– А я и не тащила. – Не смотрела на Бориса, но он видел – слышал – что улыбалась, голос зазвучал по-новому, звонко, до сих пор еле слышно было. – Я – вот так! – развела руки.
– Как – так? Совсем без ничего?
– Совсем! Вот… – запустила руку в бездонный карман юбки, выудила кошелек, – здесь деньги. И все! – И бросила кошелек обратно. – А зачем – вещи? Мне только поговорить… с вами… часик, думала, – и назад.
– Авантюристка…
– Чё?
О, прорвалось – нашенское. Улыбнулся:
– Да ничё. Ненормальная ты, говорю… А в поезде как же? Переодеться, на ночь, всякое такое?
– А зачем? Я – в общем.
– В общем вагоне? – Даже приостановился. – Сидя? Двое суток?
– А чё? Я здоровая – сидя сплю. Спала. – Зевнула широко. – Пойдемте, а? Спать хочу.
– Уже близко…
Спала – спать хочу. Сейчас заснёшь, дуреха…
Парк остался позади. Борис приглядывался к ней, когда попадали в свет фонаря.
– Ну, а щетка, мыло? Зубы почистить – а?
– Это не додумала, верно. Да ничего – за неделю не сгниют! – Улыбнулась, обнажив крупные ровные зубы.
Зашли в темный двор. Споткнулась, ухватила Бориса за рукав. Сразу же отпустила.
– Ну вот, пришли. На пятый этаж.
На третьем она сказала:
– Кошками пахнет.
– Здесь старуха живет. Восемь кошек у нее.
– Одинокая?
– Ну да – и восемь кошек.
Вздохнула. И пока поднимались дальше, все оглядывалась на старухину дверь.
Борис долго отпирал, никак не мог попасть ключом в скважину. Наконец, отпер – пнул ногой, распахнул узкую створку.
– Прошу!
Шагнула в темный коридор, остановилась, Борис остался на площадке.
– Отдельная?
– Да.
– Сколько комнат?
– Пять!
– Ох!..
– Если считать кухню, коридор, ванную и сортир.
– Все равно – хорошо, – сказала она без улыбки.
– Может, и мне разрешите войти?
Шарахнулась в сторону – Борис вошел, щелкнул выключателем. При ярком свете увидел то же самое: широкий, вздернутый нос, скуластые щеки, большой бесцветный рот, синяки под глазами (вообще-то в глазах что-то есть… и огромные). Ресницы неестественно длинные, темные, как и брови, темней, чем волосы, открытый лоб – шар, и вся она – шар, эта блузка, эта юбка… ноги не разглядишь… Не видит, как он ее нахально разглядывает – пялится, не моргая, на пустой коридор. Нет, не совсем пустой…
По облупленным доскам пола (от краски одни воспоминания) – обрывки бумаги, смятая газета, по стенке, на гвоздях – плащ, мохнатая куртка, кожаная фуражка, в углу – фанерный ящик под сдвинутой крышкой, на нем две щетки, сапожная и платяная, тюбик с черным гуталином, некогда белая пикейная кепочка. И зеркальце, прилеплено к стене изолентой – заглянула в него, провела по недлинно стриженным пепельно-серым волосам. Дохнула на зеркало и протерла ребром ладони.
– Осторожно, отвалится.
У зеркала не задержалась – уставилась на две пары тапочек. Ногой показала на те, что поменьше:
– А это – чьи?
– Для гостей. – Криво усмехнулся. Вот бы Наталья нагрянула – поди докажи ей… Нет, не любит Наталья к нему приходить, не любит… Захотелось пнуть тапочки в угол. Подвинул ногой: – Вот, наденьте. И хватит уже тут торчать, проходите!
Сбросила туфли, на ходу разминая ноги, пошлепала к ближайшей двери.
– Это кухня. Сюда. – Прошел вперед, зажег свет. Спросил равнодушно: – И зачем босиком? Грязно… – Стоял, ссутулясь, посреди комнаты, в куртке, воротник поднят, руки в карманах. – Вообще-то я иногда подметаю. Ладно, садитесь, отдыхайте.
Долго примерялась к низкой покатой тахте – не удержалась, тяжело плюхнулась и, ойкнув, замерла: тахта гулко бухнула, с фанерным треском.
Борис молча следил, ухмыльнулся.
– Бутафорская. Не отшибла чего-нибудь?
– Какая?
– Не настоящая, для спектакля сделана. Фанера, тряпкой обтянута. Обманывает, да?
Коротко засмеялась.
– А я боялась, думала – провалю вам пружины. Тяжелая я. – Покачала головой, провела по крутому горбу ладонью. – Так вы же с нее скатываетесь!
– Нет, привык. Раскладушку вам поставлю, если хотите.