Дядя Джо. Роман с Бродским

– Почему вы, кстати, не сунулись на действующую военную базу? Боялись, что пристрелят?

– До базы я тоже доберусь, – сказал я, не меняя интонции. – Тут их множество. В Норфолке я уже был. Высыпал камни с прогулочного катера. Освятил Второй оперативный флот. Главное в нашем деле – масштабность замысла.

– Сами придумали? Или посоветовали в КГБ?

– Сам. На мой взгляд, это самая настоящая поэзия. Слов написаны груды. Они ничего не меняют. Главное, что их никто не читает. А здесь всё просто и наглядно. Камни, на которые ступали ноги пророков, оказываются там, где они не должны были оказаться. Силовые нити ноосферы перенастраиваются. Каждая моя акция меняет мир к лучшему. После выброса священных почв в Чесапикском заливе ученые расшифровали геном утконоса. Поэзия в действии. Это вам не стишки кропать.

Бродский искренне рассмеялся, отчего, как мне показалось, седина его посветлела. Он машинально плеснул устричного соуса в одну из раковин и, поддев на сервировочную вилку моллюска, предложил выпить за новую форму поэзии. Смысл моих деяний начал до него доходить.

– И много уже удалось, так сказать, освятить?

– Синай, Гималаи, Аппалачи, Скалистые горы. Новые учения обычно создаются в горах. До Эвереста я еще не долез. Подспудной задачей является смешение всех религий мира. Приведение их к общему знаменателю. Я делаю то, чего никто другой не делал раньше и без меня не сделает.

– Симпатично. Я и не знал, что вы двинулись в таком странном направлении. Об этом пишут? Из этого можно было сделать рекламную кампанию.

– Пишут, но мало. Мне кажется, главные вещи мира должны вершиться в тишине. Стихи ведь тоже не обязательно публиковать. Главное – написать. Вы говорили это. Я читал.

– А как доказать, что вы не врете? Можно же любой камушек положить на алтарь, а сказать, что он из гробницы.

– Это фиксируется, фотографируется. И потом, я решил с недавних пор вообще не врать. Как минимум, в течение этого года.

– Да? – удивился Бродский. – Я лет двадцать назад пробовал сделать нечто подобное. Не помню, чем это закончилось. – Он замялся. – А кто ваши проекты, так сказать, финансирует? Это же огромные деньжищи.

– Собирал макулатуру. Накопил. В Америке мне удалось решить вопрос финансовой независимости, – сказал я наиболее скромным тоном.

– ФБР этим еще не заинтересовалось?

– Приходили, но чисто поговорить по душам. Решили дружить семьями.

Официантка принесла счет и телефонную трубку на подносе.

– Вас к телефону, – обратилась она ко мне.

Я скорчил недоуменную гримасу и взял трубку. Мужчину было слышно так хорошо, будто он дышал мне в ухо. Я послушал его дыхание несколько секунд, подумав, что там астматик. Встал из-за столика и отошел в сторону, извинившись перед Бродским.

– Алло, Месяц? – услышал я отвратительный хриплый голос. – Все прохлаждаешься? Запомни, падла. Скоро умрет твой Бродский, и ты опять станешь никем. Понял?

– Понял? Кто был никем, тот станет всем.

– Ты допиздишься, щенок. Из говна пришел – в говно и вернешься.

– Отличная идея.

Человек этот, видимо чокнутый, звонил мне пару месяцев назад, но я не придал его угрозам значения. Фанатик, завистник, несостоявшийся стихотворец. Мало ли таких? Его можно было вычислить и поставить на место, но расходовать свою бессмертную душу на придурков не хотелось.

– Кто звонил? – спросил меня Иосиф, когда я вернулся.

– Евтушенко. Спрашивал о вашем здоровье.

– Вы сказали ему – не дождетесь?

– Именно это я и сказал. Вы, кстати, в курсе, что о вашей премии в СССР первым сообщил Чингиз Айтматов? Он сказал, что вы принадлежите к ведущей когорте советских поэтов, среди которых назвал Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину.

– Кто такой Айтматов? – сердито спросил Бродский. – За эти слова вас следует отравить.

– Шампанским?

Я покатал поэта по острову, показал несколько хороших гостиниц на острове Пальм, где любил останавливаться с девушками. По дороге на мост кивнул в сторону ресторана в устье заболоченной речушки.

– Здесь я когда-то уронил костюм водолаза. Чуть не пришиб своего приятеля. Тяжелый, свинцовый. Как-то мы с ним не смогли удержать равновесия.

– Я, кстати, работал на маяке, – вспомнил Бродский.

– А я мыл трупы в морге судмедэкспертизы, – ответил я.

Мы въехали на Arthur Ravenel Jr. Bridge, красивую летящую конструкцию, соединяющую острова с материком. Помолчали, проезжая светлые пролеты моста с мелкими облачками в проемах. Мост по оригинальности конструкции мог бы посоперничать с Golden Gate Bridge в Калифорнии.

– Здесь не хватает Марди Гра, как Новом Орлеане. Все одинаковое: архитектура, болота, пальмы, аллигаторы. Народ – не музыкальный. Забронзовевший от подвига былых времен. Мне джаз напоминает о бессмертии больше, чем классическая музыка. Творчество масс. У каждого дудка, и пока он на ней дудит – горя нет.

– У вас тоже такая дудка, – сказал Бродский. – Какая-то патологическая жизнерадостность. И жажда бессмысленных д ействий.

– С вещами, причастными к Будде, Моисею, графу Сен-Жермен, Мерлину, Григорию Распутину или Иисусу Христу, общаться приятнее, чем с функционерами американских фондов. Другой масштаб. Это вы говорили, что главное – масштабность замысла?

– Я много что говорил, – обиделся Бродский. – Вы – авантюрист, энтузиаст, ужасный человек. Ни от кого не разит таким смертным холодом, как от энтузиастов.

– Иосиф Александрович, это вы говорите, что «Poetry ?ber alles[13 - poetry ?ber alles (нем.) – поэзия превыше всего.]». Я люблю поэзию, но вижу ее во всем.

Я включил радио. Там шло горячее обсуждение истории Джона Уэйна Боббита, которому отрезала член его супруга. Тот пришел домой пьяным, изнасиловал ее, после чего уснул. Оскорбленная Лорена схватила кухонный нож, отрезала мужу половой орган, увезла его на автомобиле и выбросила в чисто поле. На суде женщина возмущалась, что муж всегда кончал, не дожидаясь ее оргазма. За это и получил. Потом в Лорене проснулась совесть, она вызвала скорую помощь. Врачи нашли член Боббита, положили его на лед и пришили в больнице на прежнее место. Операция продолжалась девять с половиной часов. Мужик до сих пор собирал пожертвования, чтобы ее оплатить. История получила известность и вышла в первые заголовки новостей. За дело взялись феминистки, заявившие, что женщины должны взять тесаки для обороны от «домашних насильников».

– Я слышал, у вас появилась американская подруга, – вставил лыко в строку Бродский. – Не боитесь, что она тоже возьмется отстаивать женские права?

Я пожал плечами: мол, от судьбы не убежишь.

– Откуда вы об этом знаете? – осенило меня. – Это не то чтобы тайна…

– Мир тесен, – отозвался Бродский. – Да и вы ведете себя в Нью-Йорке вызывающим образом. Вы считаете, что в большом городе вас никто не видит, а вы – на виду. Публичная персона.

– Мне не от кого скрываться, Иосиф Александрович. Смерть, как вы знаете, красна на миру.

– Как на работе? – переключился он с темы на тему. – Вы в том же колледже?

Работу я нашел в Стивенсе, Хобокен, Нью-Джерси, в чудном городке на берегу Гудзона. Старинная застройка. Вид на Манхэттен. Через речку можно перебраться паромом или на метро. Со времен моего переезда из Каролины мы с Бродским ни разу не виделись. Поэт преподавал в Саут-Хадли, Массачусетс. В Виллидже бывал редко. Обычно мы созванивались по телефону, что обоих устраивало. То, что мне удалось поймать его на югах, можно было считать удачей, хотя никаких дел у меня к нему не было. В Америке быстро привыкаешь к дистанции, отделяющей тебя от других. В гости просто так не ходят, в аэропорту не встречают. В этом есть свой кайф.

– Как ваш фестиваль? Вы затевали какую-то русско-американскую мишпоху.

– Готовлюсь, – сказал я. – Собираю людей. Привлекаю фонды.

– Меня приглашали? – подозрительно спросил Бродский.