Дядя Джо. Роман с Бродским

– Вы бы стали выступать в компании с Приговым?

– А… Припоминаю…

Во всем, что касалось современной поэзии в метрополии, Иосиф умело валял ваньку. О новых властителях дум и вкусов ему подробно докладывали его питерские и московские друзья, но положение небожителя позволяло ему демонстрировать обаятельную неосведомленность. О делах условных соперников в лице Евтушенко, Вознесенского или Ахмадулиной он был осведомлен. На поросль, появившуюся после них, смотрел сквозь пальцы.

На первый фестиваль в Хобокене я позвал Нину Искренко, Аркадия Драгомощенко, Дмитрия Пригова, Ивана Жданова, друга из Екатеринбурга Аркашу Застырца, критиков Славу Курицына и Марка Липовецкого, а также Сергея Курёхина, который отчасти был другом нашей семьи. К нам подтянулась творческая интеллигенция из города. Американцев приглашал мой коллега, поэт и издатель, Эд Фостер.[14 - На первый фестиваль в Хобокене… – Поэтические русско-американские биеннале и семинары проводились Вадимом Месяцем и Эдом Фостером в Stevens Institute of Technology с 1993 по 2001 год. Являлись заметным явлением культурной жизни Нью-Йорка. На них побывали Иван Жданов, Елена Шварц, Нина Искренко, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Аркадий Застырец, Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, Аркадий Драгомощенко, Алексей Парщиков, Евгений Бунимович, Елена Фанайлова, Дмитрий Воденников, Станислав Львовский, Александр Скидан, Александра Петрова, Полина Барсукова, Дмитрий Волчек, Дмитрий Голынко-Вольфсон, Марк Липовецкий, Вячеслав Курицын, Сергей Курёхин, Марк Шатуновский, Елена Пахомова, Мария Максимова, Илья Кутик, Рафаэль Левчин, Ярослав Могутин, многие русские поэты проживающие в США. Главным итогом проекта стали «Антология современной американской поэзии» (в редакции В. Месяца и А. Драгомощенко, 1996) и антология современной русской поэзии «Crossing Centuries: The New Generation in Russian Poetry» (совместно с Джоном Хаем и другими, 2000).]

– Хули я буду выступать с этими графоманами? – сказал Иосиф, когда я сообщил ему о предстоящей тусовке. – Не царское это дело. К тому же в мае я уезжаю в Венецию. Дело вы делаете хорошее.

Репутации не повредит. Там из поэтов-то нормальных – один Жданов. Кстати, ваши стихи мне нравятся больше.

Этот комплимент я слышал от него уже второй раз, но не понимал его смысла. Стихи Жданова я знал и в целом ценил выше собственных. Более того, с Иваном Федоровичем меня связывала нежная дружба.

Возможно, Бродский сравнивал русский поэтический потенциал с сегодняшним – еврейским. Эта тема в наших разговорах, пусть и в шутливой форме, постоянно присутствовала. Я в те времена любил философа Льва Шестова[15 - Лев Шестов (1866–1938, при рождении Иегуда Лейб Шварцман) – российский философ-экзистенциалист и эссеист.].

– Это будет у нас Шварцман, – всегда подчеркивал Бродский.

При упоминании Льва Лосева напоминал, что тот Лифшиц по батюшке и т. п. Не знаю, было ли это важно Бродскому на самом деле, но эти разговоры инициировал он. Я эту тему не поддерживал.

Тюрьма

Мы катились по скучноватому 26-му Интерстейту[16 - интерстейт – крупная автомагистраль в США. Системой интерстейтов опоясана вся территория Соединенных Штатов.] в сторону столицы штата. Колумбия была первым американским городом, который стал мне родным. Я хотел поделиться сокровенным.

– Я перевернулся на этой дороге год назад, – сказал я Бродскому, когда мы проехали мимо озера Марион, крупнейшего в этих местах. – Ехали из Атланты ранним утром и перевернулись.

– Зеркало поэтому оторвано? – спросил поэт.

– Угу. Машина легла на бок, а потом вернулась в прежнее состояние.

– За рулем были вы? – вновь спросил он, изображая испуг.

– Ксения. Сюся. Помните?

– Та, с которой вы ко мне приезжали?

– Ага. У вас хорошая память.

– На красивых женщин – хорошая. Надеюсь, мы едем к ней в гости?

– Иосиф Александрович, она переехала в Юту. Я здесь, чтоб забрать нашу с ней машину. Ну… и чтобы повидаться с вами.

– Вы меня разочаровываете.

Прошлогодняя авария произошла, когда мы ночью возвращались из Атланты на двух машинах с сотрудниками института, где работала Ксения. Поехали встречать сына одного грузинского специалиста и заодно посмотреть город. К нам в авто села девушка, прилетевшая из Тюмени пару дней назад. Она привезла экземпляр «Литературной газеты» с моим интервью и письмом Бродского. После публикации я тоже стал небесным избранником в ее глазах.

Самолет, на котором прилетел мальчик, опоздал на несколько часов. За это время мы изучили Атланту вдоль и поперек. Решили возвращаться в Каролину ночью, чтобы не тратиться на мотели.

Одну машину вел Вахтанг, коллега из Грузии, другую – Ксения. В районе озера Марион Ксения на секунду уснула и съехала на обочину. Вахтанг отпустил руль и схватился за голову, чтобы сказать «вах». С рулевой колонкой у него было что-то неладно. Машина сама сделала резкий поворот вправо, перевернулась и легла на крышу. Сюся резко затормозила с испуга, отчего наша машина встала на бок, покачалась и вернулась в прежнее положение. Автомобиль Вахтанга сплющился в лепешку, но все сидящие в нем остались живы. Это было чудом.

– Я знаю, почему все спаслись, – твердила девушка из Тюмени, намекая на мое поэтическое дарование.

По ее мнению, господь должен был беречь таких, как я, для великих дел. Комментировать ее странную идею я не решился.

– Я знаю эту историю, – неожиданно сообщил Бродский. – Вы мне звонили по возвращении домой. Минут сорок болтали. Вы были немного подшофе, но держались молодцом. Язык у вас как помело. Рассказывали что-то о Дилане Томасе. Неплохой поэт. У меня в Питере висела на стене его фотокарточка. Я разыграл вас тогда немного.

– Этого я не помню, – сказал я. – Но с Дилана Томаса у меня началась какая-никакая американская жизнь.

– Пьяница он был несусветный. Такого нагородил, что десять мудрецов не разберут.

– Мне нравится. Да и понятно почти все.

– Это потому, что вы тоже пьяница, – сказал Бродский.

Я покрутился по городу, показав Бродскому протестантскую церковь, где когда-то «крестился в лютеранство», рассказал об архитектуре города и семействах, с которыми подружился. Я проезжал мимо домов друзей и представлял их через окна автомобиля.

– Камилла и Алан Нэйрн, на их дочери женился мой грузинский друг. Хелен и Джон Кейтс, мои крестные родители. Нил Салливан, который научил меня пить за рулем вино из пластиковых стаканчиков. Уильям Кейнс, директор института; в их семье музицируют обе дочери. У Фрэнсиса Уилсона замечательная привычка: зимой и летом он ходит в босоножках. Здесь общежитие для приглашенных работников, скромненько, но со вкусом. Вот и университет, замечательный сад, богатая библиотека. Грин-стрит – в этом доме мы жили. Университет дал Ксении трехкомнатную квартиру, мы прекрасно разместились. Место называется Файв-Пойнтс, мы сюда еще вернемся. Вечером здесь живая музыка.

– Зачем вы всё это мне показываете? – спросил Бродский, брезгливо морщась.

– Затем, что в каждом из этих домов накрыт стол в вашу честь, – сказал я. – Но мы пойдем другим путем. – Я развернул рекламный буклет. – Центральная тюрьма штата Южная Каролина «Виста», на 700 камер, была основана в 1867 году. За время существования пропустила сквозь свои стены 80 тысяч заключенных. До 1912 года здесь казнили через повешение, позже был введен гуманный электрический стул. Открыта для свободных посещений в субботу и воскресенье.

– Хм. Интересненько. А заключенных вывезли?

– На эту тему здесь ничего не сказано. Посмотрим?

– Не перестаю вам удивляться. Вы привезли меня сюда показать тюрьму?

– А у вас была когда-нибудь такая возможность? Советские тюрьмы вы видели, давайте посмотрим американскую.

«Виста» была открыта для посещений уже второй день. Я заезжал сюда перед поездкой в Чарлстон справиться о билетах, но билетерша пообещала, что в тюрьму попадут все желающие. Сегодня наплыв спал. Исправительное учреждение со спортивным полем, мастерскими, пристройками, госпиталем и гигантским пятиэтажным бастионом тянулось вдоль городского канала Колумбии и занимало целый квартал. Когда-то каторжан заставили натаскать сюда булыжников из бассейна Броуд-Ривер для строительства каменного здания на века. Тюрьма давно уже стала анахронизмом в ландшафтном дизайне Колумбии, и ее было решено снести. Обыватель устремился в «замок страха» с нездоровым любопытством. Если в жизни вам не удалось побыть в застенках, посетите их хотя бы в виде экскурсии. Вход был бесплатным. Дети до шестнадцати лет без сопровождающих не допускались, но некоторые семьи пришли в полном составе. Такое увидишь не каждый день.

Мы пристроились в конце очереди. Бродский перестал ворчать, обнаружив себя в среде добропорядочных горожан, а не диких южных реднеков. Народ делили на группы по пятнадцать человек. Минут через десять мы проникли в здание в сопровождении офицера, проводящего экскурсию. Нам попался помощник шерифа майор Маккормак. Вверенное ему заведение он знал как свои пять пальцев. Увольнялся отсюда он с очевидным сожалением.

– Приглашаю вас из рая в ад, – гостеприимно сказал он и провел нас через ряд кордонов и турникетов, ведущих в основное помещение. – Этот проход у нас назывался «туннелем». Для многих он являлся дорогой в одну сторону. – Маккормак не мог сдержать садистских интонаций. Нечто подобное я заметил когда-то за латышским гидом в Саласпилсе.

Мы вышли на пятачок внутреннего двора. Вокруг располагались решетчатые ярусы клеток. Царство бетона и железа с облупленной штукатуркой, редкими ляпами шпаклевки и такой же спонтанной закраски. Яркий электрический свет усиливал картину запустения. Через несколько минут мне захотелось забиться в темный угол.

Слушали мы невнимательно, больше смотрели по сторонам. Камеры шли рядами вдоль коридора, двухместные и одиночки. В каждой из них еще оставались следы прежней жизни. Заключенным разрешалось держать радиоприемники, электрические чайники, эспандеры и гантели. В одной камере-одиночке я с удивлением обнаружил плюшевого медведя.

Маккормак рассказывал про побеги, поджоги, восстания, но обо всем этом можно прочитать в газетах. Меня интересовал тюремный быт. Самодельная посуда, тапочки, книги, граффити на стенах.

– В Америке сидит за решеткой два миллиона человек, – сказал я. – Двадцать пять процентов заключенных всей планеты, хотя население составляет всего пять процентов от мирового. Это похлеще ГУЛАГа.

– Чушь, – резко отозвался Бродский. – Хуже нашего ничего быть не может.

– Вам виднее, – ответил я и замолчал.

– Зачем вы разводите мне эту пропаганду? – вспылил Бродский. – Сравните еще концлагеря, в которых сидели японцы, с нашими. Тут есть суд, закон. Каждый имеет право на адвоката.