Семко

– Пане староста, – сказал он ему, когда тот вошёл, – я на вас очень обижен. Обольщаете мне брата! Из-за вашего дела, которое нам чуждо, вы нарушаете ему и мне покой.

– Как это, чуждо? – воскликнул Бартош, который полагал, что открыто должен с ним поговорить. – Неужели вам, Пястам, дело о польской короне чуждо? И когда родина взывает к вам о помощи, из-за святого покоя вы можете забыть о долге?

– Я не чувствую долга, а от мира я не хочу отказываться, – ответил Януш. – Что касается меня, то никакая сила на свете не выведет меня на легкомысленные состязания, но вы можете искусить молодого Семка и погубите его!

– Князю Семко нет необходимости выступать и он не хочет, покуда не прояснится положение, – воскликнул Бартош, – но когда мы его позовём, отказать не может. Вся Великопольша на его стороне, Краков мы вынудим, все будут за Пяста.

Тут Бартош начал красноречиво и горячо изображать, что делалось в Великопольше, но Януша этим разогреть не сумел. Слушал его равнодушно и нахмуренно. На это начало разговора вбежал Семко и прервал его. С этого момента старик, уже ни во что не вмешиваясь, в течение дня только прислушивался, а вечером объявил, что сразу должен возвращаться в Черск.

Когда дошло до прощания, он оттащил брата в сторону. – Ты отталкиваешь мои благие советы, – сказал он хмуро, – не признаёшься мне даже в том, что думаешь, а я читаю в твоей душе. Делай, что решил, но меня не вмешивай, не обращайся ко мне. На мою помощь ты совсем рассчитывать не можешь; не дам ни динара, ни человека; а если тебя выгонят из Плоцка, у меня ты найдёшь только приют.

Семко, что-то невразумительно бормоча, обнял его. Так грустно они расстались. Стоял он потом в дверях, долго глядя за отъезжающим, его немного смутили последние слова при прощании, но Бартош, который остался там, оттащил его, не дав предаваться грустным мыслям.

Он не хотел, чтобы Семко преждевременно проявлял активность, но настаивал, чтобы был в готовности с большими силами, потому что ни дня, ни часа, когда нужно будет выйти, невозможно было назначить.

Семко, ещё остывший от советов брата, ответил ему, что делает, что может, но казна его опустела.

Бартош, вероятно, об этом догадался, хотя не предполагал, что закончился весь запас. Князь неохотно об этом говорил, так как ему было стыдно признаться, что по-юношески неосторожно разбрасывая, исчерал до дна всё, что в ней было.

Долго совещались, откуда взять деньги, а Бартош из Одоланова пошёл вечером к канцлеру с желанием склонить его, чтобы, пользуясь дружеским расположением Ордена к Семко, стараться у него о займе. Канцлер этого не хотел брать на себя… Говорили долго и громко.

Рядом в каморке, приставив к двери ухо, сидел Бобрек. Когда он слушал, лицо у него смеялось.

Когда Бартош ушёл, а клирик вошёл в комнату, он с негодованием заговорил о том, как в то время все, даже влиятельные князья, были жадны до денег, а нигде их столько не было, как у господ немецкого ордена. Они всё-таки давали в долг императорам и королям, а их сокровищ было не счесть.

– Для нас это запретный источник, – сказал канцлер, – если бы мы потребовали, они нам не дадут.

Бобрек сделал мину ещё более покорную, чем когда-либо.

– Иногда и маленький червяк может пригодиться, – шепнул он тихо с хитрой улыбкой. – Чем же я есть, как ни жалким созданием, на которое и смотреть не стоит, но у немецких господ есть мои родственники, которые там немало могут, хоть и они не много значат. Если бы вы мне разрешили попробовать?

Неимоверно удивлённый канцлер только теперь начал очень внимательно приглядываться к этому жалкому червяку. Не верил собственным ушам.

Червяк молча улыбался.

– Если бы вы приказали мне ехать… – сказал он.

– Без ведома господина я не могу этого сделать, – ответил канцлер, ещё не пришедший в себя от удивления.

Был он того убеждения, что глуповатый и тщеславный клеха слишком льстил своим родственникам и себе. Однако, подумав, он пошёл с этим к Семко и принёс ему смешную, невероятную новость.

Семко принял её равнодушно, не хотел видеть клеху, канцлера отправил ни с чем, но вскоре со двора позвал его к себе назад.

– Впрочем, чёрт его знает! – сказал он. – Пошлите на разведку, от себя, пусть едет. Не сделает ничего, постучим в другом месте.

В другом месте было загадкой для канцлера, но разгадку её не спрашивал. Он возвратился с тем в комнату, в которой, как всегда, нашёл Бобрка на благочестивой молитве.

Клеха не был таким уж набожным, но хорошо знал, что, показывая благочестие, приобретёт даже у тех, что молились так же редко, как и он. Канцлер подстраивался к этому благочестию, приобретая лучшее представление о не очень приятном ему человеке.

– Слушайте, – сказал он ему небрежно вечером, – если вам кажется, что можете что-нибудь сделать для князя у крестоносцев, чтобы те одолжили ему немного гривен, хоть я в этом сомневаюсь, пробуйте, езжайте.

Бобрек низко поклонился, проглатывая слюну.

– Попробую, – сказал он, – а надеюсь на Бога, что что-нибудь сделаю. Ваша милость, позвольте мне сразу идти, чтобы поискать себе повозку или сани.

Сказав это, он поцеловал его в руку, поклонился в ноги и исчез.

VII

В зале заседаний Мальборкского замка собрался совет Ордена.

В него входили великий магистр Цёлльнер, маршал Валленрод, несколько комтуров и высших урядников, которых позвали некоторое время назад.

Кто бы у этих людей искал прежнего сурового устава, какому когда-то подчинялся госпитальный орден, с трудом бы сейчас нашли его следы и стёртые формы, мало уважаемые для глаз, пренебрегаемые в действительности.

Устаревший устав уже как бы никого не обязывал. Время, обстоятельства, воины, которые больше расстраивали дисциплину, чем удерживали, постоянный наплыв рыцарей из Западной Европы, изнеженных роскошью, образом жизни, песнями, жадных до славы, зрелищ, утончённых удобств господ ордена крестоносцев переделали в род сильной ассоциации, ставящий целью завоевание земель, обогощение, наслаждение роскошью.

Личный интерес всех участников этой группы объединял их в единое целое и побуждал следить за благосостоянием Ордена. Дело веры и креста, когда-то записанное на знамени, их госпитальные обязанности, о каких осталась только память, суровые религиозные практики, совсем исчезли с глаз самых ревностных.

Главной задачей было сделать Немецкий орден паном завоёванных земель, которые отдавались в опеку императору, когда нужно было сопротивляться папе, и прибегали в апостольскую столицу, когда император заявлял о своих правах.

Это товарищество рыцарей-грабителей росло из-за слабости соседей, их раздробленности, и наконец больше силой золота, чем оружия, в том веке, который был жаден до денег, а так добывать их, хранить, занимать и умножать никто их не умел, как рыцарский орден, который был самым ловким ростовщиком. Уже везде и во всём видна была эта финансовая мощь Ордена, такая же огромная и страшная, как некогда сила тамплиеров, и подобным же образом собранная. Он не скрывал роскошь, не стыдился её, жизнь была изысканней и богаче, чем на многих монарших дворах Европы.

Во время экспедиций по одеждам, оружию, лошадям, повозкам, палаткам видно было, что белоплащёвые паны кровью принадлежали к самым аристократическим семьям, к княжеским домам, и что, надевая это облачение, не отказались от роскоши и удобств, к каким раньше привыкли.

На западе рыцарство умирало, перерождалось и становилось женоподобным, сюдасливались его остатки и существование своё продлевали. Орден имел привлекательность для многих авантюристов как укротитель неверных, но ещё больше как товарищество мужчин, освобождённых от семейных уз, от обязанностей к семье и живущих под исключительным правом, которое избавляло от моральных предписаний, связывающих обычных людей, платя за это жертвой жизни в бою.

На всех тех сеньорах, которые заполняли залу заседаний, нагретую и освещённую сильным огнём камина, ещё видна была гордость силы, какую на них изливал Орден.

Пожалуй, самым скромным из них выглядел сам великий магистр, человек обычного лица, может, на первый взгляд не поражающего, мрачного, но серьёзного и мыслящего. Черты его лица были грубые, не слишком правильные, особенно благородной крови не выдававшие, хотя быстрый ум и энергия били из глаз. Привычка к размышлению низкий лоб сгорбило морщинами, которые уже с него не сходили.

Магистр не был ни красноречивым, ни многословным, но знали, что достаточно было услышать несколько его слов, потому что они были полны содержания и зрелые.

Обычно в мрачном настроении, великий магистр, который не скрывал, что чувствовал и как был расположен, гнушался всяким притворством, в этот день лицо имел не такое пасмурное. Вокруг его губ играла как бы тень улыбки. Он никогда не смеялся, а этот отблеск какой-то внутренней радости уже имел большое значение.

Около него высокая, рыцарская, красивая, но отмеченная какой-то разнузданной дерзостью фигура маршала Конрада Валленрода, обращающегося с большой свободой, живо и навязчиво бегающего глазами по присутствующим, представляла разительную противоположность.

Цёлльнер весь был в себе, маршал, хоть не говорил, давал знать о себе своим обхождением и движениями.

На него чуть ли не больше обращали внимания и показывали уважения, чем Цёлльнеру, с которым он хотел стоять наравне.

Все другие также гордые и уверенные в себе при Валленроде казались почти робкими. Он не обращал внимания ни на великого магистра, ни на высоких урядников, казалось, что он был там первым и единственным. Он, несомненно, не придавал большого значения этому собранию, на которое соизволил прибыть. Показывал, что появился по обязанности, пренебрегая Советом, что это его утомляло, и что загадочно прояснившееся лицо магистра его раздражало.

За исключением Цёлльнера, который был посредственного рости, остальное собрание составляли люди дородные, созданные для тех больших и тяжёлых доспехов, которые нас сегодня удивляют, и однако Валленрод над ними доминировал, и среди этих мужских лиц, красивых черт его гордое лицо было самым красивым. Чёрные глаза имели королевский взгляд, маленький рот, заметный под тёмной бородой и усов, имел выражение, точно был создан, чтобы приказывать.

Валленрод вошёл в зал совещаний ни с кем не разговаривая, ни здороваясь, погрелся у огня, а потом сел на лавку напротив него, вытянув свои длинные ноги, несмотря на то, что закрывал ими дорогу другим.

Казалось, Цёлльнер ждал кого-то, кто не приходил, лениво поглядывая на собравшихся; он думал, прислушивался, не дойдут ли до него издалека какие-нибудь шаги, и через мгновение повернулся к сухому, старому казначею Ордена, который стоял, щуря глаза, потому что плохо видел.