Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Но ведь право выступить со своим словом на могиле великого писателя никем не может быть монополизировано? – возразил я.

– Да, но пока мы распоряжаемся здесь, – ответил Сакулин, – больше слова никто не получит!

Я был обескуражен таким ответом, а Сакулин еще раз, – свысока так, – поглядел на меня и совсем уже уничтожающе добавил:

– Вот когда мы уйдем, можете говорить на могиле, что хотите!

– Да, но тогда ведь и публика разойдется, – выговорил я сокрушенно.

– А уж это нас не касается!

И оба литератора-церемониймейстера отвернулись от меня. Не буду сейчас отрицать: с своей точки зрения они были совершенно правы, – мало ли кому могла взбрести мысль в голову – поораторствовать на могиле великого писателя! Ведь нередко появление на общественных собраниях в качестве ораторов определенных психопатов. Я сам потом не раз бывал свидетелем подобных случаев. Каллаш и Сакулин охраняли достоинство литературно-юбилейного торжества и, если исключить «человека в футляре», педанта-педагога с его тетрадкой, достоинство это охранили, обязанность свою исполнили.

Но что было делать дальше мне? Поглядел я вокруг: публика действительно расходилась и почти уже разошлась. Давно опустел и балкон с высокочиновными гостями. Мне не оставалось ничего другого, как отказаться от своего смелого, но, может быть, мало взвешенного намерения произнести крамольную речь.

Может, это было к лучшему для меня? Не знаю. В то время я этого не сознавал. Напротив, решив идти до конца, я на свои личные студенческие средства (кажется, рублей на 15–20) издал свою «предполагавшуюся к произнесению» речь под названием «Себе или Гоголю?» отдельной брошюркой страничек в шесть-восемь и успешно распродал эту брошюрку при посредстве ряда московских книжных лавок.

Между прочим, один экземпляр тоже специально отпечатанного объявления о брошюре я вывесил в помещении историко-филологического факультета университета. Какой-то студент сделал на этом объявлении такую приблизительно надпись: «Что за узость! Решать вопрос о памятнике великому человеку с точки зрения чьих-то дырявых валенок и клока соломы!..»

На другой день после панихиды в Даниловом монастыре я присутствовал на торжестве открытия памятника Н. В. Гоголю на Арбатской площади. Серенький, пасмурный день. Тысячи людей… Французские академики, в том числе известный знаток русской литературы виконт Мельхиор де Вогюэ, с блестящим зеленым шитьем на видневшихся из-под темных пальто воротниках парадных мундиров. Товарищ министра народного просвещения старик Георгиевский в форменном пальто с синими генеральскими отворотами, приветствующий, в двух шагах от меня, какого-то молоденького «князя» с закрученными кверху усиками, – может быть, бывшего питомца аристократического Катковского лицея, в котором Георгиевский долго был директором. Московский губернатор В. Ф. Джунковский, в белой круглой шапочке свитского генерала, в будущем, после революции, чуть ли не постоянный тюремный житель, а в 1909 году – важный, представительный, элегантный сановник, полный сознания собственного достоинства и чиновной спеси.

С ним – две изящные, красивые, одетые во все белое барышни, – вероятно, дочери… Масса литераторов, общественных деятелей и других почетных лиц…

В качестве журналиста я получил билет для входа на трибуны, построенные в непосредственной близости от самого памятника, но на трибуны ни мне, ни другим участникам торжества попасть не удалось. Дело в том, что в последнюю минуту технический полицейский надзор нашел, что трибуны построены недостаточно солидно, могут, при передвижении по ним толпы, обрушиться, и потому запретил вход на них. Еще на двух-трех нижних лавках позволено было храбрецам из публики расположиться, но на верхние скамьи вход был категорически воспрещен. Расставленные по трибунам городовые следили, чтобы за пределы определенной высоты никто не переходил. Конечно, история с трибунами значительно испортила все торжество. Грубо сколоченные из некрашеного теса и не занятые, трибуны как-то никчемно и зловеще возвышались над толпой по трем сторонам памятника, а на свободной и открытой к площади небольшой площадке перед памятником создалась теснота, чуть ли не давка, ибо тут сгрудились не только все, имевшие приглашение на площадку, но и те, у кого были билеты для занятия мест на трибунах. Среди этой-то публики я и толокся на площадке.

Стройность праздника пропала. Акт передачи памятника Обществом любителей российской словесности городу был скомкан. Председатель общества А. Е. Грузинский (грибообразная фигура в цилиндре) и городской голова произносили свои речи, стиснутые со всех сторон толпой. Из-за невольного гомона и движения в толпе ничего из этих речей не было слышно. Что-то думали в эти минуты французские академики? Не изрекали ли, в душе или шепотом между собой, строгого, но справедливого суда над российской организаторской неспособностью?

2000 школьников и школьниц на площади исполняли юбилейную кантату, сочиненную композитором М. М. Ипполитовым-Ивановым. Композитор, кругленький, толстенький, с небольшой бородкой и с остриженными в кружок «по-мужицки» волосами, лично дирижировал этим хором, стоя на высоком круглом пульте. Против ожидания, пение не производило могучего впечатления: сила звука поглощалась огромным пространством площади. И все же юные, чистые голоса звучали свежо и приятно. Это и был, пожалуй, самый трогательный момент праздника.

Впрочем, не без волнения наблюдал я и за тем, как стягивали холст, скрывавший памятник, и как впервые предстала перед гражданами Первопрестольной полная символизма и какого-то необычайного внутреннего напряжения бронзовая фигура Гоголя – с этим испытующе-испепеляющим, проникающим до дна души и как бы призывающим к ответственности взглядом, взглядом Судьи, с этой худой, костлявой, но живой и цепкой, нервной рукой… Полюбил я этот памятник с самого начала и потом всегда любил его, часто сиживал перед ним подолгу, и летом, и зимой, днем и вечером, и грустно мне сейчас думать, что вдохновенная, редкая, высоко стоящая над обычным монументным шаблоном статуя работы Н. А. Андреева заменена была в начале 1950-х годов новой, по-моему, менее удачной.

Работа моя по составлению систематического изложения мировоззрения Л. Н. Толстого, между тем, продолжалась. Я запасся русскими и заграничными изданиями философских и публицистических писаний Толстого, и мне хватало этих источников, пока я не дошел до изложения взглядов Льва Николаевича на задачи, границы и методы образования. Я не мог не заметить, что педагогические статьи 1860-х годов, напечатанные в IV томе Собрания сочинений Толстого, во многом противоречили позднейшим – впрочем, весьма немногочисленным – высказываниям его по вопросам воспитания и образования.

Мне не оставалось ничего другого, как обратиться с письменным запросом к самому Л. Н. Толстому. Изложив общий план моей работы и содержание того, что уже было написано, я указал на возникшее передо мной затруднение и просил Льва Николаевича не отказать ответить мне на ряд вопросов, касавшихся образования и воспитания.

Очень скоро я получил открытку от Н. Н. Гусева (от 8 апреля 1909 г.), в которой между прочим значилось:

«Лев Николаевич просит написать вам, что ему было очень приятно получить ваше письмо и он очень рад, чем может, содействовать вам. На ваши вопросы он ответит после того, как перечтет те статьи, о которых вы упоминаете».

По прошествии месяца пришел и ответ Л. Н. Толстого, в виде обширного письма или, вернее, статьи, написанной в форме письма.

Это письмо-статья

(датированное 1 мая 1909 г.) начиналось так:

«Постараюсь исполнить ваше желание: ответить на ваши вопросы. Очень может быть, что в моих статьях о воспитании и образований, давнишних и последних, окажутся и противоречия, и неясности. Я просмотрел их и решил, что мне – да и вам, я думаю, будет легче, если я, не стараясь отстаивать прежде сказанное, прямо выскажу то, что я теперь думаю об этих предметах. Это для меня будет тем легче, что в последнее время эти самые предметы занимали меня.

Во-первых, скажу, что то разделение, которое я в своих тогдашних педагогических статьях делал между воспитанием и образованием, искусственно. И потому, не касаясь этого подразделения, буду говорить об одном образовании, о том, в чем, по моему мнению, заключаются недостатки существующих приемов образования, и каким оно, по моему мнению, должно бы быть, и почему именно таким, а не иным…»

Далее следовало изложение взглядов Льва Николаевича по существу.

Заканчивалось письмо словами:

«Вот все, что имел сказать. Буду рад, если это пригодится вам. Лев Толстой»[25 - Письмо это было опубликовано пять раз: 1) в № 2 журнала «Свободное воспитание», под ред. И. И. Горбунова-Посадова, М., 1909–1910 (с большими цензурными пропусками); 2) в 4-м томе «Сочинений Л. Н. Толстого», изд. С. А. Толстой, М., 1911 (с большими сокращениями); 3) в сборнике под ред. В. Г. Черткова «Л. Н. Толстой. О науке», М., 1917; 4) в приложении к моей брошюре «Университет и университетская наука», 2-е изд., М., 1919; 5) в так называемом «юбилейном» Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого, т. 38, М., 1936. (Во всех советских изданиях письмо напечатано без всяких сокращений.)].

Нечего и говорить о моей радости от доброты Льва Николаевича. Моим запросам письмо вполне удовлетворяло, и высказанными в нем мыслями я воспользовался для своего изложения.

Работу свою, которую я назвал «Христианская этика», с подзаголовком «Систематические очерки мировоззрения Л. Н. Толстого», я закончил в декабре 1909 года[26 - Была дважды издана в Москве: Издательской комиссией Московского совета солдатских депутатов в 1917 г. и Обществом истинной свободы в память Л. Н. Толстого и кн-вом «Задруга» в 1918 г. Имеется болгарский перевод: София, кн-во «Възраждане», 1923. Несколько лиц сообщали мне о выходе французского издания; по-видимому, это был перевод, над которым трудился француз Рене Маршан в Москве, в 1920-х годах, но сам я французского издания не видел.]. По совету К. Н. Корнилова, имя которого я уже неоднократно упоминал, и томского друга нашей семьи А. М. Головачева, я решился показать свою работу Льву Николаевичу: друзья указывали мне, главным образом, на необходимость удостовериться у самого Толстого, не допустил ли я в чем-нибудь невольного извращения или искажения его взглядов в своей работе.

Перед самым Рождеством, 22 декабря 1909 года, захватив рукопись «Христианской этики», я с ночным поездом выехал из Москвы в Ясную Поляну.

Около 9 часов утра на следующий день я уже подходил снова к знакомому мне жилищу Л. Н. Толстого. В четвертый раз был я в Ясной Поляне, в третий раз должен был встретиться с дорогим учителем.

На крыльце стоял и ласкал собак невысокий, сухонький пожилой человек, с седеющей светлой бородкой клинышком, одетый крайне скромно, чтобы не сказать бедно: старенькие потертые брюки, старый жилет с большими странными блестящими пуговицами, одетый поверх мягкой рубашки с отложным воротником, но без галстука, круглая шапочка на голове.

Увидав меня, незнакомец оставил собак, поздоровался и справился о цели моего прихода. Сухонький человек радушно улыбнулся, заявил, что его очень интересует моя работа, и пригласил меня в дом.

Оказалось, что я встретился с Душаном Петровичем Маковицким, домашним врачом и другом Льва Николаевича. Душан Петрович был словак по происхождению, чем объяснялся сильный иностранный акцент его речи.

– Лев Николаевич сейчас пойдет гулять, – сказал Душан Петрович, – и вы побеседуете с ним после прогулки… Это лучше будет, я знаю!

Добрый друг, секретарь, врач, сиделка и нянька Льва Николаевича, как охарактеризовал однажды Маковицкого старший сын великого писателя Сергей Львович Толстой, охранял покой своего патрона во время утренней прогулки, служившей для Толстого, по его собственному признанию, молитвой. Однако потом оказалось, что Лев Николаевич охотнее поговорил бы со мной именно во время прогулки. С Душаном это иногда случалось, то есть что он «охранял» Льва Николаевича и тогда, когда тот считал подобную «охрану» только обременительной для себя. Еще чаще грешила в этом отношении графиня Софья Андреевна Толстая. Как мы видели, не всегда целесообразно «охранял» покой Льва Николаевича и Н. Н. Гусев. Конечно, усердие всех близких Л. Н. Толстого в этом отношении было вполне понятно.

Мы очень хорошо поговорили с Душаном Петровичем в его небольшой проходной комнате в первом этаже дома, со скромной, старенькой обстановкой и с перегородкой из шкафов, прикрывающей, вместо ширмы, постель. Но вот дверь за перегородкой скрипнула, и раздался знакомый, но теперь как будто более постаревший и слабый голос дорогого человека:

– Душан Петрович, пришел кучер и просит переменить ему книжки. Дайте ему, пожалуйста!

И вот опять стоял я перед тем, кто был моей величайшей любовью, кто был поистине любовью всей России: то же прекрасное старческое лицо, с тем же серьезным выражением, те же проницательные, строгие, правдивые глаза, та же милая улыбка из-под топорщащихся немного усов, то же крепкое, дружеское рукопожатие.

Всегда готовый всем услужить, Душан Петрович побежал удовлетворить просьбу кучера, а мы со Львом Николаевичем пошли продолжить его прогулку по заснеженным аллеям яснополянского парка. Тут я сообщил Льву Николаевичу об окончании своей работы над «Христианской этикой».

– Вот вы говорите, – сказал мне Лев Николаевич, – что отдельные главы вашей работы посвящены у вас изложению учения о государстве, о Церкви. И я боюсь, что вы сделали ошибку, какую часто делают, приписывая мне какое-то особое учение о государстве. Вот на днях в одной газете, излагая деятельность анархистов в России, в первую голову называют анархистом меня. Между тем, я не проповедую никакого особенного учения о государстве, а указываю, главным образом, на необходимость религиозного руководства в жизни. И мое учение вовсе не политическое по преимуществу, а религиозное, относящееся к личности каждого отдельного человека. Конечно, если люди проникнутся религиозным учением, то теперешнее устройство мира не может продолжаться и должно измениться.

Я ответил Толстому, что я так же смотрю на сущность его взглядов и что как раз вся первая половина моей работы посвящена изложению религиозной основы его мировоззрения, и только затем, как прямое следствие, идет изложение его взглядов на государство, собственность, труд, науку и т. д.

– Это интересно! – произнес Лев Николаевич.

Узнав, что в связи с выходом из университета мне предстоит отказ от военной службы, Лев Николаевич посочувствовал мне («помогай Бог, помогай Бог!») и затем высказал, как он вообще смотрит «на это дело»:

– Мой взгляд на это дело такой: отказываешься потому, что иначе делать не можешь. Ну, вот как мне бы сказали, чтобы я зарезал собаку, я бы не мог, просто не мог, – точно так же не может человек стать во фронт, сделать на плечо и т. п. Конечно, у разных лиц могут быть разные условия жизни: у одного на руках семья, у другого мать. И я это допускаю: такой человек может уклониться. Но я всегда в таких случаях говорю и советую одно: если уклоняешься, то не оправдывай себя, а сознай свой грех… Матери жаль видеть свое детище, которое она носила и кормила, подвергнутым такому тяжелому испытанию, но им всегда можно привести одно утешение. Сын может сказать: «Матушка! если я не откажусь, то ведь все равно случится опять какая-нибудь Японская война, и меня убьют, если я буду солдатом…» Только если делать это для славы людской, то это нехорошо и слабо, непрочно.

О моей работе Толстой еще сказал:

– Лучшим судьей о вашей работе и лучшим, чем я, может быть Чертков, Владимир Григорьевич. И я это не нарочно говорю, а вполне серьезно. Я ее буду просто читать, и мне она может быть интересна, может понравиться – и только; а он, придавая мне вообще несвойственное мне большое значение, собирает все, что меня касается, и сейчас, например, работает над огромным сводом моих мыслей из всех моих произведений – и литературных, и позднейших. Так он вам скажет лучше всего о вашем сочинении. От меня вы непременно поезжайте к нему!..

Мы вошли в дом. Лев Николаевич взял у меня мою очень объемистую рукопись и заявил, что я позавтракаю с ними, пообедаю и переночую, пока он прочитает рукопись и поговорит о ней со мной.

– Я скоро умею читать! – добавил он.