Буча. Синдром Корсакова (сборник)

У Саввы все легко по жизни – заскучал на гражданке и дунул на контракт. Стрелок Савва еще по первой войне считался лучшим в роте. Его без разговоров и приняли в школу снайперов. Они, как встретились с Иваном, Савва ему первым делом – пыхнем, брат? Пыхнем. Не меняется Савва – все у него просто, как послужной список: ни наград, ни лычек. Служил – уволился. Ранение и то легкое – осколком ухо порвало. Так и ходил, как слон цирковой, с драным ухом. А что на самом деле на душе у Саввы, какие думки его тянут, никто не знал. Одно слово, калмык хладнокровный.

Батов был стрелком от бога: двадцать пять «календарей» отмаршировал седой полковник. На таких – матерых – армия держится. Во время соревнований, пока спецы возятся с навороченными импортными винтовками, лазерными дальномерами – меряют, да считают – Батов понюхает ветер, на глазок прикинет, в прицеле подкрутит на рисочку-две и со своей старенькой СВД валит мишень за тысячу метров. Ювелирно Батов работает. И снайперов он делает – каждого в единичном экземпляре. Штучный получается товар.

Отстрелялся Иван по зачетным мишеням. Батов ему – стреляй на тысячу.

Далеко мишень, очень далеко. Долго Иван примерялся, поправки вносил – с ветром не поспоришь. Пуля ветер не любит. Знает Иван, что смотрят на него. Батов вон ус крутит. Эх, ему бы только до воли добраться, до той воли, где мишени падают и больше не поднимаются. А ему немного надо – десять к одному…

Выстрел привычно ударил по ушным перепонкам. Поднял Иван голову. Батов сзади ему по макушке.

– Дурная привычка у тебя, солдат. В ответку словишь. Выстрелил – умри, чтоб ни шороха от тебя, ни звука. У кореша своего учись, – глянул в бинокль. – Свалил, сукин сын! Стрелок.

А Иван о своем:«Десять к одному. Жорка! Десять».

– Чуешь ветер, чуешь. Давай, сынок, зачетку. Хороший выстрел.

Батов расписался, протянул корочку обратно Ивану.

– Только снайпер из тебя не получится. Ты уж не обижайся, сынок, у меня глаз на такие дела наметан. Стрелок – да, но не снайпер.

Никому не рассказывал Иван свою историю, Савве даже словом не обмолвился.

Однажды пришло ему письмо.

Писал отец, что кассету забрали в прокуратуру, сам он собрался ехать в Ростов в главную медлабораторию. Адрес ему дали в военкомате. Там, дескать, могут они найти Жорку. В той лаборатории собирают всех неопознанных. Нужно будет делать экспертизу. Мать плачет каждый день. Хоть бы найти им Жоркино тело – что осталось от него, да положить на бугор к деду с бабкой по-христиански, чтоб матери было, где поплакать, да пожалеть младшего.

К декабрю и пришло Ивану это письмо.

Через две недели уходила команда снайперов туда, где теперь грохотало и взрывалось – где снова горела земля, камни и люди, откуда шли сводки фронтовых новостей, в самое пекло войны. У танка – памятника старенькой тридцатьчетверке – в парке, где липы, да тополя голые, курил Иван в одиночестве и перечитывал последнее письмо из дома.

– Ну что, стрелок, готовишься? Что пишут?

Иван вздрогнул от неожиданности. Не заметил, как к нему подошел Батов. Полковник был в шинели парадного образца – весь строгий, подтянутый.

Иван поправил шапку, козырнул.

– Здравия желаю, товарищ полковник.

– И тебе не хворать, солдат, – всегда бодрый и уверенный в себе Батов будто постарел на газах. – Все, солдат, отслужился я. На пенсию.

– Вас? – не удержался Иван. – А кто ж заместо?

– Есть спецы. О другом хотел спросить тебя. Я еще тогда об этом подумал, когда напарник твой уснул в лесу. Ведь ты не за деньгами едешь, не за славой и не от себя бежишь. Воевал раньше. Знаешь, какое это дерьмо, а едешь… Знамов, ведь ты – да?

– Так точно, Знамов, товарищ…

– Да ладно, сынок, я уж наполовину гражданский. Скажи мне, зачем рвешься туда – долги едешь собирать? Я верно понял?

Может, подкупила Ивана та простота, с которой заговорил с ним старый полковник, может, подумал, что не увидятся они с ним никогда больше. Но рассказал Иван все, что с ним было, произошло и на той войне, и дома, как смотрел он ту проклятую кассету.

Наверное, приходилось Батову слышать такое, наверное, сам он не раз видел смерть близких и дорогих людей.

– Ты вот что, солдат, – тихим голосом, но твердо сказал Батов, – иди и сделай то, что задумал, только постарайся остаться человеком. Да, я понимаю, это почти невозможно!.. Но постарайся, сынок.

* * *

На Грозный с севера шла тяжелая техника.

Боевики потрепали части Внутренних войск, милицию и ополченцев: в первых числах января штурм города, превращенного в крепость, был приостановлен, так как, по мнению командования, «потери объединенной группировки неоправданно возросли».

После вынужденного затишья 17 января 2000 года по Грозному выпустили первую тысячу тонн снарядов; штурмовые армейские группы, прикрытые с флангов огнем артиллерии и снайперскими парами, вновь начали наступление на позиции боевиков.

В Старых Промыслах на Катаяме, грозненском «Шанхае», что с картой, что на месте по ориентирам, заплутать плевое дело. Стемнело быстро. Зимние вечера за хребтом коротки, ночи долги и тревожны.

– Савва, я говорил, – шепчет Иван, – вечно тебя, чурбана, послушаю, «туда, туда!».

Звонкий собачий брех, заставил Ивана пригнуться еще ниже; он распластался вдоль забора, бесконечно тянущегося в конец улицы. Ночью не только кошки, но и заборы серы. Во дворах тихо, безжизненно. Иногда затявкает псина, брошенная хозяевами, кинется с той стороны, хрипом зайдется. Савва одну пристрелил из пистолета. Хлопок – визг на всю округу. Иван за кучу песка так и рухнул. Савва доволен. Иван ему – чурка узкоглазая! Смеется калмык. Хладнокровный, одно слово.

– И есть ты дубина.

– Э, брат, ти злой как собак! – коверкает Савва русское произношение.

Савва через «ночник» оглядывается вокруг себя. С Саввой воевать спокойно, потому что задница твоя будет прикрыта, если Савва взялся ее прикрывать. Так и сейчас: на левом фланге Савва, на правом Иван. Оглядываются, тысячу раз оглядываются: один неверный шаг – и все – смерть – мина или пуля.

– Глянь-ка, чего там. – Иван указывает рукой туда, где в рыжих всполохах вырисовался силуэт бэтера, выдохнул облегченно. – Наши!

Закопченный лейтенант Ивану понравился сразу, хотя, конечно, он не девка, чтобы нравиться. Летеха пехотный и есть: на щеках щетина окопная, шапка-таблетка несуразная на голове, кирзачи в колено. Но бравый летеха – растоптался на войне, наверное, еще с Дагестана топает, и все на переднем крае, передке.

У кострища человек десять солдат такие же закопченные. Намерзлись – тянут черные пальцы к пламени, того и гляди, опалит: задубела кожа – дымком не согреешь – так и суют прямо в огонь.

– Мы вас еще днем ждали. Ротный сказал, что снайперов нам придадут.

Лейтенант говорит, словно торопится куда, рукой трет шею. Бинт у него вокруг шеи. Шея длинная, подбородок над ней торчком вперед.

– А… это? – заметил лейтенант Иванов взгляд. – Сегодня «вованы» наступали. Не-е, «вованы» не вояки, менты и есть. Жаль пацанов. Шли на тот дом, – он махнул неопределенно, – прикинь, за бэтером в колонну по двое. От снайпера прятались. А по ним из миномета ка-ак ебнули. Две мины – двенадцать трупов. Ранены-ых! Мы вытаскивали. Меня и ебнуло осколком.

Он снова потер шею.

У костра потеснились.

Иван присел на снарядный ящик, упер приклад в ботинок, тот самый «натовский». Ствол на плечо. Потянуло с боков знакомой солдатинкой: прокисшими портянками, давно не мытыми телами, горелым порохом. У войны свой запах, специфический.

– Чего по ночи? А если б пароль сменили? У нас часто бывает.

– Заплутали, – сдержанно ответил Иван, скосился на Савву.

Савва папироску достал. Запахло коноплей. Едко – как с осенних жженых листьев. Бушлаты у костра заворочались, глаза загорелись жадно.

– А то б шмальнули, угробили вас. Мои деваху местную притащили. Плечо – синяк, и дырка в руке. Она, типа, ее ранило шальной пулей. Беженка, типа! Прикинь, – лейтенант вдруг подобрался весь. – Но я глумиться не дал, сам застрелил.