Девять Жизней. Юбилейный выпуск. Десять баллов

Этот медленный, медленный, медленный день

Сегодня в 12 часов 43 минуты пополудни закончился первый день моей жизни. Это произошло на сидении медицинского фургона по дороге в клинику Касвелл.

Я наконец-то умерла.

Он был долгим. Медленным. Невыносимым. Когда Бог дает нам жизнь, он дает нам тело для нашей души. Моей душе при раздаче досталось два. Два почти одинаковых тела – целых два для одной-единственной одинокой души. Одно назвали Джун, другое – Дженнифер. Джун и Дженнифер Гиббонс, так меня зовут. Когда я слышу, что люди ищут свою половинку, мне хочется взять обрез и выстрелить им в голову – потому что их половина уже живет в их теле. Они и знать не знают, каково это – быть поделённым надвое без всяких надежд обрести себя… Прожив тридцать лет в бесконечном ощущении абсолютной боли, я нашла единственный выход – если одно моё тело умрёт, то душа, наконец, станет единой. Наверное, хочется какого-то порядка? О кей, мне тоже когда-то показалось, что этот мир создан для порядка…

Но началось все с хаоса. Джун и Дженнифер родились у своей мамаши, и все поначалу думали, что две близняшки – просто приз для семьи. Пара кучерявеньких шоколадных малышек. Ведь никто так и не понял, что это был один-единственный человек. Как только окружающие увидели, что весь мир девочек заключен в них самих и друг друге, их начали лечить.

Лечить… Ха-ха, самим не смешно? Даже у сиамских близнецов есть шанс – разделить тела и жить дальше. А у поделённой души? Разве есть шансы? Всё, в чём был смысл – не отпускать части себя друг от друга, ну-ка, придумайте, как при таком раскладе посмотреть по сторонам? И я – Джун и Дженнифер – не смотрела. Но мне выставляли диагнозы, один за другим. Сперва – что я немая. Потом я заговорила. Джун и Дженнифер заговорили друг с другом. Считали, что это было нарушение речи, из-за которого нет возможности общаться с окружающими. Никому не пришло в голову, что каждый, говоря с самим собой, произносит слова с большей скоростью, чем вслух с другими людьми. Я просто говорила сама с собой. Очень быстро.

Что там было дальше? Аутизм… Шизофрения… А зачем, зачем мне был весь этот мир, на каждом шагу жаждущий оторвать меня от самой себя? Страх потери – вот всё, что заполняло меня минута за минутой, час за часом. Я не знаю, был ли на свете ещё человек, наполненный страхом до такой степени, как я. Мир, тот, что за пределами меня, пугал, манил и увлекал, там были еще чувства, что-то еще, кроме страха… Но я так и не поняла, что это. Потому что меня разделили… Отдали в разные школы. В мою жизнь пришла ещё и бесконечная боль. Мир долбился в меня, орал в мои уши и лез в глаза, меня осталось так мало, где-то там, на дне этого тела под названием Джун. Я знала и чувствовала, что на другом конце чёртовой Вселенной, так же, как сухая фасолина в пыльном кармане, съёжилась вторая часть меня – Дженнифер. И даже встретившись, я ещё долго делила всю эту боль. Сама с собой. Распихивала и утрамбовывала, чтобы найти хоть немного местечка – для чего, не знала сама. Может, для надежды?

Иногда я спрашивала себя: «Зачем я родилась такой?» Два моих отражения смотрели друг в друга и спрашивали. Не найдя ответов, начинали ненавидеть друг друга. Два зеркала, отражающих друг друга до самой глубины. До самой глубины одной единственной меня… И там, в тёмной множащейся дали, рождались отблески тяжёлой, беспросветной ненависти… То место, что я освобождала для надежды, было захвачено этим тягучим и чёрным пламенем. Оно росло, отвоёвывая все больше места там, внутри каждой меня… Не было смысла говорить об этом самой себе – ведь всё, что происходило, не было тайной для меня. И я начала писать.

Дневники Джун и Дженнифер, пьесы и книги – пожалуй, это был шлюз, куда хоть немного сбрасывалось то, что переполняло меня. Совсем немного. Этого было недостаточно… Мир, не оставляющий меня в покое, мир, не обещавший больше ничего хорошего, поманивший и обманувший – отверг всё, что я создала. В моих текстах он увидел жесткость и жестокость, откровенность и болезненность… Он оказался обычной кирпичной равнодушной стеной, о которую я чуть не вышибла себе мозги. Но я верила, что этот мир создан для каждого, он ждёт каждого, значит, и меня тоже.

Мои нападения на людей на улицах… В конце концов, никто тогда не погиб, а чуть-чуть не считается. Все эти безликие прохожие, с лиц которых страх от моего присутствия стёр всего лишь скуку и усталость. Скуку и усталость! Они, способные испытывать всё, что угодно, помимо боли, страха и ненависти – тратили свою жизнь на скуку и усталость! И после этого меня, а не их, объявили преступницей… Несколько раз среди них я встретила саму себя – и Джун и Дженнифер бродили тогда по одним и тем же улицам, нападая на чужих людей и внезапно находя среди них и друг друга – словно огромный магнит тащил и сталкивал две половины одного целого. И ненависть снова захлёстывала с головой. А ещё был огонь, быстрый и жаркий, с хрустом поедающий доски заборов и стен, весело выносящий оконные рамы – его жизнь, ведь, полная противоположность тому тяжкому пламени, что съедает меня день за днём, запрещая чувствовать себя живой… Поджог, чтобы ощутить подвижность и неистовость огня, его непредсказуемость! Я почувствовала в нём, что вот она – жизнь! Разве это преступление? Я думала, что долгое время была не готова открыться этому миру. Но это он оказался не готов… Он осудил меня и заклеймил…