Инфанта (Анна Ягеллонка)

– А! Счастье! Что за счастье! Никогда! Никогда! – воскликнула она, надувшись, вскочила со скамейки, бросилась к двери и захлопнула её за собой.

Мужчина машинально поправил на голове шапочку, взял ус и покрутил его, пробормотал что-то и не спеша пошёл дальше осматривать двор и окружающие его конюшни и сараи.

Так неторопливо он шёл, внимательно прислушиваясь, между зданиями, попробовал кое-где двери и ворота, заглянул в наполовину открытые каморки, из которых доходил до него храп и, сделав круг вокруг зданий, другой стороной сзади вошёл в главный корпус через тёмные сени, направляясь к коморе, в которой был свет.

Хотя тепло уже было на дворе, тут в камине горел ещё догорающий огонь, не для обогрева комнаты, но для очищения влажного воздуха и для света зажжённый.

Комната была довольно просторная, сводчатая, чистая, свежевыбеленная, с полом, посыпанным аиром и еловыми ветками, аромат которых в ней чувствовался. Два тарчана стояли у двух её противоположных стен, а простой стол между ними посерёдке. По углам, словно в дорожной гостинице, видны были ящики и узелки, упряжи, сёдла и войлоки, набросанные в кучу.

На столе лежал потухший фонарь, а блеск догорающего огня временами освещал комору, похожую на какую-то монастырскую комнату.

На одном из тарчанов, покрытый опончой, лежал человек, свернувшись в клубок, который, услышав скрип двери, поднял наполовину лысую голову с огромными усами, с отвислыми щеками и уставшими впалыми глазами.

Увидев входящего, уже перевернувшись на другой бок, хотел он заснуть, когда услышал вырывающийся из его груди тяжкий вздох. Он зевнул, поднялся, потянулся, протёр глаза, сплюнул и сел на ложе.

– Мосци Талвощ, ты только вздыхаешь и вздыхаешь, грудь себе портишь, зачем тебе это сдалось?

– Ты думаешь, мой милый Бобола, что я это по доброй воли делаю? – ответил пришедший, который, сбросив опончу и шапочку на свой тарчан, подошёл к огню с тем чтобы его поправить, и показался молодым и пригожим, человеком храброго выражения лица.

– Где же ты снова, чёрт возьми, бродил ночью? – спросил Бобола, зевая. – Имеешь какую-нибудь информацию? Разузнал что-нибудь?

– Только то, что навестил Досю, которая, отругав меня, убежала, – сказал молодой Талвощ. – Я обошёл сараи и конюшни, потому что сейчас никому верить нельзя, всё распрягается.

Говоря это, когда ещё раз вздохнул, Бабола гневно сплюнул.

– Панна Дорота тебе в голову заехала! – сказал он. – Ты разума не имеешь! Время ли об аморах думать, когда такая беда вокруг и, скорее, к смерти готовиться нужно, потому что нас тут более, более всех чума удушит в этих стенах.

– Пускай бы уж, пускай! – отчаянно махая рукой, ответил Талвощ. – Мне, друг мой, опротивела жизнь.

– Из-за одной женщины! – воскликнул с возмущением старый Бобола. – Но, стыдился бы. Всё-таки пану Талвощу не порядок, шляхтичу хорошего рода, об ином будущем и карьере думать бы годилось, а не мир себе спутывать одной такой кобылицей, у которой только то что личико красное.

– Ей-богу, Бобола, – прервал юноша, – заклинаю тебя, ничего мне против неё не говори! Клянусь жизнью, другой такой, пожалуй, нет на свете!

Сидящий на ложе, сгорбленный, сонный Бобола, который обеими руками держался за край тарчана, медленно поднял глаза на товарища. Смотрел, смотрел и делал мину, выражающую сожаление, словно хотел сказать: «Жаль мне тебя, бедняга! Уже до этого дошло?»

– Слушай, Талвощ, – отозвался он громко, – до сих пор я считал, что ты так мимоходом увлёкся ею, как это ежедневно с молодыми случается, а на завтра, когда тебя принцесса в Литву отправит, выветрится у тебя из головы, но ты действительно с ума сходишь.

– А! Правда, правда! – подтвердил Талвощ, который сел у огня на низкой скамейке. – Говори что хочешь, мой конюший, ругай меня, когда воля, другой Доси, равной ей, не было и не будет.

– Красота, разум, остроумие, нечего говорить, – воскликнул Бобола, – приходит другое, что правда – правда. Но я в девушке той смелости, той самоуверенности, того рвения вперёд не люблю. На казака выглядит.

Талвощ покачал головой.

– Женщина рыцарского духа, – воскликнул он с восторгом.

– Молодой девушке этот дух не пристал, – сурово ответил Бобола.

– Теперешнее время и женщинам сердце растит, так нас беда унизила, а мы одряхлели, – начал Талвощ.

Но послушай, Бобола, хорошо, что мы об этом заговорили. Ты уже проспался, а мне вовсе спать не хочется. Ты столько раз обещал мне об этой Доси реляцию. Я, не так давно прибывший на двор, знаю только то, что её воспитала принцесса, что она её любит, а она за неё свою девичью жизнь отдать готова. Но откуда же она? Что она?

Бобола, не вставая с ложа, только привёл себя в порядок и сел поудобнее.

– Правдой и Богом, – начал он, – я против неё ничего не имею, но мне жаль тебя, потому что ты действительно думаешь о ней, а она, хотя бы красивой и добродушной была, жёнкой никому не захочет быть.

У нас жена, правда, должна иметь мужество и разум, быть хозяйственной, а мы постоянно бродим по свету, она за нас и за себя гнёзда должна стеречь и о спокойном духе в себе заботиться. Всё на наших жёнах, но в доме. Этой дома будет мало. Шляхтич у себя на деревне – гость. Как не на посполитое рушение[1 - Всеобщее ополчение.], то на комиссии, на депутации, на съезды, на службу идти должны. Пока имеет силы вынуть саблю, с коня не слезет.

Поэтому жена вокруг дома, вокруг земли, вокруг хозяйства и в сад, и к работнику должна идти и за мужа, и за себя, и в танец, и на молитвы.

Талвощ не перечил и не отвечал.

– Думаешь, что твоя Дося на деревенском дворе выдержит? – прибавил Бобола.

– Она? – вырвалось у Талвоща. – Она сделает из себя что хочет! Но оставь в покое, не о том речь. Ты обещал мне о ней что-то больше поведать, чем я знаю, будь милостив.

Бобола потёр голову.

– Если бы тебя это могло вылечить от этой абсурдной любви! – вздохнул он. – То, о чём я знаю, почему бы тебе не поведать? Никто меня о тайне не просил.

Знаете нашу принцессу Анну? Она имеет золотое сердце, а счастья для людей ни на грош. Красивой была и сейчас ещё не уродлива, а вот ей уже пятидесятый, по-моему, годик доходит, никто почти о ней не старался. Другие, моложе её, повыходили замуж. О той никто не доведался. Король наш Август судьбой её не занялся, она о себе не заботилась.

– К судьбе Екатерины, королевы шведской, она по-видимому, зависти не имеет, – прервал Талвощ, – та чуть ли ни до смерти измучилась, прежде чем дошла через тяжкие злоключения до царства. И чуть за московского царя не выдал её этот безумный Эрик.

– Но, однако, сейчас правит, – ответил Бобола. – София также вышла не хуже за Брунсвицкого, о других не говорю, эта осталась в корзине. Если бы брат её, сироту, любил больше, сегодня пришло бы к тому, что, рассердившись на эту Заячковскую, говорить бы с ней не хотел.

– Но какое же это имеет отношение к Доси? – спросил Талвощ.

– Ну, подожди, это есть exordium[2 - Вступление (лат.)], – говорил спокойно Бобола. – У нашей принцессы, будто бы это для услуги, а на самом деле, взятых из-за сострадания, всегда сирот и воспитанниц бывало достаточно, она их поддерживала, учить велела и оснащала приданым. Впрочем, и эта Заячковская… но оставим её в покое.

Вот были мы, я помню, в Кракове, лет тому не помню сколько, будет около девяти, может, когда, однажды придя из города, старая Закревская, которая в то время была охмистриной при фрауцимер, говорит принцессе:

– Там в городе чудесного ребёнка, девочку, видела, хоть рисовать. Хотя ангелочек красивый, но раздетый, в лохмотьях, сжалься Боже, как нездорово выглядит. Шляхтич её туда привёз, из милосердия взяв у отбитых татарских пленников. Никто не хотел её признать. Я рада бы её кому отдать, но никто не отзывался.

Она посмотрела на принцессу, которая немедленно ответила:

– Прикажите этого шляхтича с ребёнком позвать в замок.

Закревская, тоже женщина милосердного сердца, скоро выпихнула слугу в город. Быть может, через час пришли принцессе объявить, что шляхтич с ребёнком стоит в приёмной.

Мы все выбежали смотреть, потому что повествование нас заинтриговало.

Ребёнок, истощённый, покрытый синяками, был очень несчастен, мог иметь лет около десяти. Но несмотря на убожество и грязь, он имел такое красивое личико, что плакать хотелось над тем, что это милое создание должно было вытерпеть.

Шляхтич, который взял её наполовину нагой, не имел даже чем покрыть, поэтому она была одета в простые и старые лохмотья, завёрнута в разрезанную опончу, которой по пояс ей хватило.

Принцесса спросила, откуда он её взял.

Он начал рассказывать, что недавно у татар над Тикичем отбили пленников, а среди них находилась и эта сиротка. Догадались из того, что ребёнок рассказывал сам о себе, и из других фактов, что была она дочкой Сохи-Заглобы, которых там два брата, покинув Мазовию, осели на границах.