Войной опалённая память

– Я не кулак, но жена моя кулачка, из-за нее я и выбился в начальники.

Новые власти назначили его уполномоченным по заготовкам, и он продолжал, распаляясь. – Если бы вы знали, что у меня творится против советской власти и большевиков вот здесь. Он постучал кулаком себе в грудь. – Это же надо подумать, тещу за Урал сослали, в кандалы одели.

Он готов был распахнуть свою грудь, чтобы показать односельчанам, какое пламя там горит и бушует.

Продажной собаке тоже были брошена очередная кость.

– Граждане, господа! А сколько я утащил зерна из кладовых колхоза! Одному только богу известно, – вспоминал опытный злодей Зенусь Софроновский. – Делал я это таким образом, что думай, – не додумаешься. Друг мой кладовщик закроет меня в амбаре, насыпаю мешочки, в закромах всего – радуйся душа. Темной ноченькой кладовщик откроет, перенесу мешки. Хватало и ему и мне. А с овцами, что мы проделывали, страшно вспомнить, – нахлынули воспоминания на продажного ворюгу.

Помню, подозрения имел тогда председатель на этого ворюгу. Помешала война. А сейчас он всплыл. Много покрал, а теперь козыряет этим, да побольше выклянчивает кусок у оккупантов…

Неприятный осадок остался у честных людей от участия в том собрании, от того, что довелось услышать им. Сколько, оказывается, подлых и продажных людей жило рядом. Да, не разобрались с ними в свое время и сейчас вот они юродствуют, хвалятся своими черными делами и делишками, своей продажностью и подлостью. А ведь большая часть наших сельчан были людьми трудовитыми и честными, жили с мозоля, и не зарились на колхозное, не разворовывали, а умножали его ценой своего самоотверженного труда. Взять бы того же Петра Макея. Преданный человек, справедливый. До самого раздела колхоза был бригадиром. Да каким бригадиром! Внимательный, трудолюбивый. И сейчас, при дележе, не выдержал он такого гнусного подхода к делу, не смирился с тем, что отдельные крысы выползли из своих нор и норовят урвать побольше народного добра.

– Товарищи! Как же это так, это же непорядок, это же несправедливо! Злодеев никогда не любил народ. Мы спины гнем, по вязке сено таскаем с болота, в воде по пояс, по кочкам спотыкаемся. А вредители, видишь ли, лошадку одним махом валят, мешочки ночью тащат.

Макей до того распалился, что забыл даже с кем имеет дело. Он всегда так на собраниях до войны распекал разгильдяев. Обращение «товарищ» так свыклось с ним, что представители новых властей и полицаи подумали, не издевается ли над ними этот простой труженик.

– Товарищами нас прозываешь. Окруженцам помогаешь, проводник. В Москве обложены твои товарищи, – Илясов, сжав зубы, стал протискиваться к Макею.

– Так вот, получай за товарищей.

На Петра посыпались удары фашистского шкурника. Из носа хлынула кровь. В другом случае, такой здоровый мужчина, как Макей, скрутил бы этого бандита в бараний рог, но тот уже и за пистолетом потянулся. Тут и бабы зашикали:

– Молчи, Петрок, ни слова, их власть сейчас.

Сжал он свои пудовые трудовые кулаки, весь напрягся, сплюнул кровь. Начни сопротивляться, убьют и весь разговор. «Ничего, – подумал, сверкнув глазами, – мы еще встретимся, за все рассчитаемся».

Дошла очередь и до меня.

– А что будем делать с этой семьей? – показывая в мою сторону, спросил продавшийся немцам председатель колхоза Владик Варивончик. Накануне войны он вступил в партию, старший его сын Михаил ушел служить в полицию, а сам он был уже близок к этому. Теперь я не удивлялась ничему, а только смотрела, как перевоплощаются эти черные души. Но теперь речь уже шла обо мне, о моей семье.

Варивончик обратил внимание фашистских ставленников на меня, как будто знал, что судьба наша предрешена и лишь требуется поставить точку под решением.

– Ее мужик нас обогуливал в колхоз в 30-м году, с хуторов стягивал. Ушел с Красной Армией, угнал машины колхозного добра. Разобрали и припрятали технику. Поручил это дело своим активистам Владимиру Рухлевичу, Савелию Прановичу, Исаку Курьяновичу и его сыновьям, а те под козырек и быстрее выполнять команду, раскручивать гайки. Петра Лукича Курьяновича усадил за руль и укатили Москву защищать…

– Варивончик, вы же сами в партию вступили, на собраниях выступали, перед народом, – пыталась я образумить этого лицемера.

– Знаю, что вступал, – пробурчал, багровея, продажный шкурник. – Но сейчас уже вышел из партии, не то время.

– Мой муж тоже вышел из партии, он погиб под Брянском, защищая Родину, – в тон ему был ответ.

Люди зашептались, повернув головы в мою сторону. Многие уже прослышали от вышедшего из подполья секретаря сельсовета Ивана Захаровича Гуриновича о гибели моего мужа.

– Спросите об этом у Константина Сивца. Гуринович его дядька, он рассказал ему о гибели мужа.

Я посмотрела на полицая Сивца, который с оружием стоял недалеко от стола руководителей нового строя и порядка. Сивец как-то робко, но подтвердил эти сведения. Илясов зарычал:

– А где твой дядька? Надо, чтобы Купа и Лидерман побеседовали с ним в Гресске. Надо поймать их обоих: и председателя и секретаря.

Костик Сивец что-то невнятное пробормотал в ответ, а я ждала своей участи.

– Вражескую семью коммуниста уничтожить, – вынес мне приговор Илясов.

Совершенно для меня неожиданно слово взяла Ганна Варивончик – жена Владика, поднявшего вопрос о моей участи.

– За что же семью уничтожать? За то, что мы избрали ее мужа председателем колхоза и сельсовета? Так ведь и моего мужика мы тоже избирали председателем колхоза и что же? Он разве мешает новым властям? А Писарика разве не мы назначили старостой? Не должны погибать безвинные дети. Что они соображают эти малыши? Не в ответе они за батьков. А мужик ее уже равно сложил голову и землю парит, – заключила она.

Видать доброе сердце было у этой женщины, ее слова решили нашу судьбу.

Несколько слов добавили Клим Варивончик, Иван Корзун, Мойсей Михалевич и другие, кто первыми и охотно входили в колхозы. Сознательно и дружно они встали на мою защиту. Было понятно, что семья останется жива.

– Надо подумать, может, выселим отсюда, – вынес смягчающее предложение староста Писарик.

– Ладно! Пусть будут заложниками, – вынес окончательный приговор Илясов, уготовив нам особую роль. – По доносу муж ее где-то в лесу скрывается, возьмем всех вместе.

А что до земли, то не дадим.

– Пусть идет в Гресск к Душевскому и Лидерману. Пусть пишет прошение немецкому коменданту, – милостиво давал совет староста Писарик, зная, что из Гресска, как правило, вызванные туда, не возвращались.

На следующий день по колхозным дворам разбирали имущество. Те, кто насолил советской власти побольше, получали соответствующее вознаграждение. Хлеб, зерно, семена, лошади, плуги, бороны, повозки и другое народное добро доставалось им.

Скромным труженикам перепадало кое-что. Мне же и еще нескольким солдаткам и активисткам не досталось ничего. Кроме того, надо было мне приготовиться еще к какой-то новой роли – заложников.

В ГРЕССК ЗА ПРАВДОЙ

Глядела я со слезами на глазах на всю эту картину и сердце обливалось кровью. Как же я с малышами продержусь? Меньшего, Владика, держу за ручку. Уводят с общего двора кто коня, кто вола, а некоторым по паре лошадей досталось. Поречин взял почему-то вола, хотя Губарь подвел к нему пару лошадей. Он, полицай, сейчас распоряжался и мог удружить дядьке.

Зерно засыпалось в мешки и грузилось в повозки, Рядом со мной запрягал гнедую кобылу Михась Матусевич. Наши глаза встретились, Михась отвел взгляд и развел руками. Власть переменилась, другие времена настали, говорил его жест.

– Дяденька, дайте нам хоть этого жеребеночка, – обратился с просьбой мой малый Володя к Писарику.

Посмотрел староста Писарик на этих малышей, сначала на Володю потом на жеребенка и о чем-то задумался.

– А что же ты будешь с ним делать, – спрашивает. – Запрягать, – отвечает мой малый хозяин.

– Земли нам не дали сынок, да и запрягать жеребеночка можно будет, когда он подрастет, годика через два – успокаиваю я Володю, на глазах которого выступили слезы из-за такой несправедливости.

Посмотрел на него Писарик и снова призадумался. Противоположные чувства боролись у этого нынешнего руководителя. Видно, вспомнил он, как муж принял его в 1937 году в сельсовете, будучи председателем. Внимательно выслушал его просьбу о том, что он хочет учиться на наставника. Не упрекал за раскулаченных родителей, несмотря на молодость, вежливо называл на Вы. Похвалил его за то, что хочет дальше учиться. Выдал необходимые документы.

Судьба наша теперь была в его руках.

– Сходите в Гресск, к высшему начальству. Обратитесь к Душевскому, – порекомендовал он тоже самое, что говорил на собрании при дележе колхоза и ушел, понурив голову.

В Гресск, в самые лапы к фашистам? Это значит осиротить детей. Не выпустят, уничтожат.

– Там, конечно же, на учете семья коммуниста, председателя сельсовета. Сам не хочет наложить на них руки, пусть это сделают другие. Знают они, что нам уготовано, сами составляли списки о семьях коммунистов, активистов, руководящих советских работников. – Предупредила меня Мария Курьянович, а ей было известно от служившего в полиции Костика Сивца, что в Гресске мы есть в списках на уничтожение. Такие горькие мысли одолевали меня.

Но что делать? Как жить? Ходить по миру с торбой за куском хлеба? Нищенствовать мне никогда не приходилось, даст Бог, и не придется. Не заслужила я этого, потом своим поливая родную землю…