Девять Жизней. Второе дыхание

Он не любил солнечные дни. Именно под слепящим светом с ним случалось… всякое. Вспоминать об этом не хотелось, потому он дергал плечом, отгоняя непрошенные мысли, и возвращался к работе.

Утром, когда небо ещё светилось тусклым желтым сиянием городских огней, на свалку въезжали старые, потрепанные жизнью мусорщики. Ржавые машины неторопливо следовали друг за другом, так же неторопливо сгружали тюки и уезжали. Он провожал их до ворот. Всегда, сколько тут прожил, он выходил из дома и шёл по дороге, усеянной заплатами, чтобы помахать на прощание молчаливым мусорщикам. Они не отвечали, ехали и ехали, задевая манипуляторами аккуратные кучи. И так день за днём.

Ему нравилась упорядоченность. Всё ясно и понятно: разобрать новый завоз, отобрать то, что может пригодиться, остальное сложить аккуратной стопкой. Ему нравился порядок.

За домом – кособокой коробкой, сбитой из пластин термоящиков, – расстилался пустырь. Туда свалка ещё не добралась. А перед дверью – садик. Он высаживал на каменистой, сухой земле самые красивые цветы, что мог найти. Иные приживались, но большая часть вяла, не выдерживала перемен. А вот он смог. Выдержал.

Кожа под лентой очков зудела и чесалась. Но снять их – заработать ожог. Глаза, предназначенные для тёмных шахт, не любили солнце, вот он и прятал их, берег. Без зрения ещё хуже.

Он поддел когтем влажную резину, поскреб кожу. Висок заныл от резкой боли. Снова не рассчитал силу и сам себя оцарапал, неуклюжий урод.

Светило поднималось все выше и выше, а он не разгибал спины – сидел на земле, неудобно подогнув ноги, перебирал мусор. Ну, это чистые могут считать отходами россыпь сокровищ, небрежно сваленных в мешки, они избалованы хорошей жизнью, а ему выбирать не приходится.

Так, упаковки из-под еды… О, а тут ещё половинка батончика! Он захрустел серовато-белой конфетой, рассматривая яркую надпись.

– От-лич… Отличный завтрак.

Завтрак как завтрак. Сладкий, а потом кислый, а затем снова сладкий, но уже иначе. Он отложил упаковку и вновь принялся за дело. А ведь в детстве он бы отгрыз левую руку за такое лакомство.

Стопку журналов он отложил за спину – повезло, что в них много маленьких буковок, а значит чтения хватит надолго. Вечерами делать нечего: можно уйти на пустырь и смотреть на небо, а можно выбраться к чистым, пройтись по улочкам, заглянуть в окна. Только ему незачем нервы щекотать. Он свою долю получил, когда был моложе и наивнее.

Толстые неуклюжие пальцы перебирали мусор аккуратно, почти с нежностью. Когти порхали над тонкими тряпочками, невесомыми, красивыми и бесконечно далекими от палящего солнца, горячей земли и урода. Флаги иной жизни.

– Эй, выродок! – заорал хриплый голос.

Он выронил сломанный планшет и обернулся. Из-за ограды, прижавшись всем телом к металлическим прутьям, скалился Крыс. Он был чистым, но ущербным. Ещё немного – и урод.

– Ты оглох?

– Зачем пришел?

– Ты не рад видеть меня, Урри? – ухмыльнулся Крыс, блеснув острыми зубами. За них его так и прозвали. Ну и за соответствующий характер тоже. – Своего лучшего друга, готового прийти на помощь в любой момент, стоит тебе лишь позвать.

– Ты мне не друг.

– Хватит придуриваться, открывай!

Он пошёл к воротам, волоча ноги сильнее обычного. Пусть Крыс не думает, что его слово – закон.

– Есть что? – От Крыса несло кислым потом и безумием. Он дергался, как крыса, которую подвешивают за хвост, суетился и сплевывал вязкую слюну на чистую дорожку. Урри только утром смёл с нее пыль.

– Пошли.

Товар для Крыса он прятал в середине свалки, там, куда никто не заглядывал. Под холмом из жестянок и коробок он вырыл нору, выстелил пластиком и спрятал то, что могло бы заинтересовать чистого.

– И это всё? Это все, что ты собрал за неделю? – Крыс повышал голос, заводясь от своей же злости. Тряс острыми кулаками у носа Урри, раздувал ноздри.

– Мало?

На земле лежала горстка монет, перемежаемых шприцами с лекарствами. Чуть поодаль поблескивал почти целый ноут. Он бы оставил его себе, но побоялся.

– Да ты обнаглел… – Крыс спокойно наступил на пластиковую крышку. Треск. Каблук настоящей кожаной туфли переместился на шприцы, а затем растер монеты, вдавил их в землю.

Он стоял и ждал. Потерпеть, надо лишь немного потерпеть, а потом будет легче.

– Я тебя, урода, другом зову… На работу пристраиваю, как с человеком говорю, а ты? Чем ты мне отплатил? Вошь помойная!

Солнце припекало спину. По шее, неприятно щекоча, сползла капля пота. В шахтах всегда влажно и холодно: по стенам стекает вода, Умник говорил, что это подземные реки, скрытые в почве. Интересно, а есть подземные моря?

– …со мной.

– Что? – Он не слышал последних слов, пропустил мимо ушей.

Крыс улыбался. От его радости Урри подташнивало.

– Говорю, если хочешь и дальше тут оставаться, то сегодня пойдешь со мной. К Доку.

Он начал качать головой ещё с середины фразы. Он знал Дока. И больше не хотел его видеть, никогда больше.

– Че ты трясешься? – Крыс подобрал уцелевший шприц, сдул с него пыль и, одобрительно присвистнув, вколол себе в бедро, игнорируя ткань брюк.

– Я не хочу… Я не буду…

– А куда ты денешься? Ну, не упрямься. Один вечер можно и пожертвовать другу. Мы же друзья? А? Друзья!

Он не упирался, когда Крыс подхватил его под локоть и, не прекращая журчать, потащил к воротам. Урри мог бы оттолкнуть худощавого Крыса, мог бы даже убить его, но это ничего не изменило бы. Вместо него придёт кто-нибудь другой, совсем не такой добрый.

За оградой их ждал флаер – исцарапанный, в подтеках подозрительного цвета. Крыс втолкнул его назад. Он ударился головой о стойку, но проглотил боль. Сел, стараясь занять как можно меньше места.

– Честно скажу, ты, Урри, удачливый сукин сын! – Панель замигала. Острый кулак врезал по пластику. – О, заработало… Давно пора сменить это барахло.

Дорога, ведущая к городу, старая: на ней видна разметка белой краской, по обочинам лежит щебень. А в змеящихся линиях можно разглядеть лица. Этим он и занимался – рассматривал трещины на асфальте, видел в них пациентов Дока.

– Ты же сдохнуть должен был, а не сдох. И устроился хорошо… Я бы и сам с тобой махнулся.

– Давай, – он сам не ожидал от себя ответа. Вот и Крыс удивился, обернулся назад, разглядывая его, словно впервые встретил. Он не смутился – не отвел взгляд.

– Огорчаешь. Ведь умный же урод, не то что остальные, а иногда такое скажешь…

Дальше летели молча. Крыс напевал что-то веселенькое – он всегда добрел после укола, – а Урри рассматривал свои руки. Квадратные ладони, шесть пальцев. Шестой – слабый и неразвитый – торчит из запястья. Бесполезный атавизм, как говаривал Умник, наследство далёких предков. У чистых руки гладенькие, мягонькие. Он поёжился, припомнив, какова кожа чистых на ощупь. Как самый первый мох.

Перед границей их флаер тряхнуло. Он распахнул глаза – за призрачным барьером переливалось огнями огромное человечье гнездо, наполненное тысячами разумных, полуразумных и уродов, официально признанных животными. Не город. Вернее, не весь город, а лишь малая его часть, оживающая ночью, огражденная со всех сторон, чтобы никто не смог уйти. Да, он по-настоящему удачлив, раз смог оттуда выбраться.

– Крыс… Пожалуйста, – слова застревали в глотке, но он продолжал выталкивать их наружу. – Не надо, Крыс.

– Надо, Урри, надо. Ты же знаешь, я ничего против тебя не имею. Наоборот! Я уверен в тебе так, что даже работу нашёл. Кто бы еще искал работу для выродка? А? Ценишь ты это? – Флаер вильнул в сторону, огибая башню. – Ценишь? Да ни хрена ты не ценишь, урод… Только о себе думаешь. А я тут подыхаю! Слышишь, я сдохну скоро, если не… Неважно. Ты же сейчас побудешь хорошим мальчиком, вот всё и закончится. Быстро и не больно, – захихикал Крыс.

Док жил на окраине, в доме с парком. С настоящим парком, не каким-то хилым деревцем на заднем дворе, а с буйными зарослями на огромном участке. Их флаер, приземлившийся у пруда – с рыбами, которых никто не ел – смотрелся убого. Крыс выскочил первым, потянул Урри за собой.