Путешествие юного домового

– На Большую Пристань, тётя Покатунья. Очень уж попасть туда надобно.

– И в чём надобность сия, позволь поинтересоваться? – вставился в их диалог дядька вагонник. – Да и что за большая пристань такая? То, что это порт морской, и ежу понятно. Но люди много их понастроили за последние столетия, всех не пересчитать.

– Ясно, что не пересчитать, коль до пяти с ошибками считаешь.

Покатунья насмешливо оборвала спутника, наматывая на толстый палец жидкую кудряшку.

– А во времена моей первой молодости Большой Пристанью только Санпетербурх именовали. Именовали, переименовывали, да не переименовали. Так Петербурхом и остался. Только вот в толк не возьму никак, что тебе в том городе делать? Суетный он, через чур.

– Да уж, бывали мы в том городе, по долгу службы, – длинный снова начал упражняться в красноречии. – Городок тот ещё! Весёлый да непредсказуемый. Однажды едва ноги унёс, только и успел на отходящий поезд заскочить, не то бы остался там на веки.

– Ага! – расхохоталась Покатунья. – По долгу службы он там бывал. Как же! Приехал на вагоне, в котором жил несколько зим. А покуда тот стоял на запасных путях у чёрта на куличках, пошёл по вокзалу шлындить. Да только вокзальные, что живут там испокон, чужаков не привечают. У них там строго всё распределено между семьями и царит жёсткая иерархия. Кто в центральном здании вокзала, кто по камерам хранения, а кто и в ресторациях вокзальных служит. Хлебное место, одним словом. Руководит там всеми и в порядке вокзал содержит колченогий старик, но крепкий хребет он по сию пору имеет. А ряхи у тех вокзальных жирные, будто блин маслом намазанный! Так вот, этот герой умудрился не по незнанию, а по скудоумию своему шавермой в ларьке привокзальном поживиться. Да только у вокзальных глаз зоркий и служба поставлена изрядно. Они его давно пасли. И как только он, значит, на преступление пошёл, тут они псов прикормленных и спустили с поводка. Ох, как он бежал от них! Это надо было видеть! Спасибо мне, душе широкой. Не бросила я слабоумника на произвол, а верёвочку спасательную из дверей тамбура ему высунула. Проводник дверь закрыл, тем верёвочку крепко прижав. А этот, сердешный, ухватившись за неё, так и болтался позади состава на ветру. Но до следующей станции доехал. С тех пор и прижился у меня.

Не вдаваясь в расспросы о значении некоторых впервые услышанных слов, но цепко уловив суть рассказанного тёткой, Углёнок понял, с кем надо вести дела.

– Тётушка, – просительно протянул он, – ну как мне на Пристань попасть? Не томи душу, подскажи!

– Так мы это запросто тебе организуем. Паренёк ты вроде неплохой, так отчего же не помочь? Бывали мы в твоём городке нередко и у местных вокзальных в почёте. Вокзал сам по себе небольшой, потому лишь одно семейство в нём заправляет. Где вещички посторожить, где пол помыть или на табло расписание поездов поменять – на это их хватает. А за главу у них Кошкан числится. Уж кошек приблудных очень любит, вопреки нашенской природе, и те ему взаимностью отвечают. За это он и прозвание получил соответствующее. К нему тебя дядька Поездун и отведёт.

– Ну, чего встал, зенки к небу закативши? – беззлобно, скорее в воспитательных целях, прикрикнула на приятеля Покатунья. – Отведи мальца, куда сказано. Да воротайся поскорее, не то снова на верёвочке за поездом трепыхаться будешь. А верёвочки-то для тебя ужо заканчиваются, так и знай! – добавила толстая вагониха, неодобрительно поглядывая на своего нерасторопного спутника.

– Тётя Покатунья, а Поездун – это от того, что на поездах много ездит? – не удержался от неуместного проявления любопытства Углёнок.

– Нет, малец. Поездун – это от того, что много лишнего порой говорит, да невпопад к тому же.

Глава 8.

Вокзал изнутри напоминал огромную прихожую и одновременно безвкусно обставленную гостиную, набитую непрошенными гостями. От ощущения тесноты спасало обширное пространство под сводчатым потолком, дававшее иллюзию простора. Но стоило посмотреть по сторонам, как надвигалось ощущение сдавленности, даже несмотря на маленький рост домовёнка. Высоко, под куполом, украшенным рисунками из жизни людей, пространство освещала большая красивая люстра. А высокие окна в два ряда, делившие с наружи здание на два этажа изнутри оказались всего лишь дополнительным освещением в светлое время суток. Только этаж был один. Но зато, какой высокий!

"Да, умеют же люди пыль в глаза пускать!" – восхищённо задрав голову вверх, подытожил домовой.

Углёнок с Поездуном неспешно двигались вдоль стеночки, осматривая пассажиров, табло с расписанием поездов и просто перебрасываясь односложными фразами. За их спинами вдруг раздался зычный голосок, заставивший домовёнка резко остановиться. Поездун лишь лениво развернулся на него:

– Здоров будь, дядька По! Давненько не ручкались! А кого это ты до нас привёл? – голос принадлежал лопоухому веснушчатому огольцу примерно одного с Углёнком роста и возраста, хотя у кутного народца понятие возраста весьма относительно. Кутники с разницей в сто, а то и двести лет считались ровесниками.

– Да ты не пужайся, не съем я тебя. Я семки лузгать больше люблю, – хмыкнул конопатый, видя, что Углёнок замер в нерешительности.

– Привет и тебе, Жмых! А что, папаня до сих пор тебя не отучил шелуху от семечек на пол сплёвывать? – поприветствовал паренька вагонник.

– Ну что ты! Теперь даже поощряет это занятие, – ухмыльнулся в ответ Жмых, расколупывая надкушенную семечку крепкими пальцами и отправляя её в белозубый рот, а кожуру себе под ноги. – Скоро смена у нашего полотёра. Стало быть, не так просто по чистому полу будет веником грязь развозить, а со смыслом. Чтобы, значит, мусор подмести и выбросить.

– А где же та полотёрная машина, на которой уборщик вокзальный ездит, да пыль, грязь собирает? Уж как с ней пол то блестел! А чистота была на вокзале – загляденье! Будто его заново отстроили!

– Видишь ли, дядька По, – потупил взгляд конопатый Жмых, – боялись мы её очень, да и она нас особо не привечала. Попадёшься, бывало, ей на пути, так она так и норовит, не слушаясь управления, по тебе проехать, будто Лих Одноглазый в неё вселился. В общем, посовещались мы семьёй, и брат Шпиндель починил её. Стоит теперь, сердешная, скучает. Бывало, пройдёшь мимо неё, так она завестись пытается. Ан нет, не выходит! Люди её сначала каждый день чинили, но брат Шпиндель не промах! Только люди на обед отлучатся, как он к ней и давай настраивать по-своему. В общем, бросили её в углу век свой доживать. Детишки пассажирские на ней с тех пор резвятся, пока поезд свой ждут.

– Ты, Жмых, как семечки догрызёшь, сведи мальца со своим папаней. Уж больно Покатунья за него просила.

– Чего же сама она не пришла? С папаней – маманей почаёвничать да лясы поточить?

– Прихворнула она. В вагонах сейчас кондиционеры повключали. Лето, стало быть, настало. Организм, видите ли, у нас нежный и к таким перепадам температур неприспособленный. От того и захворала тётка наша. Ну, а мне пора идти, чтобы успеть к отходу поезда. Вот-вот его объявят.

Длинный вагонник пожелал Углёнку доброго пути, Жмыха просил передать нижайший поклон его уважаемым родителям и остальным членам большого вокзального семейства от них с тёткой Покатуньей. В ответ получил доброе напутствие. Тут и впрямь женский голос громко и по традиции невнятно объявил о том, что до отхода поезда осталось пять минут, и посадка на него уже закончена. Поездуна как ветром сдуло, а Жмых, осматривая насмешливым взглядом Углёнка, спросил:

– Семки будешь?

Грызя семечки и роняя на пол шелуху, домовёнок молча следовал за молодым вокзальным, который шествовал не спеша, обходя расставленные чемоданы и умело уворачиваясь из-под ног спешащих по своим делам пассажиров и провожающих, одетых в разномастную обувь и, как правило, имеющих отвратительный потный запах. С набитым ртом Жмых вещал:

– А вот погляди-ка направо.

Углёнок послушно повернул голову в указанном направлении.

– Это, к примеру, кассы, в которых люди за деньги покупают билеты, чтобы, значит, сесть на поезд и доехать куда следует. Странные они, не правда ли? Менять одну бумагу на другую, чтобы иметь право прокатиться на поезде! А просто договориться с проводниками не пробовали?

Углёнок лишь молча пожал плечами в ответ. К людским странностям он даже не начал ещё привыкать, так что судить о них было рано. Жильцы в его квартире, конечно, не в счёт. Все их житьё казалось насквозь обыденным и вопросов не вызывало.

– Вот тот спуск вниз, к которому мы подходим, есть камера хранения. Люди в ней дорожные пожитки хранят, если долго поезд ждать приходится. Брат Чулан здесь порядок поддерживает. Иными словами, если когда надо сотрудника разбудить, он его разбудит, чай остывший на него пролив, когда надо, замок на чужой сумке застегнёт так, что работники в камере хранения и расстегнуть её не в состоянии, дабы поживиться чем. Ну и чтобы не пропало чего-нибудь оттуда, случайно выпав наружу. Ежели вдруг станет грустно ему, то номерки на чемоданах местами поменяет и веселится вовсю, глядя, как добропорядочные граждане честных служителей камеры костерят, на чём свет стоит. А те слова, что слышит, он запоминает и потом с нами делится. У него вообще самый богатый словарный запас из всех нас. Такую школу прошёл!

Углёнок с интересом посмотрел вниз по лестнице, но ничего, кроме грязного пола, обшарпанных стен и усталых людей он не увидел. Не так он школу себе представлял.

– Здесь, обрати внимание на лестницу, ведущую вверх, располагается комната отдыха.

"Всё-таки есть второй этаж, только с другой стороны здания", – обрадовался домовёнок тому, что обманулся в архитектуре вокзала не до конца.

– Заправляет там большая толстая тётка.

Жмых обернулся, и в который уже раз смерил Углёнка взглядом, только сейчас каким-то плотоядным.

– В неё таких, как ты, тысяча поместится, а может, и больше.

Углёнок поёжился, представляя, как таких, как он, домовят стоит длинная очередь, а незнакомая большая тётка охапками засовывает их в свою свирепую пасть. Тысяча – это, видимо, очень, очень много.

– Она домовых ест? – стараясь не показать свой испуг, поинтересовался он у Жмыха.

– Нет, не домовых. Но ест очень много и орёт на каждого громко – громко. Да так долго, что сестрёнка Перинка, прижившаяся в комнатах отдыха и следящая в них за порядком, нет, нет, да прибегает до отчего крыльца, чтобы от тех воплей передохнуть, несмотря на вложенные в уши кусочки ваты. Нам же с тобой следует повернуть вот сюда, – он, мастерски лавируя между ног и сумок, прошмыгнул вдоль стенки, завернул за угол, ведя Углёнка в нужном направлении, и они оказались в тёмном закутке, заставленном пыльными пустыми ящиками, старыми стендами и бюстами, изображавшими одного и того же человека с острой бородкой и проплешиной, смотревшего насмешливым взглядом на весь этот бардак.

Домовёнок устало следовал за вокзальным. Всё-таки за один сегодняшний вечер он пережил столько, сколько иному трудяге-домовому за всю жизнь пережить не светит. Сколько новых знакомств, хороших и не очень, ему случилось за сегодня! И он понимал, что ему поневоле придётся общаться с целым семейством, а силы его были на исходе. Он не мог уже всецело контролировать ход своих мыслей и потому опасался ляпнуть что-нибудь невпопад. Ещё он поймал себя на том, что дремлет на ходу, и попытался, широко раскрыв глаза, проморгаться, дабы сбить дремоту, совершенно неуместную при данных обстоятельствах. Выйти из тягучего состояния полусна ему помог вспыхнувший в паре шагов перед ним жёлтый кошачий глаз, а рядом с ним, через пару мгновений другой, но уже зелёный.

– Брысь! Брысь отсюда! Мышелов ленивый! – прикрикнул на кота, серого, как анчуткина печаль, вокзальник.

"Так вот почему я его не увидел в темноте! Потому что он серый. Вся разница между дымчатым котом, что вёз меня на вокзал, и этим разноглазым в том, что дворовый забияка любит выставлять себя напоказ, дабы все его замечали. А этот, напротив, тихушник, любит скрытность!"

Осенённый догадкой, домовёнок с интересом уставился на кота.

– Это – Брысь. Ты не бойся его, – уже обращаясь к домовёнку, произнёс жмых.

– Куда же мне брыснуть? Ведь я здесь ничего не знаю, хоть и не боюсь ничего, – не понял вокзальника Углёнок, борясь с нахлынувшей усталостью.

– Не ты брысь, а кот Брысь, – начал объяснять недогадливому спутнику Жмых, видя, что домовой совсем запутался и он может поразвлечься.