При дворе Тишайшего

– Врешь, врешь, негодная, колдунья проклятая! – прохрипела боярыня, впиваясь своими ногтями в руку цыганки. – Врешь, врешь! Наклепала ты на покойного батюшку!

– Оставь меня! – вырывая свою руку, спокойно произнесла цыганка. – Да, я умру на костре, ведомо мне и это; да и тебе, боярыня, несдобровать. Поклялась я матушке, на смертном одре на ее, что отомщу обидчику нашему и всему его роду проклятому; тогда и умру, где придется, спокойно или тревожно! Да, вишь, вот ты еще жива, красива и счастлива; знать, и мой час еще не пробил.

Боярыня слушала гадалку молча, сдвинув брови и вперив в нее мрачный взгляд своих потемневших от гнева глаз. Она мысленно решала, что ей выгоднее – отдать ли цыганку сейчас же на пытки и смерть или выведать у нее сперва все, что она может открыть ей своей неведомой силой. Неужели же ей, могущественной боярыне, бояться мести ничтожной цыганки? Вздор!.. Ей никого и ничего теперь не страшно! Лучше найти ей в этой враждебной пока женщине для себя друга, который мог бы помочь ей своим таинственным знанием будущего и дать совет для настоящего. И она уже ласковее взглянула на цыганку.

Та, словно читая в ее душе, проговорила:

– Думаешь, поди, что сотворить со мною? Сейчас ли отдать заплечному мастеру или еще погодить? Погоди… сестра, не спеши!

Боярыня вздрогнула. Сестра… Эта черная страшная женщина в лохмотьях и отрепьях – ее сестра? Да нет же, нет, этого быть не может! Это наваждение или, может быть, извет, с целью выманить у нее больше денег.

Боярыня опустилась на скамейку и закрыла лицо своими вздрагивающими руками.

Марфуша стояла возле нее и смотрела на ее красивую, низко опущенную головку. Какие мысли, какие думы мелькали в голове цыганки, когда она разглядывала свою сестру и любовалась с тайной завистью этой избалованной людьми и судьбою женщиной?

Елена Дмитриевна первая нарушила молчание. Она провела рукой по глазам и почти спокойным, своим обычным надменным голосом заговорила:

– Я не боюсь ни тебя, ни колдовства твоего, ни твоей мести, ни наветов твоих. Нечего мне страшиться – я сильнее тебя! Но ты мне нужна; ты поможешь мне извести мою разлучницу, дашь мне приворотный корень, чтобы его, моего сокола, приворожить ко мне, чтобы любил он меня хоть денек, хоть часок, а там… там хоть смерть, хоть могила!

На побледневших щеках Елены вспыхнул яркий румянец, и ее глаза загорелись огнем неукротимой страсти.

Марфуша невольно залюбовалась ею, и вдруг в ее уме промелькнуло одно воспоминание. Да, да, точно, ведь и он любил ее! Разве мог он уйти от такой красы? Не таков человек он был! И захотелось цыганке убедиться в своей догадке.

– Видно, сильно любишь ты князя Пронского? И стоит он такой любви, это правда. Намедни был он у меня… гадал, пойдет ли за него замуж… зазноба его. И не следовало бы мне чужие тайности открывать, а для тебя уже нарушу обычай.

– Пронский? Борис? – с удивлением спросила боярыня.

– Да, Борис Алексеевич Пронский; друг он мой… задолго еще до тебя спознались мы…

– Молчи! – со страхом остановила ее Хитрово, оглядываясь по сторонам. – Что ты говоришь? Кто тебе все это насказал?

Но цыганка уже поняла то, что ей хотелось знать.

– Что Пронский – твой полюбовник, о том вся Москва знает.

– Стало быть, и ему ведомо! – с ужасом простонала боярыня, закрывая лицо руками.

– Кому? – шепнула цыганка.

– Князю Леону… Джавахову? – ответила Елена.

Марфуша с торжеством выпрямилась. Она узнала многое, чего еще до сих пор не знала. Боярыня любит молодого грузина, а он, очевидно, изменил ей. Пронский тоже кого-то любит, но, очевидно, не боярыню. Надо все это узнать и изо всего этого извлечь возможную пользу.

Цыганка отошла к открытому окну и устремила взгляд на звезды, которые начали уже медленно гаснуть на восточной стороне. Потянуло первым утренним холодком, и раздался протяжный благовест к ранней утрене.

Обе женщины разом вздрогнули и, обернувшись от окна, взглянули друг на друга.

– Ишь, до зари… докалякались, – виновато прошептала Елена Дмитриевна.

– Да, и ничего не… вымыслили, – как-то устало ответила цыганка. – Мне надо идти…

– Ты узнаешь мне… кто моя разлучница? – останавливая цыганку, спросила боярыня.

– А ты скажешь мне, кого полюбил… князь Пронский? – смотря на боярыню в упор, задала в свою очередь вопрос Марфуша.

– Зачем тебе это? – удивилась Елена Дмитриевна.

– Ты любишь князя Леона?

Теперь они уже говорили как две женщины, поверявшие друг другу свои женские тайны. Елена Дмитриевна не удивилась, что простая цыганка задает ей такой вопрос, как не удивилась тому, что она знает имя Леона, забыв, что сама минуту тому назад проговорилась ей. Хитрово только вся вспыхнула, когда не задумываясь порывисто ответила:

– Больше жизни!

– Вот так и я любила князя Пронского! – спокойно ответила цыганка, и только ее глаза сверкнули злобным огнем. – И он меня! Не знаю только, боярыня, кого из нас он горячей ласкал, кого крепче любил: тебя или меня? Да теперь-то он ни тебя, ни меня не любит. Так что уж говорить? А мне знать все же охота, на какую такую красу променял он тебя? Скажешь – узнаю, кто твоя разлучница, и корешок дам. Не скажешь – не прогневайся, ничего от меня не получишь, ничего не выведаешь.

– Ах, да что мне твой Пронский! Постыл он мне и страшен!.. – возразила боярыня. – А любит он царевну грузинскую! Хочет жениться на ней да страной ее править.

– Эка, что выдумал! Ну а царевна?

– Не знаю, мыслей царевны не ведаю, не по душе пришлись мы с нею одна другой.

– Ну, прощай, боярыня; все узнаю и все тебе скажу, – кланяясь, проговорила цыганка.

Обе женщины расстались, искусно затаив обоюдную вражду и нисколько не поверив друг другу.

X

Открытые тайны

На востоке уже занималась заря. Огненный шар солнца медленно подымался из-за горизонта; утренний ветерок ласково проносился по садовым деревьям, словно пробуждая сонные листочки от сладкой ночной дремы. В кустах затормошились голосистые малиновки и пеночки, весело выпорхнули и закружились в воздухе, перелетая с куста на куст. Они словно поверяли друг другу тайны минувшей ночи и радовались прелести чудного весеннего утра.

У тына большого сада под цветущей яблоней стояла девушка в простом светлом летнике и кисейной рубашке, с накинутым на голову вязаным платком. Длинная коса вилась по ее спине, большие лучистые глаза горели, как звезды на вечернем небе, на ее бледном, худеньком личике, а взоры с грустью покоились на собеседнике, который стоял по другую сторону тына.

– Иди, мой сокол, уже солнце встало… Чу! Малиновки запели, слышишь? Или то свиристель стрекочет в кустах? – тихим, надтреснутым голосом сказала девушка. – Ведь всю ночку провели мы с тобою…

– Голубка моя, устала ты! – нежно ответил юноша, лаская ее маленькую, худенькую руку.

– С тобой-то беседовавши устала, светик мой ясный? Что ты!.. Всю жизнь стояла бы, в очи твои ясные глядючи.

– Олюшка моя, раина моя стройная! Опять день целый не видеть тебя, не слышать твоего ласкового голоса! Как проживу я день-то, твоих печальных глазок не видя?

– Ой, Левонушка, сокол мой ясный, не трави ты души моей, сердца моего не разрывай на части… Нудно мне, и без того нудно! – простонала девушка, и слезы посыпались из ее глаз. – Давно бы я в Москву-реку бросилась, если бы не ты, жизнь моя, радость моя ненаглядная!

Леон Вахтангович приник к лицу девушки и поцелуями старался осушить ее слезы.

Джавахов и княжна Пронская уже давно стали встречать зарю у тына большого сада, окружавшего дом Пронских. Леон несколько раз видел из окна печальный образ бледной девушки; потом встречал ее в церкви, на улице, в сопровождении строгой и сварливой мамушки, и так привык к этим встречам, так привязался и полюбил бледное лицо княжны, что болел за нее душой и страдал ее страданиями. Потом он узнал, что она дочь князя Пронского, просватанная за старика Черкасского, что она идет за князя по принуждению отца, и тогда она стала ему вдруг еще ближе, еще дороже.

Княжна Ольга тоже заметила красивого юношу, всегда следовавшего за нею на почтительном расстоянии и жадно ловившего ее взоры при каждой малейшей возможности.