его с дороги, не сломался бы в здоровой лагерной жизни, молодым и крепким был бы сейчас, как я, что не чувствую себя старым. Как цветочек, в тени рос и вытек бледный, бедный и хрупкий. Дали ему первую жену, тогда её ревность Боны быстро убила; женился на другой, которая стоила ему много горя, и эту у него мать отобрала. Женился на третьей и с той жить не мог из-за ужасной её болезни, а развестись ему не дали.

Опустился до всяких любовниц… и так последний из той великой крови королей, без потомства, жалко сходит, не зная даже, кому оставить страну, которую так любил.

Одна королевна Анна осталась нам дома, а и той уже вроде бы недалеко до пятидесяти!

– Тихо! – прервал обозный. – Нам, королевским слугам, даже имени её произносить нельзя. Плохие люди так сумели посеять раздор между детьми, что король её на глаза не пускает, имеет великое предубеждение. А эта несчастная глаза себе выплачет.

– Теперь всё-таки к ней и королевство, и Литва придут после смерти короля, упаси Бог! Она с этого года тут дома.

Обозный встряхнул плечами.

– Так бы оно было, если бы корона наследственной называлась, – ответил он, – но здесь уже заранее поговаривают, что будут выбирать себе короля, какого захотят.

– А! Не может быть! Возмутительная несправедливость и неблагодарность была бы, – крикнул, повышая голос и сразу его понижая, Белинский.

– Послушайте же, – сказал спокойно обозный.

И молчали снова.

– На это королевство, – прибавил Карвицкий потихоньку, оглядываясь вокруг, словно боялся подслушивания, – на это королевство заранее уже многие охотятся. Ещё король не сомкнул век, а тайных послов и шпионов по сенаторам, по шляхте, по духовенству ходят тьмы. Один Бог знает, чём кончится эта торговля.

– По-моему, по-солдатски, – ответил Белинский, – вещь очень простая и ясная. Принцесса имеет первое право на трон, кто будет выбран, женится на ней. Не так ли было с королевой Ядвигой?

Карвицкий покачал головой.

– Это были наипростейшие и наичестнейшие сердца тех времён, – сказал он, – сейчас люди очень помудрели, на добро и зло используя разум. Кто тут угадает, что будет.

И, немного подумав, добавил, обращаясь к ротмистру:

– Говорят, что брат короля Франции старается о короне, предлагая жениться на королевне Анне, а у нас тут и громко, и потихоньку есть немало продажных, которые императорского брата или племянника поддерживают. Литва царя Московского взять готова, чтобы от него мир имела. Имеются и такие, что за прусского князика голосуют.

– Заранее! Заранее! – с возмущением прервал ротмистр. – Годится ли это! Или Бог не всемогущ и не может пану здоровье возвратить, продлить жизнь и даже сына дать в позднем возрасте, как Ягайле? Медведь в лесу и тот на продажу шкуру несёт. О, люди, люди!

– Всему виной, – добросил Карвицкий, – те, что развод его допустить не хотели. Кардинал Коммендони больше всех, потому что настаивал для чести императорского дома не разлучать их, когда церковь в таких случаях тяжёлой и отвратительной болезни, невозможной совместной жизни, не раз развязывал брак и позволяла жениться.

Белинский, морщась, нагнулся к уху обозного.

– А было бы лучше, если бы, приняв развод, настаивал жениться на Заячковской?

Он шептал потихоньку и искал глазами взгляд товарища, который уставил глаза в землю и голову грустно свесил на грудь.

– Было мгновение, когда он непременно настаивал на той Ханне, – добавил он, – а кто знает, не думает ли и сейчас ещё о ней. Говорят, что её, по-княжески одарённую, держат в Витове. За одно ложе для неё четыре тысячи дукатов заплатили! Господи, прости! Если бы из могил встали те, которым Радзивилловны для короля было слишком мало, что бы сказали о Ханнуси Заячковской?

После короткого молчания Карвицкий сказал:

– Всему этому баламутству виной плохие советчики, не он. Хотели ему жизнь подсластить бабами, а ими его отравили. Прости, Господи, крайчему, подчашему и иным помощникам, которые ему любовниц находили, рекомендовали и приводили. Началось с той горожанки, Баси Гижанки, которая сейчас ездит на четырёхконной карете; потом пошла Зюзя Орловская до тех пор, пока не присмотрели Ханну Заячковскую между фрауцмер принцессы Анны, которая теперь кается за неё и слёзы проливает.

– Он стал таким немощным наконец, что уже своей воли не имеет, – вздохнул ротмистр, – любой слуга, как тот Княжник, делает с ним, что хочет.

– Страданием, заботой, страхом бездетной смерти он так утомился, что сейчас ради святого мира всем готов пожертвовать, – начал Карвицкий. – Недостойные люди готовы использовать всё; чем ему хуже, тем больше нажимают, мучают, издеваются. До сих пор, по-видимому, завещания даже не имеет, а ради одних сестёр должен бы его сделать, дабы не вырвали, что им принадлежит.

Сердце разрывается, думая об этом, – прибавил обозный. – Я, когда начну всё взвешивать и угадывать будущее, прибегаю к молитве – такой страх меня охватывает.

Белинский взял его за руку.

– Думаете, что со мной лучше? – воскликнул он. – Нет, по-видимому, в этом нашем королевстве ни одного честного человека, который бы не страдал, как мы. Как в улье, когда не хватает матки, что предпримет рой? Так и с нами. Не хватает нам короля и королевской семьи, хотя сейчас больно на неё смотреть; что теперь станется с этим нашим государством? С одной стороны подкарауливает царь Московский, с другой – император немецкий, который уже взял Венгрию и Чехию, и на Польшу точит зубы. Не считаю турок и татар. Как мы оборонимся без вождя и главы? Что тогда станет с нашими от веков добытыми правами и свободами? Разве чужеземцы их уважают? Чем более сильного мы выберем для безопасности от неприятеля, тем для нас он более грозным будет, потому что ему наши свободы будут солью в глазах.

Многие также сейчас думают, что французского королевича, о котором истории ходят, что и он старается о короне, взять было бы наиболее безопасно, – отпарировал Карвицкий. – Только снова те, что лучше имеют сведения, говорят, что он молокосос и неженка… а наша королевна, на которой он должен бы жениться, матерью ему быть могла бы.

Белинский покачал головой.

– Я не государственный муж, – сказал он, – а много надеюсь на Божью милость и вдохновение святого Духа.

– Если бы мы их заслужили, – докончил обозный.

– Беда! – прервал Белинский.

– А ну, беда! – повторил за ним Карвицким.

Между тем на дворе понемногу темнело, а под галереями была почти ночь. В замке мало где показывался огонёк, движение прекращалось, вокруг расстилалась глубокая тишина.

Вдалеке, словно голоса надежды, из кустов сада над Вислой, с реки слышалось соловьиное пенье, к которому, оба сидящих молча долго прислушивались.

Ротмистр Белинский встал.

– Время на отдых, – сказал он. – Пришёл только в замок узнать, не понадобился ли я королю, так как он приказал быть готовым.

– Весь этот день он жестоко страдал, – сказал Карвицкий. – Доктора рекомендовали путешествие и не решили ничего.

– Но из Варшавы он должен прочь ехать, – прервал ротмистр, – потому что чумной город, это как во время пожара хранилище со соломой… загнездится смерть надолго. Мы должны спасать короля.

– Несомненно! Но куда же с ним? – спросил обозный.

Белинский думал, не зная, что ответить.

Они так стояли ещё в тени, когда от ворот, которые вели на другой замковый двор поменьше, послышался какой-то шум.

Обозный посмотрел и, не говоря, ткнул пальцем ротмистру, показывая ему на ту часть галерей, которая коридорами вела в комнату больного короля.

Вечернее зарево позволяло в сумраке различить фигуры, которые через отворённую дверку потихоньку проникали в замок. Их было три.