Детские

– Да он ему и в подметки-то не сгодится, – добавляет мадам Реби тоном, способным обескуражить самые пылкие рвения.

Милу, содрогаясь, вперяет взгляд, полный ненависти, в великого члена семейства, который был когда-то парламентарием и знал Гамбетту. С тех пор как мать после скандала заставила его на коленях просить прощенья перед портретом дедушки, Милу считает покойного месье Сорена самым ненавистным врагом. Тем не менее выглядит покойный месье Сорен как вполне благоразумный и добропорядочный буржуа, затянутый в редингот времен Второй империи. Милу стойко выдерживает взгляд с портрета. Эти глаза, один из которых в тени, зорко за ним наблюдают, он же с давних пор мечтает проткнуть их перочинным ножом Юлии Девенсе. Но что, если с разорванного полотна потекут слезы и кровь? Рядом с портретом висит обрамленная гравюра, на которой изображен толстенький коротышка – Гамбетта.

– Эмиль, – говорит мадам Реби, – ты должен пообещать дедушке, что станешь похожим на него: благоразумным и уважаемым человеком. Давай скажи: «Дедушка, обещаю тебе…»

Месье Реби, несколько смутившись, уходит из гостиной. Милу покорно повторяет обещание. А потом добавляет:

– А Гам-Беде что нужно пообещать?

Гамбетта в доме Соренов – божество, которому истово поклоняются. Милу получил пощечину.

Больно не было, но какое унижение! Мать редко прибегает к подобному наказанию. Милу поворачивается к ней с желанием сейчас же ее убить. Но она уже вышла, дверь гостиной закрылась, Милу остался один под строгим надзором Гамбетты и месье Сорена. Он не плачет, но опускает глаза и уже не решается взглянуть на двух идолов; в нем теперь столько ненависти, что одного взгляда хватило бы, чтобы дедушка и трибун вывалились из рам.

Мысли несутся вихрем, и он вспоминает, что трибун во время осады покинул Париж на воздушном шаре и таким образом миновал вражеские войска. Милу представляет себя в рядах врага с остроконечной каской на голове (и так этим гордится!). Он тщательно прицеливается. Отсюда легко различить, как трибун в цилиндре и рединготе, стоя в корзине, обращается с речью к тучам. Гремит выстрел, быстрый, как мамина пощечина, и продырявленный шар валится наземь.

– Долой Республику! Да здравствуют пруссаки!

Прозвучал первый дрожащий, сдавленный крик. Но вскоре губы привыкают к кощунству. Воодушевленный, Милу кричит пронзитель ным голоском, не прерываясь: «Долой Республику! Да здравствуют пруссаки!» Через несколько минут он хрипнет и замолкает, все же он надеется, что республиканцы слышали его по всей Франции. Тогда он бросает взгляд, полный жалости и презрения, на месье Сорена и Гамбетту: он только что попрал собственными ногами все самое сокровенное, эти старики его больше не напугают!

Он вздрагивает. В гостиную вошла Юлия Девенсе. Мадам Реби ей сказала:

– Пойди отыщи его и сделай так, чтобы он мог выйти к обеду.

Юлия смотрит на него пристально, нежный взгляд выдает притворство, она быстро подходит к нему:

– Месье Эмиль, вы плакали?

– Лгунья! Как раз наоборот: я смеялся! Да, я вдоволь повеселился! И знаешь что…

И на одном дыхании он выдает ей свои планы: когда ему исполнится пятнадцать, он убежит от родителей и запишется в прусскую армию, и…

– Опять одни глупости, месье Эмиль!

– Я так и сделаю! Вот увидишь!

Она молча усаживает его на кушетку рядом с собой. Весь хмурый, он не сопротивляется.

– Конечно же я недостойна месье Эмиля. Я лишь его бедная служанка, дочка фермера при его отце, деревенщина…

Он глянул на нее, немного напуганный этой новой манерой.

Она же продолжает тихоньким голоском:

– Месье желает одарить подаянием свою маленькую служанку? Один только поцелуй? – И, поскольку он наклоняется к ней, приказывает: – В шею. Да побыстрее. Ай, я сама уберу волосы. Вечно вы за них дергаете. Быстрее, а то войдут.

Губы целуют возле ушка, кожа там белая, под ней бьется нежная синеватая жилка. Как сладко. Он целует ее только раз, желая при том укусить – Юлия ведь такая злая!

– Прошу вас отметить, – говорит она, – что сама я вас не целую… Хотите, открою вам одну тайну?

– О! Снова какое-нибудь вранье!

– Нет, все чистая правда, клянусь. Хотя с какой стати мне выдавать свой секрет?

– Уж нет, скажи, я хочу, я приказываю!

– Ну да, а потом вы пойдете и выложите все маме. Вы такой глупый. Если родители с вами милы, вы рассказываете им все, что узнали, даже если вас ни о чем не спрашивают. А потом удивляетесь, что они пользуются услышанным и морочат вам голову. У меня все проще: я ничего не рассказываю отцу. И он от этого не страдает. Например, минувшей зимой я забавлялась, пряча столовое серебро в кучах овса в амбаре. Дни напролет он искал это серебро, костеря всех на свете. Думаете, у меня свербело открыть ему, где приборы? Нет уж, дудки! У папы рука тяжелая. Искать перестали, и в один прекрасный день я до смерти обрадовала отца, обнаружив все его вилки. Вот так следует упражняться во лжи! Если бы месье Эмиль мог держать рот на замке, я бы ему такое понарассказывала!

– Ну, про какую тайну ты говорила-то?

– Ага, ну так вот. И не думайте плакать. Я собираюсь порвать его герб.

– Опять эта чушь!

– Чушь не чушь, а все гораздо серьезнее, чем выдумаете!

– Ох! Хотелось бы мне иметь столько сил, чтобы отвесить тебе мильон оплеух!

– Тихо! Месье приглашают к столу. А я пойду обедать на кухню, там мое место. Если вы, к своему несчастью, раскроете великую тайну, которую я вам тут поверила, я расскажу, что вы меня насильно поцеловали и что я застукала, как оборванка учила вас сквернословить. Ах, и правда, я же забыла, что мадемуазель Жюстину трогать нельзя.

– За стол, негодный ребенок, – говорит мама, открыв дверь. – И постарайся не вгонять меня в краску перед гостями. Что ж, можешь гордиться тем, как начал девятый свой год, обормот ты эдакий!

– Мадам, – молвит смиренно Юлия, – я усовестила месье Эмиля – растолковала, насколько родители его великодушны, он раскаялся и пообещал больше вас не расстраивать.

VII

Гости «Терний» за обедом ведут себя оживленнее, чем обычно, – день праздничный, у приглашенных возле стаканов с водой стоит по фужеру шампанского.

Милу со своего места оглядывает сельские дали, виднеющиеся в двух окнах столовой: поля средь низких оград, большой холм, колокольню Флерьеля среди лесов. Дали эти тихи и спокойны под солнцем, они не празднуют день рожденья Милу. Они, наверное, даже не знают, что сегодня 29 августа.

– Еще шампанского, чтобы поздравить наследника? – спрашивает мадам Сорен.

– И да будет пить он только в своей семье! – говорит, улыбнувшись, сенатор.

Милу уже позабыл сцену в гостиной. Он очень весел, и дурные манеры избалованного ребенка проявляются во всей красе. Он пускается задавать вопросы гостям, ставит локти на стол.

– Ваш наследник не дремлет! – говорит кто-то.

– Наш наследник не подведет! – восклицает мадам Сорен с гордостью, гордостью, от которой млеют сидящие за столом буржуа, думая о занимаемом ими положении, доходах, надеждах. От этого над столом витает дух счастья, мешающийся с запахом жареного цыпленка.

Сенатор во всех подробностях осведомляется у месье Реби о возможностях сего края. Есть здесь что-то, способное нас заинтересовать? Тогда говорят о рудниках, шахтах, образцовых хозяйствах, затратах железнодорожной сети. Месье Реби только что упомянул город, о котором нельзя сказать без улыбки, какая возникает на губах у провинциалов, когда они беседуют о миловидной даме несколько вольных взглядов:

– У нас еще есть Ривклер ле-Бен…

Ривклер… Это название вызывает в памяти ребенка расчерченные тенями и светом картины бесконечного парка, где слышны мазурки и идут мимо дамы, одетые в белые кружева. Скрытые вуалями, их лица прекрасны, как образы рая, на руках у них белого цвета перчатки, и держат они золотые сумочки, ридикюли.

Город этот живет лишь тогда, когда жизнь прекрасна, пробуждается он по весне и существует все лето в тени деревьев. Кажется, будто это заморские страны: люди на улицах говорят на неведомых языках, по вечерам перед расцвеченными террасами поют неаполитанцы.

По ночам в сияющих казино мимо проходят женщины, у которых руки обнажены, они украшены лентами, тела их спрятаны под покровом цветов, драгоценностей и атласа. Под сводами отелей и в тени парков встречаешь существ, черты которых желаешь потом помнить вечно и которых любил бы смертельно, если б не были они столь недоступны, словно явившись к нам из мира иного. На песке цвета розовой охры остались миниатюрные следы самых красивых ног Андалусии. Под шелест мазурок в дни детских балов танцевали здесь английские девочки в коротеньких юбочках, показывая коленки, и маленькие славянки, чей акцент – словно переливчатый шум местных ручьев. А в середине сезона приехали туда три дочери президента Боливии, совсем юные, столь пленительные, что не сравнить ни с одной мечтой, прекрасные, как лики святых.