Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 6. Иррациональность. Часть 1

Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 6. Иррациональность. Часть 1
Валерий Алексеевич Антонов

Авторы данного сборника рассматривают знание не как абсолютную истину, а скорее как временную конструкцию, как плод нашего взаимодействия с миром, наполненный смыслом и окрашенный эмоциями. И хотя такая перспектива может смутить, она, безусловно, открывает двери к многообразию и глубине человеческого опыта.

Германия: философия XIX – начала XX вв.

Том 6. Иррациональность. Часть 1

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

ISBN 978-5-0064-7825-1 (т. 1)

ISBN 978-5-0064-7824-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Данное собрание из 7 томов включает следующие тома: 1 том «Причинность и детерминизм», 2 том «Скептицизм и пессимизм», 3 том «Идентичность», 4 том «Вещь, объект», 5 том «Номинализм», 6 том «Иррациональность», 7 том «Материализм».

Леонард Нельсон (1882 – 1927)

О невозможности эпистемологии

Если мы проанализируем развитие конгресса до настоящего времени, он научит нас двум фактам, о которых мы, возможно, уже знаем по другим причинам, но подтверждение которых должно быть для нас ценным. Один из этих фактов радует, другой – огорчает. Радует то, что конгресс учит нас тому, что самим своим проведением он свидетельствует о вере в возможность философии как науки. Возможность проведения международного философского конгресса предполагает веру в возможность совместной философской работы, а это возможно только в том случае, если человек верит в философию как науку. Но эта вера становится еще более ясной и действенной, чем просто организация конгресса, благодаря особенно тесной связи между философией и точными науками на этом конгрессе, которая также нашла свое символическое выражение в личном союзе двух наук в лице нашего уважаемого президента.

Вы знаете, что некоторые люди до сих пор считают философский конгресс чем-то нелепым, чем-то, участие в чем противоречит истинному достоинству философа. Такой взгляд необходим и естественен для тех, кто рассматривает философию как предмет личного опыта, как нечто, не поддающееся формообразованию в фиксированные, общедоступные формы, короче говоря, для кого философия не является наукой. Те, кто не разделяет эту точку зрения, должны горячо приветствовать активное участие в этом конгрессе и особый акцент, сделанный в его программе на отношениях с точными науками, как отрадное выражение веры в философию как науку.

Но даже если мы, собравшиеся здесь, разделяем эту веру в возможность научной философии, мы должны спросить себя, действительно ли мы уже обладаем такой философской наукой. И здесь, если мы хотим быть честными, мы должны признать – и это вторая, менее приятная вещь, которой учит нас конгресс, – что в настоящее время философия не находится в состоянии науки. Мы увидели, и дискуссии показали нам это особенно наглядно, что среди присутствующих до сих пор нет согласия даже по самым элементарным философским вопросам. Чем больше мы заинтересованы в том, чтобы приблизиться к цели превращения философии в науку, тем важнее для нас не скрывать тот факт, что философия еще не является наукой, а как можно яснее донести его до сознания. Тем скорее мы найдем повод для исследования причин, по которым философии до сих пор не удалось стать наукой, и как мы можем надеяться покончить с этим недостойным положением вещей. Это тот вопрос, в решение которого призвана внести свой вклад моя лекция.

Характер этой задачи означает, что я должен в основном заниматься вопросами постановки проблемы и метода. В этом отношении я не предпринимаю ничего нового, ибо наше время необычайно богато подобными методологическими исследованиями. То, что современная философия преимущественно озабочена вопросами собственного метода, рассматривается почти как недостаток, как своего рода симптом болезни. Я не могу разделить эту точку зрения. Что бы ни происходило в других науках, в философии это не признак упадка, а признак выздоровления, если человек в первую очередь озабочен правильным методом. Если в других науках материал знания, который необходимо привести в научную форму, доступен нам относительно простыми средствами и не требует специального предварительного исследования того, как мы должны им завладеть, то в философии все зависит от такого методичного предварительного исследования. Ведь материал знания, который должен составлять содержание философской науки, не является для нас легкодоступным, и все зависит от того, как мы должны его использовать, чтобы им завладеть. Поэтому уверенность в результатах будет полностью зависеть от выбора метода. Как бы ни было трудно прийти к согласию относительно этого метода, бессмысленно вступать в дискуссию о конкретных результатах до того, как это будет сделано. Поэтому, если многочисленные методологические усилия последнего времени все же не привели к желаемой цели, мы не должны делать вывод, что лучше отказаться от таких методологических изысканий, чтобы в конце концов перейти от метода к самому вопросу; Напротив, я считаю, что если до сих пор методологическая работа не имела ожидаемого успеха, то только потому, что она еще не решала своей задачи с достаточной энергией, и что если только продолжать эту работу с необходимой серьезностью и энергией, то вскоре будет найден верный путь к переходу от философской анархии к единодушной и планомерной научной работе.

Беспристрастному наблюдателю за развитием философии в последнее время должно показаться особенно примечательным, что споры и разнообразие философских доктрин наиболее велики именно в той дисциплине, работа над которой была предпринята с прямым намерением положить конец бесплодным спорам метафизики прежних школ, а именно в теории познания. Ведь эпистемология изначально была введена именно для того, чтобы сделать философские вопросы, которые без нее казались неразрешимыми, доступными для научного рассмотрения, независимо от того, предполагалось ли, что научная метафизика может быть создана с помощью эпистемологии, или что невозможность такой научной метафизики может быть раз и навсегда решена с помощью эпистемологии.

Чем можно объяснить, что эти, казалось бы, столь оправданные надежды на мирное, научное формирование философии не только не оправдались, но, напротив, неизмеримо усилили спор между школами? Я покажу, что у этого, казалось бы, странного явления есть очень простая причина и что проблема эпистемологии ничем не отличается от многих родственных проблем в других науках, в которых мы так часто сталкивались с тем, что проблема, о которой долго спорили, не приближаясь ни на шаг к ее решению, в конце концов оказывалась проблемой, которая вообще не допускала никакого решения или решение которой, если о таком решении здесь можно говорить, скорее находилось в доказательстве ее неразрешимости, чем в надежде на положительное решение.

Поэтому я докажу невозможность эпистемологии. Однако, чтобы не завершить свое выступление отрицательным, разрушительным результатом, я свяжу его с вопросом о том, какие положительные последствия можно извлечь из этого факта. Вопрос о том, вынуждены ли мы отказаться от всех попыток утвердить философию как науку, зависим ли мы, другими словами, от возврата к догматической метафизике или, возможно, существует новый, третий путь, который действительно приведет нас к нашей цели. Я верю, что могу показать, что это именно так, и надеюсь своей лекцией показать вам пример жизнеспособности этого пути.

Заранее скажу о методе, который я использую, столько, сколько мне кажется необходимым для понимания того, что я хочу сказать.

Если мы стремимся развивать философию как науку, то естественнее всего взять за образец пример точных наук. Мы знаем, или, по крайней мере, должны знать со времен Канта, что нельзя слепо переносить метод, присущий математическим наукам, на философию. Ошибка докантовской метафизики заключается именно в том, что она пыталась имитировать в философии догматический метод, распространенный в математике. Неудача этой попытки была навсегда доказана Кантом. Однако со времен Канта отношения между двумя науками – философией и математикой – изменились своеобразным образом. В так называемой аксиоматике, которая развивалась в течение последнего столетия, современная математика разработала метод, который в основном полностью соответствует методу, требуемому Кантом для философии. Это регрессивный метод, значение которого состоит не в расширении наших знаний, добавлении новых истин к уже известным и развитии их следствий, а в проверке уже известных истин с точки зрения их предпосылок. Прежде чем приступить к решению проблемы, необходимо изучить условия ее разрешимости: выяснить, может ли она вообще быть решена, какие предпосылки уже содержатся в самой проблеме и какие предпосылки необходимы и достаточны для конкретного решения проблемы. Я хочу применить этот метод к проблеме эпистемологии, так называемой проблеме знания. Эта проблема заключается в объективной истинности наших знаний. Задача эпистемологии – проверить истинность или объективную обоснованность наших знаний. Я утверждаю, что решение этой проблемы невозможно, и доказываю это следующим образом. Для того чтобы решить поставленную проблему, нам необходимо иметь критерий, на основании которого мы могли бы решить, является ли познание истинным или нет. Я кратко назову его «эпистемико-тероэтическим критерием». Этот критерий либо сам является познанием, либо нет. Если бы он был познанием, то принадлежал бы к области проблематического, истинность которого можно определить только с помощью эпистемологического критерия. Поэтому оно не может быть само по себе реализацией. Но если эпистемологический критерий не является познанием, то для того, чтобы быть применимым, он должен быть известен, т.е. мы должны быть в состоянии признать, что он является критерием истины. Но для того, чтобы получить это знание о критерии, мы уже должны были бы его применить. Таким образом, в обоих случаях мы приходим к противоречию. Следовательно, эпистемологический критерий невозможен, а значит, не может быть и эпистемологии.

Чтобы прояснить содержание доказанного, достаточно привести пример. Пусть кто-то утверждает, что согласие между мыслящими субъектами и есть искомый эпистемологический критерий. Чтобы иметь возможность применить этот критерий, мы должны знать, что согласие различных субъектов является критерием истинности их познания. Однако для того, чтобы прийти к этому знанию, мы должны применить этот критерий к предположению, что согласие является критерием, о котором идет речь. Мы должны убедить себя в том, что все субъекты согласны с утверждением, что согласие является критерием истинности их утверждений. Но для того чтобы признать истинность этого предположения, мы должны были бы предположить, что оно верно, то есть что согласие является эпистемологическим критерием. Возможность прийти к такому знанию означала бы внутреннее противоречие.

Давайте сначала более четко представим себе смысл и содержание этой посылки. Поначалу кажется, что это не что иное, как применение логической теоремы основания, согласно которой каждое утверждение требует обоснования. На самом деле эпистемология стоит и падает на этой предпосылке о необходимости обоснования каждого познания. Ведь задача эпистемологии состоит не в чем ином, как в обосновании нашего знания. Как бы ни казалось, что эта пресуппозиция направлена на исключение всех предрассудков, противоречие, которое она влечет за собой, может обратить наше внимание на то, что здесь должна быть скрытая ошибка и что сделанная пресуппозиция сама является предрассудком.

На самом деле это противоречие заключается в следующем. Если всякое знание требует основания, то это означает, что оно предполагает в качестве своего основания другое, к которому оно должно быть отнесено, чтобы быть утверждаемым как истинное. Противоречие заключается в этом утверждении о косвенности всякого знания. Ведь если каждое познание возможно только через другое, лежащее в основе познания, то для того, чтобы прийти к любому истинному познанию, нам пришлось бы осуществлять бесконечный регресс, а значит, никакое обоснование познания вообще было бы невозможно.

Мы можем выразить этот результат и по-другому. Если мы утверждаем косвенность всякого знания вышеописанным способом, то мы утверждаем, что всякое знание есть суждение. Слово «суждение» здесь следует понимать в общепринятом смысле, согласно которому для суждения характерно утверждение [утверждение, что предикатное понятие действительно соответствует субъектному понятию – wp] идеи, которая сама по себе проблематична. Каждое суждение предполагает идею, которая сама по себе не является ассерторической [утверждаемой как действительная – wp], но к которой ассерторика добавляется лишь косвенно. Однако эта предпосылка, что всякое познание есть суждение, влечет за собой дальнейшую предпосылку, что обоснование познания может быть только доказательством. Ведь доказательство – это отсылка суждения к другому суждению, которое содержит логическое основание первого. Но если не существует иного обоснования суждений, кроме доказательства, то никакое обоснование суждений вообще невозможно. Ибо всякое доказательство состоит лишь в том, что доказываемые суждения возвращаются к недоказанным и недоказуемым суждениям. Значит, либо для них существует иной способ обоснования, кроме доказательства, либо обоснование суждений вообще невозможно. -

Однако продемонстрированная предпосылка эпистемологии – и я хотел бы это подчеркнуть – не только содержит обсуждаемое логическое противоречие, но и противоречит психологическим фактам. Как мы видели, она содержит психологическое утверждение, что каждое познание является суждением. А это утверждение противоречит фактам внутреннего опыта. Чтобы убедить себя в существовании познаний, которые не являются суждениями, нам достаточно взглянуть на любое наблюдение, например, на сенсорное восприятие. Например, я ощущаю лист бумаги, лежащий передо мной на столе. Это восприятие изначально является реализацией, а не просто проблематичной идеей. Те же факты, которые я осознаю через восприятие, конечно, могут быть выражены и в суждении. Но если я сужу о том, что на столе передо мной лежит лист бумаги, то это совершенно иной вид познания, чем восприятие этого факта. Чтобы вынести суждение, мне нужны понятия, например, понятие стола, понятие бумаги и т. д. Я комбинирую эти понятия определенным образом и утверждаю, что эта комбинация понятий обладает объективной реальностью. Восприятие же не нуждается ни в понятиях, ни в проблематичной концепции своих объектов, но само является изначально ассерторической концепцией. Другими словами, это непосредственное познание.

Таким образом, мы обнаруживаем, что проблематичные концепции не являются исходными, к которым сначала нужно было бы добавить объективность из другого места, но что исходным является само познание. Как бы ни было верно, что возможность суждения уже должна основываться на понятиях, то есть на проблематичных идеях, это не относится к познанию как таковому. Этим утверждением снимается проблема эпистемологии: возможность познания – это не проблема, а факт.

Этот фактический характер познания должен быть признан. Осознав это, вы увидите проблему не в возможности познания, а скорее в возможности ошибки. Если нам изначально дано только знание, возникает вопрос, как вообще может возникнуть ошибка. Для того чтобы найти решение этой проблемы, нам достаточно рассмотреть отношение суждения к непосредственному знанию. Суждение само по себе еще не является познанием, но становится таковым лишь при условии, что оно повторяет непосредственное познание. Суждение – это акт рефлексии и в этом отношении произвола. Сочетание понятий в суждении произвольно и, следовательно, зависит от принципа, который чужд познанию как таковому. Истинность суждения, то есть его согласие с непосредственным знанием, – это не исходный факт, а лишь задача, которую мы ставим перед собой произвольно, в той мере, в какой нас побуждает к этому интерес к истине; и в выборе средств для решения этой задачи мы можем ошибаться.

Прежде чем я продолжу развивать последствия сказанного, я хотел бы пролить свет на невозможность эпистемологии с другой стороны. Невозможность эпистемологии можно доказать и следующим образом. Поскольку познание является для эпистемологии не фактом, а проблемой, она не может принять познание как данность, чтобы решить свою задачу, а должна исходить исключительно из проблематичных идей, то есть из простых понятий. Из простых понятий можно вывести только аналитические суждения. Но они никогда не дают нового знания. Такое знание может состоять только в синтетических суждениях. Таким образом, задача эпистемологии сводится к чему-то иному, чем выведение синтетических суждений из просто аналитических. Но то, что эта задача неразрешима, можно доказать следующим образом. Если бы было возможно вывести синтетические суждения из чисто аналитических, то где-то в ряду умозаключений должен был бы появиться вывод, обе посылки которого по-прежнему аналитические, а заключительная пропозиция уже синтетическая. Но если обе посылки этого заключения, как верхняя, так и нижняя, аналитические, то это означает, что, с одной стороны, верхний термин заключения уже содержится в среднем термине, а с другой стороны, средний термин уже содержится в нижнем термине. Если же и вышестоящий термин содержится в среднем, и средний термин – в нижестоящем, то, вопреки предположению, заключительная пропозиция также должна быть аналитической. Таким образом, невозможно вывести синтетическое суждение из просто аналитического; и задача эпистемологии показать, как знание может быть выведено из просто проблематичных идей, является, следовательно, неразрешимой.

Для этого второго доказательства невозможности эпистемологии я предполагаю, что различие между аналитическими и синтетическими суждениями признается мной. Поэтому я кратко рассмотрю основное возражение, которое выдвигается против этого различия. Считается, что это различие является колеблющимся и неопределенным. Одно и то же суждение может в разное время и для разных людей быть либо аналитическим, либо синтетическим, и поэтому возможно превращение суждения из одного вида в другой. Это возражение разрешается путем различения суждения и его языкового выражения. Колеблющимся и неопределенным является лишь связь между выражением и мыслью, которую оно обозначает. Одни и те же слова могут означать разные вещи в разное время и для разных людей, и поэтому одно и то же языковое предложение может обозначать либо аналитическое, либо синтетическое суждение. Тот, кто делает из этого вывод, что деление суждений на аналитические и синтетические является неопределенным, путает понятие и значение слова. Только этой же путаницей объясняется появление диалектики в попытках решить эпистемологическую проблему. Все они сводятся к возобновлению предприятия старой логической метафизики и поэтому не могут быть ничем иным, как повторением той же старой ошибки в новом обличье. Кажущийся успех попытки превратить простую логику в метафизику основывается лишь на двусмысленности слов. Только благодаря этому эпистемолог может бессознательно подчинить аналитическое суждение синтетическому, выразив их в одном и том же языковом предложении.

Я приведу два примера того, что я только что сказал, которые в то же время служат для того, чтобы объяснить значение основной идеи и отличить ее от взглядов, с которыми ее можно легко спутать.

Решение вопроса о том, обладаем ли мы достоверным знанием или нет, каким бы оно ни было, может быть найдено только в синтетическом суждении, ибо оно касается факта. И все же кажется, что обладание знанием можно доказать чисто логически, доказав противоречие в противоположной посылке. Это противоречие, в котором со времен ПЛАТОНА неоднократно обвиняли абсолютный скептицизм, хорошо известно. Говорят: «Тот, кто утверждает, что ничего не знает, противоречит сам себе; ведь он утверждает, что знает то, что утверждает, а именно, что ничего не знает; из этого противоречия следует, что он что-то знает». Это заключение недействительно. Правда, он противоречит сам себе, когда кто-то утверждает, что знает, что ничего не знает; но из этого противоречия вовсе не следует, что он что-то знает, а только то, что он не знает того, что утверждает, а именно, что он ничего не знает. Противоречие заключается не в скептическом предположении, что мы не можем ничего знать. Не суждение А: «Я не знаю», а суждение В: «Я знаю, что я ничего не знаю» содержит логическое противоречие; поэтому из него следует только то, что ложно суждение В, а не суждение А.  Таким образом, эпистемологическое опровержение скептицизма основано только на смешении этих двух суждений.

Этот результат, а именно осознание невозможности позитивного обоснования знания, предполагает противоположную попытку решить проблему негативно. Если любое обоснование достоверности нашего знания невозможно, то из этого следует, что мы не можем ничего знать о достоверности нашего знания, а значит, должны судить о нем скептически. Но этот скептический вывод из необоснованности знания столь же ошибочен. В нем содержится молчаливое предположение, что мы можем утверждать в качестве достоверного только то, что может быть обосновано, и это именно тот эпистемологический предрассудок, на основании которого мы приходим к противоречивому требованию обоснования знания в первую очередь.

Я упоминаю о последнем особенно потому, что мне могут возразить, что мое доказательство невозможности эпистемологии просто повторяет старую мысль, часто высказываемую скептиками. Из сказанного ясно, что скептические аргументы, о которых идет речь, доказывают слишком мало.  Я утверждаю невозможность эпистемологии не для того, чтобы сделать вывод о невозможности знания, но утверждаю, что этот скептический вывод о невозможности знания сам является лишь следствием эпистемологического предрассудка.  Противоречие, на которое я указал, характерно не для позитивного решения эпистемологической проблемы, а скорее для любой попытки ее решения вообще, включая скептическую.

Ошибку, противоположную этому скептическому способу рассуждения, можно обнаружить в некоторых других аргументах, к которым меня, возможно, можно отнести, чтобы проследить, как мое доказательство невозможности эпистемологии восходит к давно известной идее. Я имею в виду нападки на эпистемологию, восходящие к Гегелю и Гербарту и повторенные, в частности, Лотце и Бюссе, которые объединяет то, что они были предприняты в пользу догматизма. В то время как те скептические нападки доказывают слишком мало, эти доказывают слишком много, поскольку они включают в себя следствие о необходимости догматической метафизики, следствие, которое не может быть выведено из доказательства, которое я привел.  Более того, ничего нельзя решить с помощью таких неопределенных аргументов, как, например, что нельзя плавать, не войдя в воду, или что познание не может познать себя. С таким же успехом можно доказать невозможность филологии, утверждая, что нельзя говорить о языке.

Альтернатива между эпистемологией и догматизмом, то есть между необходимостью обосновывать каждое познание и другой – утверждать любое суждение без всякого обоснования, – однако, неизбежна до тех пор, пока мы придерживаемся уже опровергнутой предпосылки, что каждое познание есть суждение. Ведь при такой пресуппозиции необходимо распространить сферу действия пропозиции с основания на все знание в целом и, с другой стороны, спутать очевидную невозможность обоснования всего знания с постулированием необоснованных суждений. С другой стороны, если отбросить предпосылку, что всякое познание есть суждение, то альтернатива между эпистемологией и догматизмом исчезает. Это открывает возможность удовлетворить постулат обоснования каждого суждения, не впадая в бесконечный регресс эпистемологии. Критерий истины, который мы здесь используем, уже не порождает противоречия, которое мы обнаружили в понятии эпистемологического критерия. Действительно, критерий истинности суждений сам по себе не может быть суждением, но он и не должен поэтому лежать вне познания; он лежит в непосредственном познании, которое, в свою очередь, не состоит из суждений.

Философия, как и любая наука, должна ограничиться этой задачей – задачей обоснования суждений, если она хочет быть наукой. Вместо того чтобы возвышаться над компетенцией науки, вместо того чтобы играть роль судьи в обосновании отдельных наук, она сможет утвердить свое собственное научное существование или, скорее, добиться его, только если решит занять особую область знания наряду с другими отдельными науками.

Что это возможно и каким образом, мы легко поймем, если рассмотрим мотив, неправильное истолкование которого изначально породило эпистемологическую проблему. Если отбросить доказательство, которое служит лишь для того, чтобы проследить, как суждения восходят к другим суждениям, и рассматривать только фундаментальные суждения, то они, если они, как аналитические суждения, не имеют основания в простых понятиях, обосновываются в соответствии с общей процедурой отдельных наук путем их восхождения к наблюдению. Но теперь, как впервые заметил Юм, существуют суждения, в которых эти средства обоснования не работают, суждения, которые, хотя и не являются аналитическими, не имеют основания в наблюдении. Это все суждения, с помощью которых мы считаем необходимой связь вещей. Таким суждением является, например, принцип причинности. Обоснование этих суждений, того, что Кант называет «синтетическими суждениями из одних только понятий», – это, собственно, задача, которая всегда, более или менее неясно, занимала умы метафизиков, но которая была научно сформулирована только Кантом через его обобщение проблемы Юма. Легко понять, что после того, как природа этих «метафизических» суждений была ясно осознана, как только была осознана невозможность проследить их до единственных известных источников знания, понятия и восприятия, было очевидно попытаться обосновать их – в отсутствие непосредственного знания, на котором они основываются, – путем сравнения с объектом, т. е. эпистемологически.

Если отбросить этот эпистемологический поворот проблемы как недопустимо неверную интерпретацию, то исходная проблема Юма проясняется только в своем истинном значении. От решения этой проблемы зависит возможность обоснования метафизических суждений и, таким образом, взлет и падение метафизики как науки. Но ее решение, как легко показать, можно искать только в психологии. Ведь мы не можем развивать метафизические суждения непосредственно из их источника знания, так же как, например, геометрия может быть развита из восприятия пространства, ибо природа и даже существование этого источника знания как раз под вопросом: он не находится в нашем распоряжении без труда, но мы должны сначала его отыскать.  Таким образом, проблема, о которой здесь идет речь, касается, в правильном понимании, существования определенного вида познания, а именно существования непосредственного метафизического познания. Таким образом, это, во-первых, вопрос факта, а значит, вопрос, который может быть решен только на основе опыта. Во-вторых, однако, объект, об актуальности которого идет речь, – это познание; но познание, каким бы ни был его объект, само является лишь объектом внутреннего опыта. Поэтому проблема Юма-Канта может быть решена только психологией, т. е. наукой о внутреннем опыте.

Каковы же возможные, то есть априорно мыслимые, решения этой проблемы?

Во-первых, можно предположить, что трудность, лежащая в основе проблемы, только кажущаяся и что так называемые «метафизические» суждения на самом деле могут быть прослежены до известных источников знания, то есть до простого размышления или наблюдения, как и предполагала метафизика до Юма. Другой способ обоснования рассматриваемых суждений действительно логически немыслим при условии дизъюнкции [разделения, противопоставления, различия – wp] между рефлексией и интуицией как источниками знания.

Если выбрать рефлексию в качестве источника знания для метафизических суждений, то получится метафизический логицизм; если выбрать интуицию, то получится метафизический интуиционизм.  Если же отвергнуть оба источника знания для метафизических суждений, то, если придерживаться исключительности этих двух источников знания, остается лишь вывод, что метафизические суждения вообще не основаны ни на каком источнике знания, что они вообще необоснованны и, следовательно, являются лишь поддельными утверждениями. Таково следствие метафизического эмпиризма.

Эти попытки метафизического логицизма, интуиционизма и эмпиризма исчерпывают логические возможности, доступные при допущении дизъюнкции между рефлексией и интуицией как источниками знания. Принято считать, что этим исчерпываются все логически возможные решения проблемы. Это действительно было бы так, если бы полнота дизъюнкции между отражением и восприятием как источниками знания была логически обеспечена.

Теперь кажется логически самоочевидным, что познание, которое не является визуальным, должно происходить из понятий и, следовательно, из рефлексии и, наоборот, что познание, которым мы обладаем независимо от рефлексии, должно принадлежать созерцанию.  Если определять интуицию как нерефлексивное познание, то это, конечно, правильно, но такое определение не соответствует употреблению языка. Согласно общепринятому употреблению, под «восприятием» понимается непосредственное сознательное познание. Но не всякое непосредственное познание должно быть непосредственно осознанным познанием. Нет никакого противоречия в предположении, что познание, которое не возникает в результате размышления, приходит в наше сознание только через посредничество размышления. Непосредственность познания и непосредственность сознания о познании – логически две разные вещи. Только в результате смешения этих двух понятий, то есть только в результате ошибочного умозаключения от непосредственности познания к непосредственности сознания, возникает видимость логической полноты разрыва между размышлением и созерцанием как источниками познания.

Доказательство логической неполноты этой дизъюнкции показывает нам возможность четвертой попытки решить нашу проблему. Она заключается в том, чтобы проследить метафизические суждения до познания, которое не принадлежит ни к рефлексии, ни к созерцанию, то есть до неконцептуального непосредственного познания. Я называю это решение, вытекающее из критики догматической дизъюнкции источников знания, метафизическим критицизмом.

Дисъюнкция, расширенная ссылкой на возможность не-манифестированного непосредственного познания, сама по себе логически обеспечена. Поскольку это также гарантирует полноту обсуждаемых возможных решений, мы можем перейти к дальнейшему вопросу о том, как мы должны решать между этими различными попытками решения, т. е. какая из различных логически возможных теорий является психологически правильной. С этим вопросом мы покидаем почву чисто логической критики и обращаемся к свидетельству внутреннего опыта. При этом мы можем использовать уже проделанную работу.

Два позитивных решения, возможных при допущении догматической дизъюнкции, – метафизический логицизм и метафизический интуитивизм – уже были опровергнуты Юмом.

Логицизм, как он лежит в основе схоластической метафизики и как он был обновлен эпистемологией, терпит неудачу из-за психологического факта косвенности и пустоты рефлексии. Рефлексия может расчленить и прояснить знание, данное в другом месте, но она не может породить новое знание сама по себе. Это означает, что она является лишь источником аналитических, но не синтетических суждений.

Метафизический интуиционизм, как он лежит в основе неоплатонического мистицизма в его старых и новых формах, терпит неудачу из-за психологического факта изначальной темноты метафизического знания. Не существует непосредственных доказательств метафизических истин; мы не можем воспринимать данное знание с «интеллектуальной точки зрения», а осознаем его лишь в процессе рефлексии, абстрагируясь от яркого содержания суждений опыта.

Если, таким образом, мы можем искать происхождение метафизических суждений ни в рефлексии, ни в интуиции, то перед нами остаются два пути: либо вообще отрицать существование метафизического знания, либо отказаться от предположения об исключительности рефлексии и интуиции как источников знания и утверждать существование неинтуитивного непосредственного знания. Найдя фундаментальную ошибку опровергаемых им теорий в предположении, что мы вообще обладаем метафизическим знанием, Юм пришел к своей негативной попытке решения и, таким образом, к метафизическому эмпиризму.  Таким образом, вместо задачи обоснования метафизических суждений перед ним встала новая задача – психологически объяснить ту видимость, которую эти суждения оставляют; то есть объяснить, как притязание на знание, содержащееся в этих суждениях, не предполагая реального источника знания, возможно как простой продукт слепого механизма воображения-ассоциации. Вопрос теперь в том, можно ли решить эту задачу.