Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Нет, – ответил я.

– Есть, – отозвался рабочий.

– Ах, это обязательно нужно иметь! – воскликнул Лев Николаевич.

Он никогда не уставал хвалить «Круг чтения», хотя на обложке и стояло его имя: во-первых, он действительно верил в благодетельное влияние этой книги на душу; во-вторых, хвалить ее было легко, потому что на три четверти она состояла из чужого материала; и, наконец, в-третьих, Лев Николаевич, по его словам, сам на себе ежедневно испытывал благодетельное влияние этой книги.

– Кстати, я не читал еще сегодня, – давайте-ка прочтем вместе!

Толстой усадил нас обоих около небольшого круглого столика, сам сел в угловое кресло, открыл страницу на 23 августа и дал мне книгу. Я стал читать. Составитель «Круга чтения» внимательно слушал, время от времени прерывая чтение короткими замечаниями:

– Чаннинг – это замечательный писатель… Вот вы об этом спрашивали… А это, наверное, Раскин?..

Кончили, – и Лев Николаевич снова убежденнейшим тоном похвалил «Круг чтения».

Впечатление от свидания со Львом Николаевичем Толстым было огромно. Недаром говорят, что иногда одно слово, один взгляд могут иметь решающее значение для человека. Так было и со мной в этот раз. Я слышал этот негромкий, но проникновенный и полный внутренней убедительности голос, я видел это необычайно серьезное и сосредоточенное старческое лицо с проницательным взором под насупленными бровями, я чувствовал всю силу неделанной, первородной искренности Льва Николаевича, – и мне не нужно было других доказательств правильности, глубины, обоснованности его взглядов. Свет правды и тепло веры, живой веры излучала великая душа. Когда теперь, уже задним числом, снова вдумываюсь я в результаты и смысл первого моего свидания с Л. Н. Толстым, я прихожу к заключению, что наиболее существенным и плодотворным образом отразилось в моем сознании с первого же раза то самое, что впоследствии, за все время моего личного знакомства со Львом Николаевичем и совместной жизни с ним, имело наибольшее значение для меня: именно та печать искренней, глубокой и неискоренимой религиозности, которой отмечен был весь духовный строй старика Толстого и которая пронизывала все его слова и действия. И при этом, конечно, ничего постного, условного, ничего от «святошества». Интеллект – колоссальной силы. Взлет высокий и зрение зоркое, как у орла, но и горизонт – ничем не ограниченный. Гений и веря оставался гением.

В день первого знакомства с Л. Н. Толстым я по его желанию и указанию познакомился с его ближайшим другом и единомышленником Владимиром Григорьевичем Чертковым. Чертков незадолго до того вернулся из Англии, где он провел десять лет, будучи выслан за подписание совместно с П. И. Бирюковым и И. М. Трегубовым воззвания в пользу гонимых духоборцев. Обладая большими средствами, предоставлявшимися ему его матерью, вдовой генерал-адъютанта, рожденной графиней Чернышевой-Кругликовой, богатой помещицей Воронежской губернии, Чертков купил себе в Christchurch, недалеко от Лондона, дом, завел типографию, пригласил ряд сотрудников и занимался изданием сочинений Толстого, а также религиозно-политического журнала «Свободное слово». Л. Н. Толстой состоял в регулярной переписке с Чертковым и очень ценил его деятельность.

Революция 1905 года дала возможность В. Г. Черткову вернуться в Россию. Он приобрел хутор в Телятинках, за три версты от Ясной Поляны, и начал там постройку большого дома. Временно же поселился в пустующей помещичьей усадьбе в деревне Ясенки близ станции того же названия (ныне Щекино) Московско-Курской железной дороги. Несмотря на то что семья Чертковых состояла всего из трех человек – самого Владимира Григорьевича, его жены Анны Константиновны и семнадцатилетнего сына Димы, дом их, как всегда, полон был секретарями, переписчиками, просто друзьями и гостями и многочисленной мужской и женской прислугой. Это был целый двор, но, впрочем, двор демократический, нечто вроде сектантской коммуны, только находившейся на полном иждивении и под управлением В. Г. Черткова. Задача коммуны – «служение делу Л. Н. Толстого», понимая этот лозунг в самом широком, до полной расплывчатости, смысле. То есть что это значит – «до полной расплывчатости»? Ну, например, Владимир Григорьевич считал, что если кто-нибудь из членов «коммуны» оказывает услугу лично ему, то тем самым он оказывает ее и «делу Толстого», потому что жизнь самого Владимира Григорьевича есть, дескать, не что иное, как сплошное и сознательное служение этому делу.

Мы пришли к Чертковым с тем самым молодым рабочим, подымавшимся на борьбу с пьянством, который вместе со мною оказался в Ясной Поляне в чудное летнее утро 23 августа 1907 года. От Ясной Поляны до Ясенок пять верст. – «У вас ноги – молодые, здоровые, живо дойдете!» – напутствовал нас Л. Н. Толстой, прощаясь с нами. И, конечно, мы одолели такую прогулку без труда.

Приняли нас у Чертковых приветливо, но только сам Владимир Григорьевич совсем нами не занимался. Ученик Льва Николаевича вообще ни в чем, ни в чем решительно его не напоминал. Огромный, полный, с орлиным, резко-горбатым носом, придававшим несколько хищное выражение его породистому лицу, какой-то обмякший, заспанный, ко всему безразличный и суетливый в то же время, Владимир Григорьевич отговорился занятостью и передал нас на попечение своей жены Анны Константиновны, маленькой, худенькой женщины, с умными и добрыми, но беспокойными и тревожными (точно она затаила какую-то грусть или страх в душе) черными глазами и с копной коротко остриженных и слегка седеющих черных волос на голове.

Может быть, потому, что я был рассеян и все думал и вспоминал о Льве Николаевиче, беседа моя с Анной Константиновной, добросовестно, но не без усилия меня «занимавшей», тоже как-то не клеилась. Зато более искренним и непосредственным было общение с гостившим у Чертковых болгарским «толстовцем» Христо Досевым, бывшим студентом университета в Софии. Досев, молодой человек лет 23–25, с умным, серьезным и добрым взглядом немного преждевременно уставших глаз, с черными усиками и бородкой, в простой косоворотке и босой, заинтересовал меня уже тем, что он, как я узнал, добровольно покинул университет, не удовлетворенный системой университетского преподавания. С этого-то и начали мы нашу беседу. Милый болгарин поделился со мной своим коротким, но поучительным жизненным опытом, постарался разобраться в моем положении, дал ряд ценных, братских советов, снабдил некоторыми, не бывшими в продаже книжками Льва Николаевича.

Просто, со спокойным и достойным выражением лица, Досев говорил между прочим:

– Я был очень развращен с молодости и знал многих женщин, но теперь я овладел собой и стараюсь жить целомудренно, и думаю, что целомудренная жизнь возможна.

– В чем же заключается смысл твоей новой жизни? – спросил я у Досева. (По его предложению мы сразу перешли на «ты».)

– В любви, – спокойно, кротко и достойно ответил он, и была большая вера, большой вес в этом простом и коротком слове. – В том, – добавил Досев, – чтобы ко всем людям относиться как к братьям и братски служить им, чем только могу.

Вот эти речи простого, а не «известного» друга и последователя Л. Н. Толстого служили прямым дополнением к тому, что я только что услыхал в Ясной Поляне.

На редкость симпатичный и оригинальный облик Христо Досева, ставшего со временем основателем сильного и хорошо организованного «толстовского» движении в Болгарии, с того дня остался в моей благодарной памяти навсегда соединенным с образом Л. Н. Толстого, каким этот образ предстал мне впервые 23 августа 1907 года. К сожалению, смерть преждевременно окончила жизненный путь и плодотворную деятельность этого молодого болгарского реформатора.

Очень поразила меня у Чертковых общая трапеза господ, их секретарей и простых слуг, кухарок, кучеров и работников. Это было в тогдашней России так единственно необычно и производило на новичка в деле «опрощения» и «единения с народом» такое сильное впечатление!

Правда, я не знал еще, что фактического равенства за столом у Чертковых не было, ибо пища разным разрядам присутствующих подавалась разная, но все же передо мной был тот факт, что господа и слуги сидели за столом вместе.

Одеты были и представители интеллигентной молодежи, и слуги также, собственно, одинаково: в белые, синие и иных цветов русские рубашки. Взаимоотношения между всеми присутствующими казались самыми простыми и дружескими. Веселый смех то и дело раздавался за столом.

К трапезе появлялись из дальних комнат очень просто обставленного деревянного чертковского особняка лица, иначе не показывавшиеся в столовой-приемной. Среди них в тот же день увидел я впервые Алексея Сергеенко, сына автора популярной тогда книги «Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой» писателя П. А. Сергеенко и позднейшего секретаря и alter ego Черткова. Алеше было тогда 23–24 года. Он, как и Досев, носил черную бородку и русскую рубашку, но босой не ходил. Чистое, розовое лицо его поразило меня соединением удивительной красоты и холодной, надменной самоуверенности.

Впрочем, как-то своеобразно самоуверенными казались и другие молодые «толстовцы», жившие в то время у Чертковых. У всех у них на лицах написано было, что они что-то знают, что-то нашли, самоопределились и прочно стоят на своих ногах.

И эта самоуверенность моих сверстников тоже производила на меня, одиночку-искателя, большое впечатление.

Надо сказать, что Чертковы были тогда в лучшей поре своей жизни в России. Только что вернулись из-за границы. Строились или собирались строиться в Телятинках. Пропагандировали (пока безнаказанно) толстовские идеи среди крестьян. Лев Николаевич был жив-здоров и наезжал к ним верхом почти ежедневно. И уголок их производил своеобразное и в общем весьма отрадное впечатление на каждого, кто впервые его посещал.

Впечатление это могло чуть дрогнуть, но все же сохраняло устойчивость, когда ненароком в идиллию чертковского «опрощения» неожиданно врывалась та или иная резко диссонирующая нота – вроде, например, великолепной коляски, внезапно подкатывавшей к простенькому крылечку и увозившей на ежедневную вечернюю прогулку супругу хозяина оригинального дома в сопровождении предварительно заботливо укутавшей ей ноги английским пледом опрятной горничной… Хотелось не замечать таких вещей, а смотреть лишь на простые лица, русские рубашки и босые ноги «толстовцев» и на рабочих, садившихся за один стол с этими, хотя и «опростившимися», господами.

Так или иначе это был день не только первого свидания моего с учителем, но также первый день, проведенный в кругу духовно близких и одинаково мыслящих людей, – иначе говоря, большой день, исключительно важный в моем существовании.

Была поздняя ночь, когда я со своим случайным спутником, покинув дом Чертковых, возвращался из деревни Ясенки на станцию железной дороги. Звезды бесконечными огоньками мерцали в вышине. Шоссейная тульская дорога белой лентой убегала все вперед и вперед. Кругом загадочно шелестели деревья… А мы шли, изредка переговариваясь, но больше молча перебирая каждый в своей голове впечатления этого чудного, необыкновенного дня. И томительно хотелось снова вернуться в эту обстановку, к этому мудрецу-старцу, который, как солнце цветы, раз обласканные им, притягивал нас к себе.

Если первая поездка в Ясную Поляну была вызвана совершенно определенным стремлением разрешить некоторые принципиальные недоумения, то, по правде сказать, две следующие поездки в гораздо большей степени чем «делом» подсказаны мне были просто чувством непреодолимого внутреннего влечения ко Льву Николаевичу, сокровенной потребностью не то чтобы «посоветоваться» с великим старцем по тому или иному вопросу, но просто увидеть еще раз его лицо, глаза, услышать его глубокий и проникновенный голос, почувствовать его теплое, крепкое, ободряющее рукопожатие.

«Делом», с которым я вторично приезжал ко Льву Николаевичу (10 апреля 1908 года), было уже почти окончательно сложившееся у меня решение покинуть университет. Я несколько колебался над приведением в исполнение этого решения под влиянием Толи Александрова и другого товарища-студента по философскому отделению, а именно упоминавшегося уже мною К. Н. Корнилова. Оба они соглашались, что прохождение университетского курса не является необходимостью для человека, стремящегося к истинному образованию, но полагали, что лучше все-таки довести пребывание в университете до конца: во-первых, чтобы «до конца узнать то, что отрицаешь», и во-вторых, чтобы самое «отрицание» сделать, так сказать, авторитетнее в глазах людей, доверяющих диплому. Но я не соглашался с этого рода «софистикой» и возражал, что я уже достаточно утвердился в «отрицании» и больше не желаю затрачивать времени и сил на университетскую учебу, сдачу экзаменов и т. д., а до мнения людей, поклоняющихся диплому, мне дела нет. Спор между нами ничем не закончился, и я как-то внутренне постановил, что последнее слово по этому поводу скажет Толстой.

Не могу не рассказать здесь о том, при каких обстоятельствах Лев Николаевич дал мне свой совет.

До разговора с ним я познакомился в Ясной Поляне с его тогдашним секретарем Н. Н. Гусевым и решил, учитывая близость Гусева к Толстому, переговорить и с ним по интересовавшему меня вопросу об университете и университетском образовании.

Рассказав о своем намерении выйти из университета, я передал Николаю Николаевичу и о тех колебаниях, которые я испытывал под влиянием друзей-студентов. Тот едва выслушал меня и самым решительным, безапелляционным тоном провозгласил:

– Ну что вам даст университет?! Конечно, выходите!..

Через пять минут я сидел уже перед самим Львом Толстым и почти теми же словами и в тех же самых выражениях рассказывал ему о том, о чем только что поведал его секретарю.

– И прекрасно сделали, что остались в университете! – тоном глубочайшего убеждения воскликнул Лев Николаевич, выслушав мое повествование.

И затем стал подробно развивать ту мысль, что внешняя перемена положения сама по себе ничего не значит и что тот или иной поступок действительно целесообразен только в том случае, когда он вытекает из совершенно непреодолимого внутреннего побуждения. Нет, из университета мне пока выходить не надо!..

Иначе говоря, секретарь Толстого и он сам ответили мне на один и тот же вопрос, на одно и то же сомнение нечто буквально противоположное. Это была наглядная иллюстрация справедливости старого совета: «Когда по окончании земного странствования переселишься в небесные края и приступишь к вратам рая, то для объяснений требуй непременно самого Спасителя и не вступай в разговоры ни с кем из его апостолов!»

Я нигде не рассказывал о своей третьей поездке к Толстому, правда, не увенчавшейся успехом (я не видал Льва Николаевича), но все же памятной мне.

Это было осенью того же 1908 года. У меня кончились всякие сомнения по поводу университетского вопроса: выход из университета был предрешен. Но в связи с этим меня занимала мысль: чем же я заменю себе университет? Каким родом труда и каким образом жизни? И как смогу я продолжать свое дальнейшее, уже вполне самостоятельное образование, которого я вовсе не хотел прерывать с выходом из университета?

В то же время я уже был осведомлен не только об основах учения Толстого, но и о развитии свободно-религиозного движения в России вообще, и, в частности, о духоборческом движении (главным образом из литературы «Посредника»). Мне представилось, что, в сущности, только у духоборов на всей земле налицо более совершенная жизнь, жизнь трудовая, свободная от рабства церкви, государству и капиталу. Я сам стремился именно к такой жизни, – почему же бы мне не примкнуть именно к духоборам? Уйти в народ, на простую, трудовую жизнь стало моей неотвязной мечтой по ознакомлении с писаниями Толстого, а тут – как раз такая часть этого народа, с которой мы не только не разойдемся, но вполне сойдемся и сольемся в своих лучших и наиболее возвышенных стремлениях. К духоборам, к духоборам!.. В Америку!..

«Но только вот вопрос, – рассуждал я, – смогу ли я, работая у духоборов, заниматься наукой?» От этого я не собирался отрекаться, – значит, моя будущая трудовая жизнь должна была быть построена так, чтобы у меня оставалось какое-то время для научных занятий. «Это и будет наиболее совершенный образ жизни, – думал я, – в соединении интеллектуального и физического труда». На этих условиях я готов был ехать в Америку хоть завтра же. Идея лучшей, новой, здоровой, прекрасной жизни, к которой я мог перейти от своей сомнительной и часто жалкой, полной заблуждений и греха, не связанной с телесным трудом, а следовательно, уже по одному этому ненормальной жизни, – идея эта настолько захватила меня и притом казалась настолько простой и осуществимой, что вот, – думалось мне, – стоит лишь протянуть руку, чтобы овладеть этой новой, прекрасной жизнью! И я без колебаний решился «протянуть руку» и отправиться в Америку. Мои советчики Толя Александров и К. Н. Корнилов, видя, что в университете я уж во всяком случае не удержусь, на этот раз и сами увлеклись моим планом, особенно Толя. Он восхищался моей решимостью и верил, что если я сохраню эту решимость до конца, то осуществлю свой необыкновенный план и уеду в Америку; но план был настолько необыкновенным, что, как рассуждал мой друг, просто трудно было допустить, чтобы он так-таки осуществился на деле!.. Увлеченный «за меня», Толя и хотел осуществления этого сказочного плана, и опять не верил, чтобы это было возможно… Он, кстати сказать, и сам фантазировал на тему о возможном бегстве из города, от всех условностей цивилизации, но только руководясь при этом, как и надлежало человеку искусства, не столько этическими, сколько эстетическими мотивами. Именно, его привлекала судьба Гогена: уехать куда-нибудь на Гавайские острова, наслаждаться жарой, лежать под пальмами, слушать морской прибой, влюбляться в туземок, питаться экзотическими фруктами и ничего не делать. Это, конечно, было далеко от духоборческого идеала.

Что касается меня, то я твердо верил в осуществимость своего плана вообще и в то, что именно мне удастся осуществить его. Помнится, я уже чуть ли не начал разыскивать или подумывать о том, чтобы разыскать, учителя английского языка, и во всяком случае предполагал лишнего не задерживаться в Москве. Мать? Я оставлял ее без колебаний. «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, тот недостоин Меня». Друг? Но каждый из нас как будто стоял уже на определенном, самостоятельном пути и менее нуждался в постоянной дружеской поддержке. Я чувствовал, к тому же, что предпринимаемый жизненный шаг – один из тех, ради которых жертвуют всем.

Но и этот шаг требовал утверждения, санкционирования со стороны Льва Николаевича, – и вот в сентябре 1908 года я отправляюсь снова в Ясную Поляну.

Н. Н. Гусев все еще проживал там. Я пришел со станции в те часы, когда Лев Николаевич уже занимался, и поэтому должен был подождать, причем Николай Николаевич пригласил меня посидеть в его рабочей комнате. Он и сам находился тут же, разбирая какие-то бумаги за письменным столом, а я сидел против него… Думал ли я, что когда-то эта комната станет моей.?!

Гусев уже успел сказать обо мне Льву Николаевичу, и Лев Николаевич ответил через него, что примет меня и поговорит со мной после завтрака. Все шло как нельзя лучше, и я снова испытывал это совершенно особенное и столь многими переживавшееся чувство, что вот я нахожусь в Ясной Поляне, в одном доме и под одной кровлей со Львом Толстым и скоро, скоро увижусь и буду говорить с ним…

Николай Николаевич уверял, что я вовсе ему не мешаю и что он может в одно и то же время и работать, и разговаривать. Я посидел-посидел и, совсем выкинув из головы опыт прошлого свидания с Толстым и его «апостолом», снова, как и в тот раз, поделился с Н. Н. Гусевым тем, ради чего, собственно, я приехал ко Льву Николаевичу. На этот раз изложение моих намерений (отправиться к духоборам) и душевных колебаний и сомнений (как быть с наукой?) совершенно не удовлетворило Н. Н. Гусева.

Он заявил, что ехать к духоборам мне совсем не нужно, потому что они – люди своеобразные, с особым, своеобразным укладом жизни, для чужого человека неприемлемым и непонятным; в свою среду они никого со стороны не принимают, а потому мне надо устраиваться в русской деревне. Что же касается «занятий наукой», то нечего и говорить, что они несовместимы с земельным трудом.