РАЙСКАЯ ОБИТЕЛЬ. Сборник новелл

Комок огорчения подступил к моему горлу, и я от обиды перестал есть.

– Возьми, съежь, это же мясо. – Уговаривал, не отставая от меня, Коля.

И поверив в это, я взял кусок в рот.

– Только ты проглоти его сразу. Это же мясо! – глядя широко открытыми глазами на меня, продолжал Коля.

Я сделал над собой усилие и проглотил варёный кусок чистейшего подчерёвочного свиного жира. Снова обидно защемило сердце от обмана Коли, считавшимся другом. Я еле сдерживал слезы и тошноту все ближе подступавшую к горлу. Кушать не хотелось. Кусок жира застрял в горле тошнотворным препятствием. А ведь такой ароматный свежий горошек, зеленый укропчик и коровье домашнее масло сверху в супе. Любимый суп, теперь казался безвкусным. А тут еще повариха прицепилась:

– Ты чего не ешь?! Анну ка давай ешь!

Воспользовавшись минутой, когда она отвернулась, Коля схватил мою тарелку с супом и выплеснул под стол, затем быстро поставил порожнюю передо мной. Повариха обошла вокруг длинного стола и вновь приблизилась к нам:

– Ну, от молодец. Добавки дать?

– Не, я уже не хочу. – Промямлил я.

– На, вот, пей компот! – она поставила передо мной граненый стакан грушевого компота, пахнущим дымком. Я в мгновение осушил стакан, таким вкусным показался напиток после порции вареного, отвратительного жира. Казалось, дай мне ведро компота, в тот памятный момент, половину ведра наверняка выпил бы. Но порции были строго ограниченные.

Тошнота подступала. Стучало в висках. Красные бабочки запорхали перед глазами, дыхание чуть не остановилось.

С чувством омерзения я посмотрел вокруг и увидел напротив смеющуюся физиономию Коли. Мальчик ликовал. Издевка удалась, чувство победителя засияло в его самодовольной ухмылке.

В этот момент мне хотелось убежать домой к своим Друзьям, – рыжему петушку и собачке по кличке Марсик, к любимой корове Зорьке, и к вечно ворчащей бабушке Евгении Лаврентьевне.

Я выбрался из-за стола. Тошнота усиливалась, сердце учащенно билось, в висках стучало. Пошатываясь, я, как пьяный, поплелся к умывальнику. Там меня вырвало. Жирные отвратительные кусочки сала вместе с желудочным соком освобождали желудок.. Содержимое желудка выплеснулось в корытце умывальника, облегчая общее состояние. Коля, довольный собой, побежал на дворик, где шла веселая игра. Я умылся и протер лицо полотенцем, самочувствие мое значительно улучшилось, головокружение прошло, и я побежал в сторону веселых голосов детей. Во дворе меня встретил гам детских голосов. Игра шла полным ходом. Кто лепил бабки в песочнице, кто дрался за формочки и совочки для песка. Кто собирал на клумбе, где, кстати, запрещалось это делать, цветы, пока тетя Оля провожала мою бабушку. Но лишь только она повернулась в сторону детей, все дети с невинным видом игрались. Шалости мгновенно забывались. Гроза – воспитательница с карающим стеблем роскошной крапивы, была лицом уважаемым и страшным для детского восприятия. Я влился в группку мальчишек возившихся с деревянной качелью, внешне чем-то напоминающей гигантское пресс-папье выкрашенное синей краской, успевшей кое, где облупиться. На меня дети не обратили никакого внимания. Двое из них сидели на сидении слева, а трое справа и с удовольствием качались. От неравного веса качели перекосилась и почти не качалась.

– Эй! Давайте я вам Киев покажу! – вдруг предложил я.

– А как?! – почти хором закричали мальчики.

– Очень просто. Давайте я вылезу на сидение один, а вы все садитесь напротив меня и меня поднимет а ж до самых облаков.

– Ура—а! – дружно закричали дети.

Я вылез на сидение один, все пятеро, взобрались напротив, и меня подняло высоко над двориком детсада, над цветочной клумбой, над детьми.

– Ну, видать Киев? – спрашивал белобрысый мальчишка, с широко открытыми синими глазами.

– Видно! – авторитетно отвечал я.

– Анну, покажи! – все дружно бросились ко мне, и “ пресс-папье», кинуло меня вниз, переваливаясь в мою сторону.

– Ну, что вы наделали?! Я теперь уже не вижу ничего.

Но игра потекла уже в новом русле. Про Киев все забыли, принимаясь за игру

«Квач» (в догонялки, кто кого догнал, тот и Квач). За веселыми играми я забыл о наказании, но оно поджидало меня, грозя неожиданной местью за ослушание бабушки.

Неожиданно появилась воспитательница тетя Оля:

– Дети поигрались?! – обозвалась тетя Оля, – Теперь дружно пошли строиться.

После завтрака, воспитательница тетя Оля, полная и неповоротливая от своей полноты, выводила детей в дубовую рощу на мягкую бархатистую траву. Она расстелила одеяло под толстым узловатым стволом старого дуба, поместила на него свое тучное тело и принялась за каждодневное свое занятие, вязание кофточек или штопанье чулков.

– Валик! – позвала она с ядовитыми нотками в голосе.– Ти сегодня наказан и играть не пойдешь. Сиди тут и никуда не отходи.

Что может быть страшнее за самое страшное наказание для непоседливого мальчишки, как сидеть возле воспитательницы, когда идет веселая игра прямо тут рядом перед глазами. Лишится игры, в которую рвется всей душой мое естество, а строгость запрета не позволяет отдаться наслаждению, тогда игра становится во сто крат привлекательнее, чем есть на самом деле. И это мир взрослых. Что может быть скучнее этого мира? Неужели взрослые не понимают сердец маленьких людей, ведь запреты в этом моем возрасте воспитывают обман и хитрость у маленьких. Так сидя рядом с тетей Олей, философски размышлял я. И грустные мысли повергали меня в дебри рассуждений о том, что взрослые могут только в разрешении стимулировать к игре ребенка, а запрет лишь ужесточает душу, толкает на преступление.

– Валик! – позвал изнывающего от скуки мальчишку, худенький и щуплый сверстник. Его широко открытые серо-голубые глаза, смотрели простодушно. Улыбка приветливая и добрая сияла, а вздернутый носик, делал все выражение лица безгранично наивным. Он жестами стал выманивать меня за собой. Воспитательница в это время, посапывая, уже клевала носом, как-то умудряясь спать сидя, не опираясь спиной о ствол дерева. Я осторожно встал, на цыпочках забежал за дуб.

– Ну, что тебе, Павлик?

– Пошли, поиграем у Квач.

– А, если кто расскажет?

– Да не расскажет.– Заверил Павлик. Уговаривать меня долго не пришлось. Я весело побежал навстречу игре мальчишек и девчонок. Навстречу веселому ветру, не слыша голоса воспитательницы. Когда Павлик остановил меня, до сознания донеслось:

– Вот я тебе! Ты же наказан?! Анну ка иди сюда?!

И я, опустив голову, побрел в сторону зовущей тети Оли. Рядом с воспитательницей ехидно улыбался Леня Очколяс. Правую руку воспитательница уже держала за спиной, недобрый знак для меня. Я приблизился с опаской, наблюдая за этой спрятанной за спиной рукой. Видно, что-то там крайне неприятное, и страшно приятное зрелище ожидает Леню Очколяса. Не трудно догадаться, кто сдал меня и услужливо принес воспитательнице стебель крапивы. Когда же я приблизился на расстояние вытянутой руки воспитательницы, то это что-то, как я и догадывался, оказалось жгучей крапивой, которая прошумела в воздухе, опускаясь на щиколотки под сладостный дикий хохот Лени Очколяса. Слезы обиды и огорчения выступили на моем лице, я тихо заплакал, почесывая вздутые красные бугорки на ногах.

– Ну, что, получил? – язвил, радостно ухмыляясь Очколяс. Этот мальчик рос в многодетной семье. Он был моим сверстником, и был самым хрупким маленьким, и болезненным парнишкой из всех мальчишек в детском садике. Тонкие ноги и большой живот, делали его фигурку комичной, затеняя даже кукольные черты лица, а всегда ехидная улыбка и склонность ябедничать обо всех проделках мальчишек, сделали его ябедой. Мне стало обидно не столько на воспитательницу, а, скорее, на ябеду Леню Очколяса, который не только рассказал о самовольной отлучке, но, в чем я был уверен, даже принес орудие наказания, крапиву. И сейчас, улыбаясь, радовался мукам своей жертвы. Мне хотелось в эти минуты унижения забежать далеко ото всех, забиться, куда ни-будь в темный далекий угол, скрыться и побыть одному. Мне живо вспомнился дом. Петушок забияка, от которого я получал удары и совсем не обижался, потому, что петушок никогда не был близким другом. Он был другом—врагом и ничего больше. А Леня Очколяс умел быть и тем, и другим. Это сеяло недоверие к Лене, как к другу и не вызывало чувства злобы и желание победить, как врага. Единственное чувство, которое вызывал Леня в моем воображении, это было чувство жалости, родившееся еще тогда, когда мама рассказала мне, как хлопотала перед администрацией колхоза, чтобы многодетной семье Очколясов, у которых было пятеро детей, построить дом. Как семье рабочего колхоза погибшего от рук бандитов, объявившихся после амнистии. Она рассказала мне, в каких ужасных условиях живут Очколясы. В крохотной избе, крытой соломой, с земляным полом, наспех слепленной, после сожженного дотла добротного дома. Мама рассказала и о трудностях молодой женщины, матери Лени, оставшейся одной с детьми.

Врожденная зависть к зажиточным, как ему казалось, детям, порождала ненависть и злобу в израненной бедностью душе.

К обеду жжение пожаленных ног утихло и почти уже не беспокоило. Настроение мало-помалу вернулось ко мне, и уже беззаботно смеясь, я вышагивал в строю детей, подставляя подножки шедшему впереди Пономаренко Коле, толстому и неповоротливому мальчугану…

На следующий день я шел в детсад один без бабушки. Бабушка категорически отказалась меня водить в садик. А на замечание матери, она отвечала:

– Он знает дорогу и может сам уже туда ходить. Не маленький, ему скоро шесть лет исполнится, пускай привыкает! – на что мать отвечала.

– Оно же малое. А забредет куда-то?!

– Не забредет, не велика потеря! А была бы, в нужнике утопила бы и не мучилась бы! – мать проглотила обиду, молча, и уже ласково спросила меня, знаю ли я дорогу. Я как мог, рассказал, как идти в детский садик. Мать утвердительно согласилась. И я первый раз самостоятельно утром вышел из дома. Дорога шла парком. Впереди в кустах я увидел Льоня Очколяса, который воровато озираясь, что-то там искал. Меня он не видел и я, обрадовавшись, что дальше пойду не один в детсад позвал его:

– Эй, Льонька, ты, что там писал, или что?! Пошли в садик! – Леня, испугано посмотрел в мою сторону.

– Иди себе куда идешь. – Ответил не дружелюбно Очколяс.

Я подошел к нему ближе. И только сейчас увидел, что он ищет подходящий стебель крапивы для воспитательницы, чтобы этим орудием наказания она стращала детей, а Леня, как всегда, будет заслужено пользоваться большим доверием и благосклонностью. Я еще немного подождал его, но, боясь опоздать, ушел один. Когда я вошел на детскую площадку и стал рассматривать детей копошившихся в песочнице, из-за угла спального корпуса показалась тетя Оля. Она подозвала меня к себе и сказала:

– Валик, скажи мне, наверное, что-то в лесу дохло, что ты со своей бабушкой не опоздали сегодня в садик? – у воспитательницы было хорошее настроение, и эти слова она произносила с добродушной улыбкой, показывая ровные и белоснежные зубы. Я озадачено смотрел ей в рот, отвечая:

– Это в садике что-то издохло, так воняет с кухни, что, а ж дышать нечем. – Я сказал эти слова, не задумываясь, воняет там или нет, но замечание воспитательницы проняло меня своей беспредельно уничижительной формой обращения в отношении моей бабушки, которая была мне другом. В миг у тети Оли улыбку, как будто, кто стер с лица. Она покраснела, ничего не ответила. Повернулась и нервной ходьбой ушла за спальный корпус детсада в сторону столовой. Вскоре из столовой были слышны истерические вопли воспитательницы:

– Ты что тут развела, а?! Я, Клава, тебе спрашиваю?! – раздавался голос тети Оли. Замечание мое закончилось нагоняем для бедной поварихи, которая оправдывалась, рассказывая, что травила крыс, и, что какая-то, наверное, издохла под полом и воняет там. Вскоре на детской площадке появился Леня Очколяс. В руках он держал, как жезл, высокий стебель крапивы, высотой в свой рост, с толстым и прочным стеблем и большими пилообразными листьями. На его лице сияла торжественная улыбка выполненной просьбы воспитательницы и его крестной мамы, тети Оли. А в столовой в это время повариха, тетя Клава, после утреннего нагоняя, нервно стуча посудой, раздавала детям еду на завтрак…