Возвращение

– Оно, конечно, можно, – ответил Иван Григорьевич, – тем более свинья – дело тонкое. Не доглядишь, враз подохнуть может.

После этого разговора кумовья разом развернулись и направились навстречу аппетитным запахам. Народу в шинке было немного, и им тотчас подали холодного домашнего квасу, какой умеют готовить только в южных губерниях. Не торопясь, они молча осушили по половине бокала, и, когда сделали паузу для протирки усов, Иван Петрович отрешённо, бесцветным голосом спросил:

– Уважаемый Григорьевич, не заказать ли нам немного смальцу с гренками да по дюжине вареников и не сдобрить ли все это чаркой-другой знатной горилки, которая здесь дюже помогает пищеварению?

– От чего же и не заказать, – встрепенулся кум. – Тем более что моя Оксана в вечеру отъехала проведать матушку и вернётся поздно.

На том и порешили.

Поначалу с азартом взявшись за еду, ко второй фляжке кумовья несколько осоловели и, отвалившись на спинки стульев, высвободили свои пузыристые животы над поверхностью стола. Иван Григорьевич от сытости и истомы затих, вспоминая прошедший день, полугодовой баланс вперемежку с озорным образом молоденькой бухгалтерши Маруси. А Иван Петрович, наоборот, расхорохорился и стал после очередной чарки все громче мурлыкать: «Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвела».

При этом он увлёкся интересным делом – прихлопыванием мух, садящихся иногда на остатки пищи, и радовался тому, что у него все так ловко получается. «Ты ж мене пидманула, – бац, и нет мухи, – ты ж мене пидвела», – бац, и нет другой. А уж когда пяток мух недвижимо лежал на столе кверху лапами, Петрович вошёл в раж, почувствовав себя запорожским казаком, лихо разящим шашкой басурманов. «Гей вы, хлопцы удалые», – затянул он громогласно и приготовился к новой атаке. Но её прервал Иван Григорьевич, который непрерывно вздрагивал после каждого удара по столу.

– Зачем же вы, уважаемый Иван Петрович, так нещадно измываетесь над живыми существами?

– Что вы имеете в виду, уважаемый кум? Неужто мух пожалели? Ну так ведь они на кушанье наше садятся, а до этого, может, по куче навозной ползали, – отпарировал Иван Петрович.

– Что ж с того, что садятся? Вы-то уж поели от пуза до икоты, дайте и другим хоть немного от щедрот своих. А если бы, к примеру, вы сами были мухой и вас из-за крохи еды прихлопнули? Каково бы вам было? – спросил Иван Григорьевич.

– Эка, кум, вы куда хватили! С мухами меня равнять начали! – возмутился Петрович.

– Да ничего вы, кум, не поняли! Не зря ведь Господь Бог создал все живое на земле. Кого мухой, кого бабой, а кого, как нас с вами – фигурами высшего достоинства – мужиками. Уничтожишь животину какую, тем более ради забавы, без особой нужды, равновесие и нарушится. А далее и всем несладко придётся, – пояснил Иван Григорьевич.

– Да, не ожидал я от вас, Григорьевич, такой отповеди, – возмутился Петрович. – Вроде с виду мужик вы справный, а голова, оказывается, мякиной набита. Как вы ещё бухгалтером работаете? То-то, я смотрю, зарплату иногда меньше получаю.

– Вы на меня, кум, напраслину не гоните. Я завсегда за каждую копейку отчитаюсь, а вот вы, видать, лишнего хватили, такого наплели – ночь спать не будешь, – ответил Иван Григорьевич. А чтоб вы поняли, кум, о чем речь, я Вам напоследок байку поведаю. Несколько лет назад жил в соседнем с нами хуторе один справный мужичок вместе с жинкою и дочкой-красавицей. Вот копался он как-то в огороде – грядки под рассаду налаживал. Вдруг из-под земли два ужонка, только что народившихся, один за другим выползли. Мужик-то и внимания не обратил, не ядовитые ведь. А баба евойная как заблажит! Кричит мужу: «Убей быстрей эту пакость!» Мужик образумливать её стал, мол, уползут в лес – и шут с ними. Да только баба разошлась не на шутку: не убьёшь, говорит, ты мне не муж, я тебе не жена.

Ну что мужику оставалось делать? Рубанул он в сердцах лопатой поперёк чёрных ленточек, да и выбросил за ограду. И все уж позабылось вскоре, но через полгода их дочка захворала и преставилась в одночасье, а ещё через два месяца и мужик вслед за ней помер. Жинка его свихнулась разумом и век свой в безумстве доживает. Вот, Петрович, и покумекайте, что да как на этой земле творится. Пойду я до хаты. Авось уж Оксана моя возвернулась. Прощевайте.

А Иван Петрович просидел в одиночестве ещё час. Настроение было такое, что хотелось выть на луну. «Вот кум, чертяка, весь вечер испоганил!» – чертыхнулся он в сердцах и решил выпить ещё чарку, а потом ещё. Посидел, уставившись, не мигая, в тёмное пятно на стене. Невольно ему вспомнилось, что лет десять назад он перед Рождеством зарезал порося, а через год тёща на тот свет отошла. А сосед его как-то завалил косулю на охоте и на тебе – брат его старший через три года под поезд насмерть попал. А сам же Иван Григорьевич в прошлом годе сома метрового поймал и все хвастался, какую знатную уху из одной только головы сварганил, и что потом? Жинка-то его, Оксана, полгода радикулитом маялась. А до того такая ядрёная была, что в плуг её вместо кобылы можно было впрячь целину пахать. «Да неспроста все это. Может, кум-то и прав был. Может, и впрямь в жизни все одно за одно цепляется? – подумалось Ивану Петровичу, – Зря я, старый дурак, Григорьевича обидел. Надо будет извиниться завтра перед ним». С этими мыслями он выпил на посошок и побрёл до хаты.

– Где тебя, старый черт, носит? – грозно встретила его жена. – Опять, поди, с кумом философию под горилку разводили? И когда только вы угомонитесь…

– Да не трынди ты. И так тошно, – отмахнулся Петрович. – Чем околесицу нести, лучше вот пойдем-ка посидим на лавочке, свежим воздухом подышим. Зипун токмо прихвати, а то зябко уже, – вяло сказал Петрович и, не дожидаясь, вышел во двор. Через какое-то время к нему робко подсела жена.

– Что случилось-то? – спросила она.

– Тсс. Давай помолчим, на звезды посмотрим, почитай лет сорок так не сиживали, – промолвил Петрович. – Красота-то какая!

Они затихли и, задрав головы, стали созерцать Вселенную. А когда на пухлую щеку жены сел заблудившийся комар и она занесла руку, чтобы пришлёпнуть непрошеного гостя, муж мягко придержал её руку и прошептал:

– Не трожь. Что тебе с него? Посидит немного и полетит дальше к своим детушкам. Как ни как, а живая тварь.

Так они и сидели. Купол бархатного неба подмигивал им золотистыми звёздами. От окутавшей их тишины казалось, что сейчас они одни на этой земле.

Ну а жизнь продолжалась во всем её разнообразии и многоликости.

Миха

Иду по аллее, не знаю откуда и в общем-то не очень понимаю куда. Но всё-таки вижу солнце и думаю, что если тепло и светло, значит, скорее всего, лето и день. Ещё припоминаю, что недавно напарник по ночёвке в подвале назвал меня Миха. И вот теперь я Миха. Нормально. Коротко. Тем более как раньше звали – в башке не осталось. Через сотню шагов пот пятнами начинает пропитывать линялую рубашку. Нехорошо, неприлично. Люди могут не то подумать. Жарко. Во рту сухо. Сел в тень липы на скамейку. Стало лучше, даже хорошо. Оглядываюсь по периметру. Никого. Скучно. Рядом урна. Старая, ржавая, заплёванная. Век стоит. А в неё плюют. И я плюнул. Смачно так. Да и буркнул ещё:

– Дура!

– Сам дурак, – ответила урна. – Жрёшь уже целую неделю. Посмотри, на кого похож! А вонища от тебя за версту! Вот в кого дерьмо-то надо запихивать.

Помолчали.

– Ещё раз плюнешь – в нюх получишь! – буркнула урна.

– Да пошла ты! Нигде покоя нет!

Встал, пнул в сердцах рухлядь и пошёл прочь.

– Вали-вали, алкаш долбаный, – ехидно срыгнула урна.

– Придурок, придурок, придурок! – кричали мне другие урны, когда я проходил мимо них.

Невмоготу. Попытался бежать. Споткнулся. Упал. Ударился. Больно. Что-то тёплое потекло из головы. Сердце рвануло. Перестал дышать. Пульс затих. Закрыл глаза… Все…

Ну и слава Богу!

Жуир

Парамон Иванович, в меру погрузневший и полысевший мужчина, восседал на веранде в плетеном кресле и предавался воспоминаниям под шлепки шуршащих галькой волн. Это не мешало ему наблюдать, как красноватый круг вечернего солнца плавно стремится окунуться в дальний край морской глади. На маленьком мраморном столике перед ним стояла початая бутылка янтарного хереса и хрустальный бокал оного же напитка. Из-за бокала на Парамона Ивановича пристально, не мигая, смотрела отлитая в бронзе женщина с поднятой то ли в приветствии, то ли на прощание рукой. Судя по въевшейся в складки волос несмываемой дождями пыли, статуэтка уже много лет скрашивала одиночество хозяина, загадочно и лукаво поглядывая на него каждый вечер. Она, как никто другой, знала, что грустные воспоминания Парамона Ивановича относятся к одному и тому же дню молодости, когда служил наш герой в Санкт-Петербурге, был достаточно богат, привлекателен, что при этом не мешало ему оставаться скромным и даже чрезмерно застенчивым.

В те годы было у Парамона Ивановича много приятелей, которые постоянно устраивали пирушки, небезуспешно флиртовали с молоденькими барышнями, посещали театры и лихо отплясывали кадриль на балах. Наш герой с удовольствием водил с ними компанию, участвовал во всех мероприятиях и отличался от них только одним. Когда дело доходило до общения с женщинами, он сильно конфузился, замыкался и не мог вымолвить ни слова в ответ. Куда уж там пригласить даму на танец, тем более первым с ней заговорить! Об этой странности знали друзья, а через них и другие представители высшего петербургского общества, вследствие чего Парамон часто слышал на балах смешки и хихиканье, проходя мимо молодых особ. По этой причине он обычно старался расположиться в глубине зала за колонной и оттуда с интересом наблюдать за происходящим.

Так было и в тот вечер, когда весь бомонд пожаловал на званый ужин к княгине Крубецкой по случаю наступившего Рождества. В пригласительных билетах гостям сообщалось, что после ужина состоится бал-маскарад, а посему всем предлагалось обрядиться в сказочные костюмы и прибыть в масках. По совету друзей Парамон Иванович прикупил в лавке какой-то пёстрый плащ, колпак звездочёта и маску мавра во все лицо.

В результате такого перевоплощения к середине вечера, когда воздух наполнился ароматами духов и телесного пота, он почувствовал лёгкое недомогание. Состояние слабости усугубилось ещё и голодом по причине того, что ему из-за дурацкой маски не удалось во время ужина подпихнуть под неё хотя бы кусочек расстегая или какой-либо другой снеди. Парамон Иванович пробрался к окну, второпях сдёрнул с лица ненавистную картонку и решил до конца вечера не возвращаться к публике.

К несчастью для него, невдалеке расположились три загадочные феи в масках, в одной из которых, однако, легко можно было узнать очаровательную хозяйку бала. Здесь нелишне будет сообщить, что её муж, находясь в высоких чинах и преклонном возрасте, давно уже выписал дражайшей супруге вольную, дабы не усердствовать в исполнении постельных супружеских обязанностей, а весь оставшийся пыл перенёс на вино и карточные игры.

Подруги за вечер успели уже перемыть кости всем танцующим и дефилирующим, профессионально найдя в каждом недостатки фигуры, причёсок и манер. К этому моменту они хищными взорами выискивали новую жертву. Одна из них увидела одинокую фигуру, стоящую у окна, покрытую невообразимой раскраски плащом и увенчанную сверху не менее глупым колпаком:

– Нет, вы только посмотрите на этого идальго! Эко вырядился фрукт заморский! – воскликнула она.

Дамы посмотрели и прыснули со смеху. Не засмеяться было невозможно. Уж слишком нелепый образ маячил в обрамлении оконной рамы.

– Да, ну прям чистой воды брильянт! Откуда только такой взялся? Вроде бы всех мужских особей изучили, ан нет, оказывается. Поди, заезжий какой? – спросила княгиня.

– Да нет же, – ответила третья подруга. – Это Парамон Иванович то ли Голубкин, то ли Голубовский. Из дворян, и не из бедных. Между прочим, в департаменте министерства служит, большие надежды подаёт. Знакомые говорили, один у него изъян: женщин боится. Сколько дам ни пытались адюльтер с ним завести, всё без пользы.

– Так уж и без пользы? – заинтересовалась княгиня. – Поди, притворство одно. А если покрепче пришпорить – глядишь, понесётся молодой скакун, только за узду держись!

– Не знаю, не знаю, – ответила подруга. – Вот вы, княгиня, и попробуйте оседлать жеребца.

– А что, сейчас и начнём. Я только попрошу вас заказать белый танец, – сказала княгиня и направилась к окну. После слов «дамы приглашают кавалеров» она вплотную подошла к Парамону Ивановичу и нараспев сладким голосом обратилась к нему: