Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

Склонный к насмешкам и прогнозам Григорий Кузнецов изрёк: «Сейчас начнут морок наводить» – и не ошибся. По сигналу вождя, местный барабанщик ударил в примитивный музыкальный инструмент. Звук был негромким и даже глухим. Плавно взлетела колотушка над барабаном, и удар повторился ещё. Потом – опять. Музыкант соблюдал довольно медленный и монотонный ритм, в некоем согласии с отдалённым от нас морским прибоем. Как только я уловил сию взаимосвязь, в игру вступили два других барабана – поменьше первого, а затем и ещё четыре тамтама вклинились в общий ритм, создавая в нём нечто дробное и промежуточное. Мне показалось, будто барабаны эти проводят незримую нить между звуком далёкого прибоя и стуком моего собственного сердца, которое билось внутри меня, да и где бы ему биться ещё?

Тени от пальм пересекли площадь, проткнули насквозь мою внутреннюю суть и внешний мир. Казалось, они растворяют меня в пространстве острова, и не хватает сущего пустяка, чтобы я слился с песком и морем, с пальмами, людьми и тенями, или же с одними тенями, похожими на людей. Сущий пустяк подоспел тут же, как я о нём подумал, и проявился в хриплом сопении трёх деревянных труб. В верхние узкие их части дули пожилые туземцы со сморщенными лицами, а внизу, на больших камнях были расположены широкие раструбы, низкий звук из которых растекался по площади и заставлял вибрировать землю.

Туземцы не ударились в пляс, а продолжали сидеть неподвижно, лишь иногда прикладываясь к сосудам. Поскольку не происходило никакого действа, на коем было бы возможно собрать внимание, я перевёл взгляд на своих спутников, чьи физиономии казались родней, чем смуглые лица туземцев, и обнаружил в них некоторые изменения.

Вечно недоверчивая рожа Григория заметно помягчела, а его серенькие глазки выразили благостное умиротворение. Облокотясь на локоть, он полулежал в позе римского патриция, и всем видом изображал снисхождение к неразумным подданным. Пётр Хрущёв – напротив – помрачнел и насупился. Видимо, алкоголь пробрался к его беспокойному, вечно требующему действий мозгу. Страждущий дух Петра так и пульсировал в его морщинах. Бесхитростное лицо Вани отражало удивлённое ожидание, словно находился он пред сказочной дверью, за коей вот ужо должны были развернуться чудеса.

Наблюдение за компаньонами мне наскучило. Отхлебнув ещё туземного пива, я решил воспользоваться отсутствием внешних событий для внутренней работы пространственного конструирования. Одним лишь представлением я стал наблюдать за тем, как могут перемещаться вершины простейшего тессеракта, который в геометрии называется ещё и тетраэдром, либо трёхгранною пирамидою.

Вершинам тетраэдра для лёгкости перемещений, присвоил я свои цвета: красный, жёлтый, зелёный и синий – соответственно. Представив основание лежащим на плоскости, я стал медленно уменьшать высоту пирамиды, то есть, приближать красную вершину к земле вплоть до той поры, когда она коснулась нижнего треугольника и разрубила его прилегающими к себе рёбрами на три других треугольника, каждому из коих предстояло в дальнейшем вывернуться в самостоятельную плоскость. Вершина продолжила движение вниз, и пирамида оказалась перевёрнутой.

Работа сия никоим образом не приносит продукта, и совершается исключительно в голове, без механического воплощения. Однако, при должной тренировке можно достичь крайней чёткости воображаемого зрелища, когда вершины тетраэдра сохраняют свою цветовую идентичность, рёбра проявляют должную растяжимость, а грани сияют наподобие масляных пятен, либо мыльных пузырей.

Вслед за красной вершиной я проделал такую же эволюцию с жёлтой, затем вывернул тетраэдр при помощи зелёной вершины, и собирался уже двигать синюю, когда старый вождь протяжно запел низким голосом, порой переходящим в рокот.

Это самое пение на фоне усыпляющего ритма окончательно развлекло меня. Остатки критического разума пытались удержать восприятие мира, сосредоточиться либо на внутренней истории с тетраэдром, либо на лицах туземных трубачей, на их раздутых щеках и оттопыренных ноздрях. Задержать мысль на чём либо становилось всё сложней. Тени от пальм стремительно увеличивались, погружая мир в темноту наступающей ночи. Это явление так же не хотело удерживаться в поле внимания.

В конце концов я спросил себя: «Так ли важно теперь моё критическое восприятие мира? Не пора ли дать ему отдохнуть, и позволить себе побыть в некоей дрёме или бессмысленном оцепенении, в котором, как я заметил, находились уже все, кроме музыкантов и самого ампансакабе. Даже мои русские товарищи, Пётр Хрущёв, Григорий Кузнецов и Ваня – оказались подвержены той же прострации, что и малагасы.

С необычайной дотоле лёгкостью я перестал думать вовсе. Наверное, лишь только в детстве, да во времена своей казанской ссылки бывал я в подобных кондициях. Впрочем, вместо реальных событий жизни я увидал абсолютно бессмысленные фантазии, кои сохраняются по сей день как никчёмные воспоминания.

007

Есть такие воспоминания, которые ни к чему не прикрепить, но зато они клеятся друг к другу. Сначала я вспомнил про синий карандаш, который куда-то снова пропал, как исчез он из моего далёкого детства. Но в детстве он пропадал мистически, растворяясь на глазах, а теперь потерялся самым заурядным образом, благодаря моей рассеянности. Затем я забыл о карандаше, а пред взором поплыли вовсе необъяснимые картины.

Толпы непонятных людей сновали мимо с различными ёмкостями в руках. Одеты они были не совсем обычно, если вглядываться внимательно. Чаще всего их короткие, наглухо застёгнутые лапсердаки, или кожаные куртки, напоминали китайские, а скорей – северосибирские мотивы. Лица в основном были европейскими, хотя и монголоидные черты встречались нередко. Я вслушался в слова, которыми некоторые обменивались на ходу. Говорили на Русском, а значит, странным образом я переместился в некую, неузнаваемую Россию.

Дождь лил стеной, и я знатно оросился, пока добрёл от метро до Курского вокзала. Пожалел про забытый зонт. Люди с чемоданами и сумками, пробегали мимо, торопясь поскорей оказаться под крышей. Вот и я под навесом. Остановился, достал мокрой рукой пачку сигарет. Извлёк одну за кончик фильтра, но от сырых пальцев даже фильтр моментально намок. Догадался вытереть руку, запихав её за пазуху. Кое-как прикурил, когда подошёл Влад, тоже мокрый, и сказал, протягивая мне кофр: «Кофр фирмешный. Не протекёт. Ну и дождина ливанул! Прямо – хляби небесные!»

«Терпеть не могу дождь – это я сказал, чтобы поддержать разговор – не знаю, как они будут под таким дождём плясать» Влад тоже закурил, и обнадёжил: «Ну, пока до Железки доедешь, дождь, может и перестанет, а через два часа и подавно. Проливные ливни долго не идут, хоть и осень. Я, вообще-то дождь люблю»

Я не поверил. С чего бы любить такое неудобство? Но спрашивать было лень. Тем временем Влад развернул лицо к дождю, и вся его внешность выразила ту очевидность искреннего чувства, с которой не поспоришь. Взгляд его светлых глаз не прыгал с предмета на предмет, но охватывал всю привокзальную площадь целиком, словно в данный момент он созерцал ту общую атмосферу, которая часто создаётся дождливыми днями в городах средней полосы. Расслабленной и спокойной своей мимикой Влад как бы призывал не заострять внимания на мелких убожествах, на мокрых, торопящихся неведомо куда, людях с чемоданами, на мусоре, который кинут мимо урн, да так и оставлен раскисать в грязных потоках, несущихся вдоль бордюров.

Картина городского дождя уже и не удручала, потому как умытые окна зданий отразили площадь и небо, сами притом отражались в зеркале мокрого асфальта, дробились в волнах, бегущих по лужам. Автомобили, во множестве ползущие по улицам, стали особенно разноцветны, даже праздничны. Гаишники в блестящих от дождя плащах, сделались величественными как памятники. Романтичными показались мне потоки воды, которые вырывались из серебряных водосточных труб. Я повертел головой вправо-влево, предполагая увидать где-то на заднем плане прекрасных от дождевой свежести женщин под разноцветными зонтами. Почему-то их не было видно, а по всему настроению они непременно должны были где-то рядом вонзать каблучки в глянец мокрого асфальта.

Всё это выразилось во Владовом взоре, обращённом к другой стороне жизни, и захотелось услышать, или спеть нечто общеизвестное, подходящее моменту. Например: «Как упоительны в России вечера! – и тут на подпевках женские голоса – А-а, а-а! – и дальше – В закатном небе пламенеет снова лето, и только небо в голубых глазах поэта…» – но Влад сам же и скомкал подкатившую к душе лирику. Он затянулся сигаретой и уточнил: «Люблю смотреть на дождь из машины. Листики там падают мокрые, и всё такое. Сидишь себе, куришь, и глядишь, как страдальцы снаружи бегают. Ещё хорошо, когда рядом какая-нибудь баба, делает тебе чё-нибудь приятное… – тут он перевёл взгляд с улицы на меня, подмигнул и издал фрагмент лошадиного ржания, после чего резко перешёл к делу – в «Железке», у тебя две точки. Сначала в одном дворе, потом тут же в другом через полчаса. Деньги дадут сразу за две. По три тыщи, вместе будет – шесть. Четыре – твои, а две отдашь мне вместе с костюмом. Первый адрес у тебя есть, до второго – довезут.

Какие-то у них местные выборы там назревают, вот они и устраивают праздник двора. Ну, поиграешь с детишками в «капканчики». Не мне тебя учить. Если костюм намокнет, не страшно. По времени ты вполне можешь успеть обернуться к вечеру, часам к семи-восьми… – тут он вспомнил нечто полезное, и хлопнул меня по плечу – слушай, а давай ты мне сегодня кофр и отдашь? Я как раз до девяти буду сидеть в центральном доме литераторов»

«Ты подался в литераторы?» – удивился я. «Да не! – махнул сигаретой Влад – Там и так полно придурков. Вот, позвали, типа, тусануть, завязаться с солидными перцами, которые чем-то управляют вроде издательства там… хрен поймёшь. Я, типа, погляжу, что к чему. Может, писателям тоже бывают нужны праздники… или издателям нужны? Корпоративчик, то да сё. В общем, сначала будет какая-то конференция про какой-то остров, типа вот по этой книжке. На, позырь» – он сунул мне книжицу в бумажном переплёте, на обложке которой был песчаный берег синего моря с пальмами, длинной деревянной лодкой туземного вида и голубым небом.

«Красота какая! – сказал я, глядя на обложку – Даже не верится, что такое где-то есть» «Бывают, Серёга, дальние страны, в которых и пальмы, и море, и всякие ай-нэ-нэ. Хотя, всяких ай-нэ-нэ и у нас навалом. Ты по этому делу спец… да вот, у меня этот… как его… стикерс, или вроде того – Влад извлёк из внутреннего кармана и протянул мне сложенную вчетверо рекламку. Я пробежал заглавие, такое же, как и на книжке, но пропечатанное крупными буквами: «Ахин. Е. Я. Русский Мадагаскар» – и ниже, меньшим шрифтом: «Презентация первого в России издания книги Евгения Яковлевича Ахина о первооткрывателе М. А. Бениовском»

«Что за открыватель? Чего он открыл?» «Хэ Зэ! – Влад забрал глянцевую бумажку и перечитал фамилию вслух – Бениовского… Бени… о! Беня! Ну, конечно, Беня! Кто же ещё? Наверняка какой-то еврей. Кто ж тебе про Ломоносовых напишет? – он снова хлопнул меня по плечу – Серёга, ну, давай. Отработаешь, и сразу к цэ-дэ-эл, центральный дом литераторов… на Баррикадной. Внутри встретимся. А книжку бери себе. Будет, чего почитать по дороге. Расскажешь потом в двух словах, что за Беня и из какой он там Одессы. С меня двести грамм, или двести пятьдесят. Ну, там поглядим, как покатит…» – и, бросив окурок в грязный поток, Влад зашагал к машине, благодаря которой он любил дождь.

Я пошёл в другую сторону, к пригородным кассам, чтоб купить билет до Железки… то есть, до города Железнодорожного. Дождь в это время шёл своим путём, в перпендикулярном направлении к тем путям, по которым двигались люди. Ещё более перпендикулярными были никчёмные воспоминания про синий карандаш. Что за карандаш промелькнул в голове? Откуда взялся?..

008

Ларшер отодвинул красный фолиант и постучав ногтями по столу, резюмировал: «Тэк-с, бреке-кекс. Пуавр видно, забыл про верного служаку, а я, чего-то, притомился читать трезвыми глазами эту несусветную чушь» – потом резко поднялся и устремился вдоль веранды губернаторского дома от стола к выходу. Маршируя туда, капитан ясно представлял себе, как он отыщет Пуавра и строго спросит: «Губернатор, где обещанные жидкости?» Однако, постепенно стиль обращения показался ему чересчур фамильярным, от чего пришлось сначала сбавить скорость, а потом и вовсе развернуться и продефилировать обратно, к столу. Подобный манёвр пришлось повторить, чтобы перелопатить множество сомнений.

С одной стороны – Пуавр должен держать слово. С другой же стороны – губернатор находится в более начальственном весе, чем сам он, Ларшер. До сих пор Пуавр относился к Ларшеру благосклонно и даже покровительственно, но и капитан не подавал поводов для другого отношения. С самого своего прибытия на Иль-де-Франс, Ларшер не демонстрировал той разницы, которая вытекает из его военного статуса.

Пуавр не из тех, кто сражается с оружием в руках, в связи с чем должен осознавать свою ущербность, или ещё какое-то подчинённое чувство. Надо бы чётко обозначить себя, подчеркнуть моральную сторону своего превосходства, но Ларшер проявлял мудрую сдержанность. Нельзя забывать про огромные связи Пуавра в аппарате управления. Дипломатия, хорошие манеры и знание своего места – вот что помогает в карьере успешного полководца! Иначе можно скомкать самому себе будущий подъём самого себя по лестнице великого здания государственной службы. Вот оно как заковыристо! Неумелый жест, неуместное слово, неправильно истолкованный взгляд, и забудь навсегда о карьере.

Так размышлял капитан, восьмой раз маршируя от стола к выходу, когда дверь отворилась и навстречу ему вышел сам губернатор с бутылкой рома в одной руке и бокалами в другой.

«Извиняюсь за свою медлительность – произнёс он, и лучезарно улыбнулся – отвлекли навязчивые негоцианты из Ост-Индской компании. Надо восстанавливать поставку товара для моих арабских друзей, а тут британцы путаются под ногами и выматывают всю душу. Приходится мириться и с этим обстоятельством. Их эскадра не дурно выступила на нашей стороне. Если по мне, то я давно бы укрепил береговую артиллерию и жёг англичан, как это делает японский император, но силы слишком неравны. Приходится заниматься дипломатией и с британцами, и с голландцами, хоть все они разбойники. Дай бог им перебить друг друга. Но вот я и принёс для вас немного вдохновения. Замечательный ром привозят эти чёртовы англичане! Как продвигается ваше творчество?»

Сознание Ларшера не поспевало за изменениями направлений губернаторской мысли. Хотел высказать одобрение по поводу британского флота, как настала пора радоваться тому, что не успел этого сделать. Хотел поблагодарить за угощение, как настала пора отчитываться о проделанной работе. До чего ж тяжко общаться с суетливыми штатскими людьми, чья мысль не шествует в одном русле, а мечется в разные стороны, точно перепуганная мышь.

Ларшер снова неопределённо покачал расслабленной кистью правой руки, к коему жесту Пуавр, наверное, успел привыкнуть, ибо с радостным покрякиванием откупорил бутыль, присел к столу, и разлил ром в бокалы.

«Не подумайте, мой родной Ларшер, будто я заядлый поклонник Бахуса. В этих жарких краях – питие вина становится тяжкой и изнурительной работой, к тому же вредной для организма. Порой моё отвращение перед алкоголем достигает столь невероятной степени, что я готов так же, как и вы трясти рукой. Как это у вас изящно выходит! Не сомневаюсь, что рапорт вы напишете так же изящно!

В молодые свои годы я, знаете ли, баловался литературным творчеством. Был такой грешок. Бывало, ночами не спал, а всё прикидывал – как бы эффектней подать фразу. До пятисот вариантов одного и того же выражения накарябывал, а всё было не то. Оставалось внутреннее недовольство. Кабы я не женился вовремя, да не взялся за ум, наверняка свихнулся бы на писательской почве.

Так и вы не переусердствуйте. Отнеситесь к делу легко, как если бы вам не надо было ставить пред собой неких целей, а только лишь излагать всё, приходящее на ум. Пейте, Ларшер! Чего вы всё стоите столбом? Да присядьте уже, или я подумаю, будто вы очумели от чтения мемуаров нашего проходимца».

Ларшер сел к столу, предварительно громко двинув стулом по полу, нарочито грубо и как бы по-военному взял бокал в кулак, выпил залпом. Пуавр с интересом наблюдал за ним, и кажется, чувствовал, как огонь напитка впитался капитанским пищеводом, а затем промчался приятной волной расходящегося по телу тепла.

Эмпатический взгляд губернатора показался Ларшеру благосклонным, и Ларшер произнёс: «Благодарю вас, губернатор, за заботу. Я – простой солдат его величества, а не знаток изящества. Читать приходилось не особо, а про писательство мне и думать не положено. Ваша книга, которая вот эта, в тиснёном кожаном переплёте, которую вы создали, она… – Ларшер хотел привычно пошевелить кистью, но в кулаке оставался бокал, и пришлось помахать пустым бокалом, от чего Пуавр понимающе кивнул, и подлил рому – …она великолепна! Но мне вредно её читать» – и капитан выпил.

«Интересная мысль – сказал Пуавр, пригубив из своего бокала – действительно, избыток информации может и помешать» «Никакой информации там нет – мотнул головой Ларшер – там написана сущая глупость про какие-то дожди, про незнакомых людей с труднопроизносимыми именами, а главное, когда я читаю эту галиматью, то словно сам оказываюсь в непонятных обстоятельствах и фантастичных странах, коих не может быть на земле. Откуда у мошенника такое умение заморочить голову?»

«Странно – пожал плечами Пуавр – я не замечал такого эффекта. Порой описанные там события выглядят сумбурно, но не настолько, чтобы вовлекать в какие-то фантастичные страны. На беднягу… то есть, на мерзавца изрядно повлияли туземцы.

Он, представьте себе, считал их за людей! Возможно ли такое? Сами посудите, если мы начнём воспринимать этих каналий за ровню себе, то утеряем осознание своей миссии, как миссии белого человека, созданного господом. Мы обязаны нести цивилизацию, знание, истинную веру в Христа, и в конечном итоге – добродетель. Но как мы сможем нести добродетель, если уподобимся варварам? Тогда вместо добродетели – мы начнём преумножать варварство! Вот, именно этим и занимался наш противник. Убив его, мы совершили богоугодное дело!»

«Вы самый добродетельный политик, из всех, с кем сводила меня судьба!» – воскликнул капитан, незаметно пододвигая пустой бокал к Пуавру. «Благодарю вас, Ларшер, за приятное наблюдение» – улыбнулся губернатор, и так торжественно плеснул ром в его бокал, словно вручил правительственную награду.

Ларшер заглянул внутрь бокала, ощутил трепещущими ноздрями крепкий запах рома, но с питием повременил, считая нужным подчеркнуть сложность не только миссии белого человека, но и своей личной миссии: «Мне очень трудно, губернатор! Я должен писать кратко и доходчиво, а притом не могу даже с точностью утверждать, кем этот бунтовщик был по национальности. Что-то дикое, славянское… но не писать же – дикарь. Насколько я помню, подлеца даже принимал его величество!» – тут Ларшер неожиданно поднялся со стула, как бы салютуя короне, и выпил ром торжественно.

Пуавр не поддержал ритуала, а задумчиво произнёс: «Существует два пути внесения в это дело какой-нибудь ясности. Первый путь – самый сложный. Следует внимательно изучить эту мою книгу. Второй путь… а давайте-ка я вам подолью, дорогой Ларшер, поскольку вы свой бокал уже опустошили. Сразу чувствуется военная хватка!»

Ларшер согласился: «Да! Вы правы» – и вновь пододвинул бокал. Налив Ларшеру, Пуавр вернулся к обсуждаемому вопросу: «Второй путь метафизический по своей сути. Посмотрите, чем занимался Бениовский. Он вносил варварство и дикость в мир цивилизованных людей. Он разрушал основы тех империй, которые оказывали ему милость. Попробуйте посчитать – Пуавр стал отгибать пальцы из свёрнутого кулака – Австро-венгерская империя, Русская империя, наша великая Франция, Британская империя. Разве этого мало? Все простирали над ним руку покровительства, и всем он неизменно гадил. Пожалуй, Российскую империю следует исключить. – Пуавр загнул обратно все пальцы, кроме среднего. Ларшер поинтересовался, с какой это стати Россию следует исключить, на что Пуавр возмущённо ответил – Да потому что это и есть империя варваров, дикости и людоедства. Через неё сам дьявол низвергся на голову цивилизованного мира!

Я не уважаю англичан, но в Лондоне издали его книгу. Чем он им отплатил? Он снюхался с Франклином, этим отъявленным масоном, и разжёг войну, в результате которой британцы потеряли 13 своих колоний. Только вдумайтесь, Ларшер, в это дьявольское число!

Только представьте, сколько высокопоставленных французов покровительствовали ему! Князь д'Аквиллон, министр иностранных дел герцог д'Эгийон, морской министр де Буайн, и даже сам Людовик – XV, но чем варвар отплатил за покровительство? Он чуть не лишил Францию Мадагаскара! Он ввёл пошлины, он собирал деньги с негоциантов, а потом пускал собранное на растление кабинета министров. На взятки! И наконец, он письменно предлагал русской царице присоединить Мадагаскар к России! Такова его благодарность!»

«Письменно?» – уточнил Ларшер. «Именно так! – воскликнул Пуавр – В этой книге есть копия прошения, которое мерзавец отправил в Россию. Мало нам того, что их дикая царица захапала всю Евразию и север Америки, мало того, что ей отошёл весь Кавказ, Каспий и уже её солдаты стоят на границе с Индией. Мало нам того, что Греция с Балканами просятся под русскую корону, так ещё и тут!»

«Тогда нам срочно необходимо выпить» – констатировал капитан. Он хотел сказать это раньше, ещё в тот момент, когда Пуавр призвал его задуматься о дьявольском числе, да только не видел повода, а выпить было необходимо для того, чтобы вдуматься, потому как ром и вправду вносит ясность в сознание, словно омывая засорённый от усердия мозг.

Пуавр не стал скупиться, налил из бутылки всё, и пока Ларшер выпивал, завершил изложение идеи: «Так что, не могу с точностью вам указать – кем он был. Для ясности в докладе называйте его бунтовщиком, и на том ограничьте полёт фантазии. Никто не заинтересован в раздувании нашей виктории за пределы границ маленького колониального недоразумения. Как говорят русские: «Не выноси мусор из апартаментов».

«Это пораженческая идея! – вскинулся Ларшер – Вместо объявления великой победы над опасным противником, я должен принизить батальные достижения отечественной стратегической мысли. Сегодня мы умолчим свою победу, а завтра она сама не пожелает приходить. Франция нам этого не простит!»