Но бывает.
Склонился Савва над тем, молодым, блеснул в желтом луче клинок. Молча все делал Савва: захрипело, забулькало под ним.
Развернулся лейтенант и пошел прочь.
Иван остался – как пригвоздило его.
Вопли, хрипы, хруст. Темно в подвале, только лучи тусклые. Не видно Ивану, но слышно все. Вдруг голос, Ксендзова голос:
– Ну, чево, негр, попутал?
– Алла… ах-хрсу… с-су-ука-а…
– О, ты глянь… Не рыпайся, – слышно, как тужится, кряхтит Ксендзов. – По нашему ругается, а еще негр. Не трепы-хай-сяа…
Полк выполнил поставленную на день задачу. Развернувшись во фронт, роты обустраивались на ночевку. По позициям боевиков теперь почти беспрестанно работала артиллерия и минометы.
Стемнело.
Заполыхали костры.
Солдаты тащили в огонь все, что горело и плавилось. Грелись, сушили портянки, терли снегом натруженные за день ноги. Офицеры докладывали по команде, что и как было: кто выбыл по ранению, сколько нужно боеприпасов на завтра. Ивану с Саввой объявили от командования благодарность за того гранатометчика и снайпера с крыши, что сбил Савва. Успел снайпер раз только стрельнуть – положил сержанта, того самого Сохатого. Пили за Сохатого и второго погибшего: кто – хоронясь от лейтенанта, водку, кто – чая из сухпаев жидкого, но горячего. Помянули горячим и стали укладываться. Ушли солдаты в охранение. Иван почистил винтовку, бросил Савве масленку, тот вечно терял мелочи хозяйственные.
Ксендзов – как репей. Савва к нему тоже проникся. Несут всякую дурь, гогочут.
– А че, я думал, первый раз… там стра-ашно, как говорят, это, убивать. А мне пофиг было, мама не горюй. Только трахея у этого негра, хрустела. Противно. Как по пенопласту ногтем.
– Га-га-га, – смеется Савва. – Душара, да.
– Мне на дембель.
Маленький солдатик – Ксендзов. Таких война жалеет.
Роту Перевезенцева на следующий же день сняли с переднего края и отвели в тыл на доукомплектование.
Савву с Иваном откомандировали прикрывать «вованов», штурмовые группы Внутренних войск. Потом снова притулились к своим пехотным «слонам». Так и крутились по городу: оглохли от канонад, тело от грязи даже не чесалось уже – зудело с пяток до ушей. На мелочевку, вроде того автоматчика, Иван больше не разменивался. Завалил Иван полевого командира – какой-то «эмир» или «амир», черт их разберет. Полковник от разведки жал ему руку и говорил, что за такой выстрел полагается орден. Штабные зашевелились вокруг полковника: «Как фамилия бойца? Знамов? Часть? За-пи-шем. Ждите!»
Обещанного три года ждут – это Иван знает, а потому мимо ушей все.
Нашкрябал Иван восемь зарубок.
Укатало его – постепенно развоевался Иван: и уже не так билось его сердце, когда падал поверженный им враг. Стучало ровно – тук-тук, тук-тук.
Он вспоминал Ксендзова: «Надо же, вид у него: сморчок, хмырь болотный. А ты, смотри, выпотрошил своего негра и хоть бы хны. По пенопласту ногтем. Душара! – передернуло Ивана, как представил тот „пенопласт“ и обгрызенный ноготь, рожу Ксендзова, выпачканную сажей. – Живой, интересно, нет? А ведь не так было в девяносто пятом, не так, точно».
Гудела Москва, встречая третье тысячелетие. Рвались над головами сытых горожан китайские петарды; пробками от шампанского салютовала столица наступающему Миллениуму. Не девяносто пятый на дворе, ясно же как день. Недра поделили, братву отстреляли. Проститутки, бросив «толянов», жмутся теперь к ментовским ширинкам. Власть прекратила ссать на колеса самолетов, вместе с зарплатой подняла престиж тайной государственной полиции. С экранов телевизоров повалила площадная брань. Стильные телезвезды – все сплошь педерасты. Убивать в «прайм тайм» стали чаще и красивше с синхронным переводом. Coca-Cola стала национальным напитком Сыктывкара и далекой сибирской станции Завитая. Одним словом, озверел народ.
Девятым стал мальчишка-подросток лет двенадцати.
На Черноречье у детской больницы, где водохранилище, завязались тяжелые бои. День-второй не могут выкурить боевиков. Вроде видела разведка, как занимали бородачи дом. Пехота совершает маневр. Команду артиллеристам. Разнесут саушки в прах хрущобу. Пошла пехота зачищать – и нарываются! Мины-растяжки, снайперы, гранатометчики. Пехота залегает, считает раненых, убитых. А в доме пусто – ни тел, ни следов. Потом сообразили: боевики в дозор выставляли салажат-шнырей. Кто станет по мальчишкам палить? Люди ж тоже – не звери.
Иван выстрелил.
Мальчуган прыгал по развалинам, ковырялся в носу, всем видом давая понять, что он беженец – каких тысячи, – что он просто еще одна жертва войны. Иван выстрелил. Он видел, как точно вошел стальной наконечник пули мальчишке в висок, как бросило голову, а затем дернулось вслед тело. Землю из-под ног мальчишки вырвало бедовым ветром, сорвавшимся с небес.
Боевиков зажали в клещи под Ермоловкой. Остатки банд загнали на минное поле, где и легли многие из оставшихся непримиримых – арабов, наемников, проклятых своим народом глупцов, вставших под знамена убийцы и маньяка Шамиля Басаева.
Но это уже материал для документальных изложений.
Басаев уходил. Его и кучку обезумевшего сброда преследовали штурмовые отряды армейской пехоты и Внутренних войск. Кружили над Катыр-Юртом боевые вертолеты. Крыла «коврами» артиллерия. Здесь у самых предгорий отчаянно сопротивлялась группа боевиков – оставленное умирать прикрытие.
Полковник от разведки нервно мял пальцами сигарету, раскрошил и выбросил. Достал другую. Иван, догнав патрон в патронник, щелкнул предохранителем. Он рядом с полковником стоит, Савва поодаль.
– Броню видишь? – полковник указал в сторону села, где метрах в ста от крайних домов дымился бэтер. – Мои на противотанковую нарвались. Оттуда из посадок снайпер работает. Не подобраться.
На село заходила в боевом порядке пара вертолетов. Полковник поднял голову.
– Снайпер тот с лесочка бьет.
Вертолеты выпустили заряды. Ракеты, оставляя тонкий дымный шлейф, с диким воем впивались в дома. Загрохотало. Над селом поднимались дымы. Где-то сбоку, свалившись на снарядный ящик, орал оглохший, одуревший от бессонницы авианаводчик:
– Полсотни первый, зайди еще раз. Замечено движение… уходят к лесу… азимут сорок, дальность тыща… две группы…
– Там раненые тяжелые. Каждая минута дорога. Пока «вертушки» загрузятся, да зайдут по новой, – продолжал мять сигарету полковник. – Там пацаны мои. Я с ними от Ботлиха иду, – рассыпалась сигарета смокшимся табаком на ботинки полковника.
Они поползли.
Вдоль поля тянулась канава – ложбина неглубокая, но от пуль укрывала. Метров через сто канава уходила правее, здесь и было самое близкое место до подбитой бронемашины.
Голое поле впереди.
Калмык, перевалившись на бок, прижал к груди винтовку. Бронежилеты и разгрузки они скинули, чтобы легче было. Иван поджал колени, напрягся.
– Савва, слышь, метров тридцать. Добежим?
Савва оттер с выпирающих скул земляную кашу, ощерился:
– Я первый, брат, – и рванулся из-за бугра.
Иван за ним.
Они бежали, почти не пригибаясь – что было сил, словно зайцы петляли по снежному полю, сбивая берцами жухлые травяные стебли. Бежал Иван, и ветер бил в лицо. Прилетели пульки. Мимо, снова мимо! Десять метров, пять. Ну, последний рывок!
Рухнули оба под искареженные миной мосты бэтера; запахло жженой резиной, чем-то едким, тошнотворным…
Петлял проселок через поле к селу. На проселке и подорвалась разведка. Хотел водитель быстрее проскочить по ровному. И нарвались. Двое в живых только и остались. Воронье над головами, над полем кружат, кружат. Им что ветер, что грохот кругом. Ниже, все ниже кругами ходят – кормежка на земле. Уже напробовались человечины. Чуют свежее.
Один в изодранном камуфляже был тяжелый совсем. Второй без шлема – глаз подплыл свекольным шишаком: зубами рвет пачки бинтовые, держит голову товарища на своих коленях и крутит, крутит бинты. У самого рука плетью висит. Иван потянулся помочь ему.