Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 2. Скептицизм и пессимизм

«Вы требуете критерия, позволяющего отличить истину от заблуждения. Этот критерий, который, как вам кажется, так трудно найти, находится в вас самих; он лежит в ваших собственных способностях, и вопрос заключается лишь в том, чтобы хорошо их использовать. Но вам доставляет удовольствие злоупотреблять ими».[39 - Диоген Лаэртский, §54, с. 171] «Вам нужно средство, с помощью которого вы можете быть уверены, что всегда будете приходить к правильным идеям. Это средство есть в руках всех внимательных и трудолюбивых людей, но оно ускользает только от поверхностных умов. Оно заключается в стремлении не иметь никаких других идей, кроме законченных. Человек обманывает себя только потому, что хочет делать общие суждения с помощью конкретных понятий. Поэтому мы даем признаку истины название каталепсии, подразумевая под этим, что ум может

охватить весь спектр объектов и не должен ограничиваться рассмотрением их с одной стороны».[40 - Цицерон, Академик. Quaestion I, c. 11; IV, c. 47; Sextus Empiricus, advers. Логика. I, §152. 227; Секст Эмпирик, Hypotypos, Pyrrhon. III, §241.]

«Только подумайте, к чему приведут последствия вашего пагубного учения. Я уничтожаю для человека всю философию, всю мудрость, всю науку. Из-за вас исчезнет самая благородная цель, которую он может поставить перед собой на этой земле. Ведь если истины нет или если человеку невозможно ее достичь, то ради какого интереса он должен стараться использовать свои духовные силы? Какая причина может побудить его совершенствовать их?[41 - Цицерон, Академик. Quaestion IV, c. 8. 9.] Какая польза от крыльев и руля, если он, подобно хрупкому кораблю в безбрежном море, отдан на волю вечной и безграничной неопределенности? Зачем ему бдительно следить за передней частью, если он не может обратить взор надежды ни в какую сторону?»

«Вы открываете книги мудрых, созерцаете природу, возвращаетесь путем размышлений к центру себя, глупцы! Что толку во всех этих трудах, если они заканчиваются тем, что вам открывается полная бесполезность и нелепость всех ваших усилий, на которые вы тратите свои часы?»

«Вы верите, как вы говорите, ни в какую правду. И все же вы вынуждены совершать какие-то действия. Действуете ли вы как слепцы? Или же вы поступаете как разумные существа, не впадаете ли вы в противоречие с самими собой?[42 - Цицерон, Академик. Quaestion IV, c. 7.] Для того, в чьих глазах истина – ничто, нет также ничего полезного и хорошего, даже животное не было бы активным существом, если бы не опиралось на свои ощущения. Поведение человека – не более чем глупость, если у него нет уверенности в реальности цели и целесообразности средств, используемых для ее достижения. Существо без убеждений было бы лишено движения, равно как и надежды».

«Но если в состоянии совершенной неопределенности человек должен всегда оставаться нерешительным в выборе даже тех предметов, которые необходимы для сохранения его существования, то что же станет с великой практической наукой, которая должна быть общим и неизменным законодателем нашей жизни и жизни всех людей? что же станет с моралью? Знаете ли вы, где находится самое полное опровержение вашей системы? – В сердце праведника. Ибо праведник не сомневается в святости своих обязанностей; но все поступки безразличны для того, кто не имеет никаких, кроме сомнительных, представлений, и нет добродетелей там, где нет истин. Итак, идите и научите человека, что он должен способствовать благу ближнего, что он должен избегать того, что может быть ему вредно! Ваш ученик на все ваши правила ответит грозным: что я знаю? Он скажет вам: знаю ли я, что полезно или вредно? Предположим, с вами случится несчастье, и вы будете вынуждены обратиться к нему за помощью; спокойный и неподвижный в нравственной апатии, которую вы сделали своим высшим благом, он посмотрит на вас бесстрастным взглядом и скажет: докажите мне, что я должен вам помочь; докажите мне, что вы страдаете». «Но вы не намерены, говорите вы, обрекать человека на абсолютную бездеятельность. Вы предписываете ему подчиниться инстинкту, склонности и привычке. Поистине великий результат вашей ученой диалектики! Разве ему нужны были ваши исследования, чтобы усвоить такие замечательные правила? Но почему вы хотите сделать их законом? На чем вы хотите основать такой закон? Какому инстинкту следует повиноваться, каким привычкам следовать? И раз уж вы навязываете нам полностью подневольное существование, то, по крайней мере, дайте нам хоть какие-то указания относительно характера нашего рабства. Но мы живем в развращенные времена; мы попали в вырождающееся общество; мы не видим вокруг себя ничего, кроме торжества порока. Поэтому ученики, получившие образование в вашей школе, должны будут следовать по течению; они никогда не будут противостоять господству преступности с благородным упорством, но будут увеличивать число недостойных, которые клеймят характер человечества; они будут распространять позор, потому что видят его царящим вокруг них. Это единственные принципы, которых не щадит ваше всеобщее сомнение; это единственное открытие, которым вы наделяете человечество. Вы знаете только одну вещь, в которой, даже если бы она была истинной, человек был бы вечно невежественным».

«Друзья истины, друзья морали, те, кто хоть немного интересуется разумом и судьбами человечества, неужели вы не чувствуете, что вся ваша душа возмущается при этой мысли? Неужели вам еще нужны причины, чтобы показать вам бездну, которую эти мнимые мудрецы разверзли под нашими шагами? Более того, что значат все их хитросплетения в присутствии единодушного свидетельства, которое поднимается против них из груди всех благожелательно настроенных душ и всех здравомыслящих людей, или, скорее, в присутствии подлинного и торжественного свидетельства самой природы? Объединитесь с нами, каковы бы ни были ваши личные мнения, восстаньте вместе с нами против этих художников разрушения, которые хотят основать свою славу на руинах двойного здания науки и морали; которые лишают нашу природу ее самой прекрасной привилегии – права знать, что правильно и истинно; которые закрывают перед нашими глазами всякую надежду на совершенство; которые хотят задушить в нас все зародыши мужества и активности; которые покрывают наш разум вечной ночью и обрекают нас на неподвижность могил. Несомненно, мы должны сожалеть о них, потому что для них нет ни учебы, возвышающей мысль, ни плодотворных знаний, направляющих искусство, ни благородных интересов, объединяющих сердца, потому что для них нет добра ни в реальности, ни в будущем. Но почему они открывают школу, основывают секту, объявляют о своих планах? Чего они хотят? Тщетно вытаскивать людей из заблуждений, если нет заблуждений, и нет заблуждений, если нет истины. Неужели эти люди, которые во всем сомневаются, настолько уверены в своем мнении, что считают себя вправе его пропагандировать? Так пусть же и в этом случае они примут то состояние нерешительности, которое они нам рекомендуют, и, поскольку они ничего не знают, пусть хотя бы молчат![43 - Цицерон, Академик. Quaestion IV, c. 12.]

То, что стоики говорили скептикам новой Академии, мы скажем скептикам более поздних времен, и с еще большим основанием. Ибо великий опыт философской истории теперь просветил нас относительно последствий такой системы и показал нам, что счастье абсолютного скептицизма является лишь предвестником возвращения более яростного догматизма; что человеческий разум, впав в одну крайность, внезапно бросается в противоположную и с безграничным легковерием предается самым произвольным гипотезам, после того как отказался признать самые простые истины. Таким образом, две новые академии не оставили после себя никаких следов своих усилий, и вместо того, чтобы несколько смирить самомнение системы, они скорее впали во всеобщую дискредитацию, уступили место мистическим преувеличениям александрийцев и, казалось, в какой-то степени оправдали их, поскольку представили человеческому разуму не что иное, как беспричинную бездну, которая грозила поглотить все.

Когда в XV и XVI веках скептицизм вновь начал опрокидывать здание схоластической философии, было также видно, как быстро воображение восстало против состояния бездействия, на которое оно было обречено в течение некоторого времени. Идеи теософов возобновились с новой силой и распространялись с новой радостью; догматические системы возникли заново. Тот, кто читал Мальбранша, поймет, в какой степени сомнения Монтеня способствовали ошибкам этого картезианца. Монтень постоянно находится перед его глазами, как тень, которая угрожает преследовать его; чтобы спастись от неопределенности, которой он пугает его, он ищет убежища в доктринах интуиции. Шестнадцатый век, пожалуй, как никакой другой, вызвав всеобщее одобрение скептицизма, увидел в конце того же столетия появление множества смелых систем в политике и морали. В нашей среде зародились новые секты джлюминатизма. Месмеристы и конвульсионисты пробудили энтузиазм верующих, который и сегодня, кажется, ищет новые объекты со всех сторон.

Почему так происходит? Как только равновесие нарушено, нужно быть готовым к тому, что противоположные преувеличения будут сменять друг друга, подобно тому как два плеча рычага попеременно поднимаются и опускаются. Абсолютное сомнение – слишком неестественное состояние для человеческой природы, чтобы позволить нашему разуму закрепиться в нем. Поэтому сам скептицизм, кажется, оправдывает все аберрации, как только инстинкт здравого смысла или все потребности нашей природы вырывают человека из этого временного бездействия. Скептицизм действительно объединил все человеческие мнения в один класс, уподобил истины и ошибки; он не позволил установить признак, по которому их можно было бы отличить, и уничтожил все законы рассуждения, все принципы хорошего метода. Поэтому, как только человек вырывается из этой всеобщей неопределенности, он неизбежно должен принять без различия все мнения, которые ему представляются; он оказывается не в состоянии сделать какой-либо выбор или остановиться на каком-либо пределе; он не будет следовать никакому другому руководству, кроме необходимости выйти из ужасного положения, которое довело разум до отчаяния. Как только человек решил верить, у него больше нет причин исключать какую-либо систему из своей уверенности, потому что не было причин исключать некоторые истины из своего сомнения. Обрекая нас на бездействие, скептицизм лишил нас всех инструментов, которые могли бы направлять наши шаги. Как только человек, жаждущий выбраться из этой страдальческой неподвижности, снова приходит в движение, он неизбежно сбивается с пути.

Кстати, скептицизм Пирра и Аркесилая был относительно полезен в то время, когда он появился. Поскольку он следовал накопленным системам, он заставлял философию задавать себе вопросы и определять еще мало исследованные принципы человеческого знания; он порождал важные проблемы и давал начало прекрасным теориям стоиков на основе уверенности. Но время, в котором мы живем, и современное состояние науки уже не сулят скептицизму тех же преимуществ. Время разрушения и реформирования прошло; наступило время, когда нужно работать над восстановлением. Здравомыслящие люди достаточно информированы об опасности гипотез и просвещены относительно ошибок, которые преобладали до нас. Те, кто боится возвращения этих ошибок и воскрешения догматизма, должны прежде всего быть осторожны, чтобы не продлить неопределенность, которую создают системы, так же как они создают анархию деспотизма. Если не решаться возводить здание истинной науки, то причиной тому станет легковерие.

Сегодня мало умов, которые можно научить лучше, но много таких, которые нуждаются в убеждении. Нам не нужно присутствие самонадеянного и решительного скептицизма, чтобы рассмотреть великие вопросы, касающиеся принципов познания; бессмертные гении прояснили их за последние два столетия; их основные моменты найдены. Никогда нельзя прийти к концу, если на каждом шагу начинать заново и ходить по одному и тому же кругу идей, если, как только небольшое число истин будет восстановлено с проницательностью и умеренностью, существование любой истины вообще должно быть поставлено под сомнение заново. Идеи должны обрести определенную бодрость, а умы – поступательное движение. Нам еще предстоит совершить великие открытия, и они требуют всех усилий философии. Единственный вид скептицизма, который еще может быть полезен для нас, – это тот, который будет поддерживать в нас спасительную бдительность в разгар новой деятельности, но не тот, который заставит нас сомневаться во всех успехах, а при самых лучших перспективах на будущее еще и отнимет средства для совершенствования наших знаний.

Есть время размышлять, но и действовать; реформировать, но и создавать. Возьмем пример из естественных наук. Последние с пользой для себя восприняли совет сомнения, когда изучение природы сбивалось с пути пустой метафизикой. Но с тех пор как Бэкон объединил их на верном пути, они стараются умножить свои завоевания и не тратят время на вечные споры о принципах; они остерегаются поспешных утверждений; но они позволяют себе и те утверждения, которые появляются с помощью строгих методов. Физики сегодня смеются, когда видят эксцентричных недоумков, поднимающих свои слабые голоса против прекрасных теорий Нейтона, и стараются не тратить свое драгоценное время на опровержение таких оппонентов. Философия, наконец, может считать, что битва между ней и абсолютным скептицизмом закончена. Если еще есть люди, которые искренне утверждают, что истины не существует или что разум никогда не сможет достичь ее, то достаточно нескольких слов, чтобы заставить их замолчать или считать себя свободными от обязанности убеждать их в обратном.

Чем больше знакомишься с трудами новейших скептиков, тем больше убеждаешься в необычайной бесплодности идей, на которые скептицизм, казалось бы, обречен. На самом деле это всегда те же самые причины, которые использовались в древности, которые обновляются в других выражениях и применяются другими способами. Кодекс пирронианцев всех времен полностью содержится в тексте « Секста», а содержание самого «Секста» можно сжать до нескольких страниц. Все споры со скептиками можно свести к единственному вопросу: Существуют или не существуют изначальные истины, – истины, которые сами по себе должны вызывать наши аплодисменты и которые недоказуемы, потому что не нуждаются в доказательствах.

Поэтому мы ни в коем случае не хотим отбросить главное возражение скептиков, а лишь оставляем его напоследок, чтобы извлечь из него сам принцип их опровержения. Фактически все возражения скептицизма основаны на предпосылке, что человек вправе требовать доказательств для каждого утверждения; Сект то и дело возвращается к этой предпосылке.

«Мы спрашиваем, – обращается он к своим оппонентам от имени всех скептиков, – каков характер истины, этот характер, который мы тщетно ищем, а вы претендуете на то, что нашли? Конечно, вы не станете просить нас поверить вам на слово. Ибо почему мы должны платить эту дань покорности одному человеку, а не кому-то другому, почему мы должны платить ее просто так, даже без доказательств? Поэтому вам придется основывать свои учения о свойстве истины на твердых основаниях. Если же случится, что мы усомнимся в этих основаниях, потому что не сможем отличить основательное доказательство от слабого, вы, без сомнения, ответите, что мы не правы, не поддавшись доводам, которые сами по себе имеют характер истины. Тогда, ради всего святого, объясните нам это столь желанное свойство; научите нас, как мы можем убедить себя в нем.

Вот оно, скажете вы: докажите это, ответим мы. Если вы окажете нам эту услугу, мы попросим вас о новой услуге – представить ваши доказательства вне всяких сомнений. Тогда вы начнете доказывать заново, чтобы вызвать наше справедливое беспокойство; а мы с новой силой попросим вас дать нам безошибочные знаки истины в этих новых доказательствах. Таким образом, мы полностью заблудимся в ошибочном круге и будем иметь перед собой бесконечную серию доказательств, которые попеременно предполагают друг друга».[44 - Sextus Empiricus, Hypotypos, Pyrrhon. I. c. 15. II. c. 4. 12. 13.]

Более поздние скептики по-разному исказили это рассуждение, не придав ему новой ясности и силы[45 - Невозможно, говорит Бейль (Dictionnaire Article Pyrrhon. N. C.), я не хочу сказать, убедить скептика, но только логически аргументировать против него, поскольку невозможно противопоставить ему ничего, кроме самого грубого софизма, который только можно себе представить, то есть petitio principii [предполагается то, что сначала должно быть доказано – wp]. Вывод действительно невозможен, если не предположить, что там, где есть доказательство, есть и истина, но это значит предположить то, о чем идет речь. Ибо пирронизм как раз и состоит в том, что он не принимает этот фундаментальный принцип догматиков. – Кстати, Бейль, кажется, на мгновение признает, что тонкости пирронизма саморазрушительны; ведь если бы они были основательными, говорит он, они бы доказали, что сомневаться нужно в безусловном. – Но он делает следующий вывод: «Тогда кажется, будто это мнимое и прискорбное состояние, в которое нас ставят противоречия, является лучшим средством убедить нас в том, что наш разум – это дорога к ошибкам, потому что он ввергает нас в такую пропасть, как только развивается с чуть большей тонкостью. Естественным результатом должен быть отказ от этого руководства. – Разум слишком слаб, чтобы привести нас к истине; это принцип для разрушения, но не для созидания. Он ни на что не годен, кроме как порождать сомнения и поворачивать дело то влево, то вправо, чтобы увековечить спор». Этот профессор полагает, что невозможно провести достоверное исследование происхождения и достоверности знания, если сначала не будут установлены два момента, а именно: возможно ли и реально ли соответствие наших идей с объектом, предполагаемым внешним по отношению к ним, и может ли это соответствие быть признано в своей сущности? То есть он полагает, что прежде чем начать показывать, что человеческий разум распознает, нужно доказать, что он может это распознать, что нужно самому доказать, что он проник в сущностный принцип этих возможностей. Он, несомненно, имеет то преимущество, что лишает догматиков всякого мужества когда-либо выполнить подобное требование; ведь где им взять ответ на свой вопрос? Но если существуют изначальные истины, которые в то же время являются фактами, будет ли разум справедливо стоять на них, не утруждая себя априорными вопросами о том, возможны ли они и как они возможны? В том, чтобы задать себе этот вопрос, и состоит все решение этих трудностей, неразрешимых для рассуждающих, которые считают, что перестают быть философами, когда перестают рассуждать.]. Мы должны признать, что спекулятивные философы сами не раз оправдывали его, когда считали ниже своего достоинства подчиняться респектабельности здравого смысла и полагать, исходя из смешения разума с рядом выводов, что все, что не основано на выводах, не разумно и что истина может быть выяснена только путем доказательства; когда они со всей серьезностью приступают к демонстрации, чтобы оправдать доказательства и внутреннее чувство; когда они, наконец, говорят, что нет истинной философии, если прежде всего, и действительно a priori, не доказана не только реальность, но и возможность знания вообще.

Но какой же вывод мы должны сделать из этого великого и вечного возражения скептиков? Только то, что неразумно пытаться приводить какие-либо другие основания для утверждений, кроме тех, которые сами требуют доказательства; что если кто-то вправе сомневаться в любом предложении, то никакой результат не может быть установлен, потому что ни один принцип не может спасти себя, одним словом, что не существует истин, если только не существуют некие изначальные истины, которые не нуждаются в демонстрации. В этом заключается весь результат возражения скептиков, и мы будем осторожны, чтобы не оспаривать его. Все эти доводы предполагают то, о чем идет речь, но не дают никакого решения. Далеко не доказывая несуществование изначальных истин, они скорее направлены на то, чтобы их признать, ибо если не желать их признавать, то можно потерять себя в бесконечных противоречиях.

И сколько бы мы не заставляли скептиков признаться, что они обманывают сами себя, предполагая существование неких изначальных истин и полагая, что они будут приняты без противоречий.

Если не существует абсолютных истин, то не существует и вероятностей, поскольку они вытекают из первых. Вторые имеют силу только благодаря их связи и сравнению с первыми. Поскольку человек точно знает, сколько комбинаций представляют стороны кубика, он может считать вероятным, что тот или иной бросок кубика произойдет или не произойдет на самом деле. – Тем не менее, скептики исходят из вероятности.

Если не принимать положительные предложения как определенные, то нельзя принять и отрицательное предложение. Ведь утверждать, что вещи нет, можно только потому, что она противоречит существующей вещи. Нельзя отвергнуть предложение как непоследовательное, если нет ясного и определенного знания об идеях, которые оно содержит, и об отношениях между этими идеями. – Тем не менее, скептики отвергают множество пропозиций как ложные или непоследовательные.

Если бы не существовало определенных истин, которые признаются всеми людьми одинаково и без помощи демонстрации, и которые, таким образом, образуют своего рода общее и всеобщее понимание, то было бы невозможно взаимное общение между людьми или даже появление языка. Ибо нельзя быть понятым, если нет единодушия в чем-то; нельзя говорить, если не признаешь, по крайней мере, свою собственную мысль; нельзя быть понятым, говоря, если не находишь такого же признания в уме другого. Тем не менее, скептики рассуждают так же, как и другие люди, и надеются быть понятыми, поскольку стремятся донести свои сомнения.

Если существуют относительные истины, то должны существовать абсолютные истины; ведь отношения вещей друг к другу могут быть только результатом свойств, присущих каждой из них. Ряд относительных истин достаточен для образования абсолютной истины – Тем не менее, скептики часто, кажется, принимают относительные истины и оспаривают только их характер общности и последовательности. Если разум не способен судить с уверенностью, он должен лишиться способности сравнивать, а значит, и утверждать о сходстве или различии, равенстве или несходстве. – И все же скептики, противопоставив и взвесив противоположные доводы по каждому вопросу, учат нас, что они нашли их совершенно равными по силе.[46 - Из всех этих требований следует только то, что скептик должен принять определенные логические принципы, потому что иначе он не мог бы думать, не мог бы сомневаться, не мог бы заставить себя понять. Он должен признать логическую истину, но его нельзя тем самым заставить признать объективную истину.]

Если интеллект лишен всякого определенного знания, то воля должна навсегда остаться неподвижной и нерешительной. Ибо не может быть ни воли без намерения, ни намерения без знания. – Тем не менее, скептики, по крайней мере, заявляют, что их воля руководствуется законами и привычками.

Что еще можно сказать о всевозможных противоречиях, в которые заворачивается абсолютный скептицизм, чтобы оправдать свое собственное сомнение? И что еще не было сказано о нем, поскольку он берется за это оправдание по неосторожности?[47 - Действительно, я могу придумать только один способ, с помощью которого абсолютный скептицизм мог бы стать последовательным по отношению к самому себе, а именно: если бы он отказался от того, чтобы показывать себя как философскую систему, оправдывать себя определенными причинами и заниматься каким-либо объяснением, если бы он обрек себя на полное бездействие ума, что вполне эквивалентно полному невежеству. Ведь очевидно, что рефлексивный скептицизм уже есть нечто большее, чем незнание, и, следовательно, предполагает начало знания вопреки самому себе. В таком состоянии скептик рассматривал бы себя лишь как существо, пораженное полной умственной инертностью, которое, будучи чужим во всей системе операций разума, не может быть достигнуто и питаемо никакими рассуждениями. Но тогда у него было бы так же мало необходимости оправдывать себя, как у безжизненной материи, лишенной всякой способности к воображению. Но это состояние настолько противоречит нашей природе, что ни одному скептику не приходило в голову и никогда не будет легко утвердить себя в нем.] Свет льется здесь со всех сторон в таком изобилии, что часто возникает соблазн предположить, что старые скептики не излагали свои возражения искренне и без оговорок, но что они сами, преувеличивая свои порицания и опрометчивость своих сомнений, хотели заставить философов своего времени наконец установить более незыблемые принципы и применить еще более строгие методы. Такой способ объяснения столь необъяснимой системы показался бы нам весьма вероятным, если бы перед нашими глазами не было текста трудов Секста. Однако всегда остается вероятным, что число тех, кто в древности мог отрицать существование некоторых изначальных истин, должно было быть очень ограниченным среди людей здравого ума, и нам кажется столь же трудным найти абсолютных скептиков среди современников.

Но как бы ни было мало тех, кто мог бы утверждать и всерьез принимать подобную максиму, мы должны не менее внимательно изучить, на чем она может быть основана. Ведь здесь все тесно связано, и мы уже показали – другие покажут это еще лучше, – что абсолютный скептицизм, даже если бы он был химерой, все же является неизбежным следствием, к которому должны привести определенные системы и определенные методы. И как только будет признано, что существуют определенные первые истины и что человеческий разум обладает способностью выводить правильные заключения; если нам удастся определить точку, на которой человеческий разум должен остановиться в своих вопросах, и курс, по которому он спускается от непосредственного знания, все вопросы, касающиеся идеализма, спекулятивной философии и различных видов скептицизма, будут значительно упрощены.[48 - Так, например, этот вопрос можно упростить до упрека, который одна из главных сект в Германии в настоящее время выдвигает против всех предыдущих философов, а именно: они пренебрегли тем, что дали основание человеческому знанию, – упрека, на котором они основывают все свои особые претензии. Все, что могла сделать эта секта, – это поставить новое обоснование перед теми предложениями, которые до сих пор считались оригинальными. Каков же был ее успех? К ним добавились другие, которые снова упрекали секту в том, что она забыла дать основание своему собственному фундаменту, и искали новые предпосылки для верхнего предложения своих рассуждений. Они снова подвергались тем же упрекам, ведь им нужно было с чего-то начинать. Поэтому, постоянно переходя от основания к основанию и от предпосылки к предпосылке, они в конце концов пришли к тому, что у них нет ни основания, ни предпосылок. Но как только мы согласимся с тем, что должны существовать определенные изначальные истины, уже нельзя будет обвинять философов в том, что они исходят из определенных предложений без доказательств, и не представлять эту процедуру как неадекватную для разума; достаточно будет проверить, действительно ли их предложения являются изначальными истинами. И только потом, когда мы попытаемся установить реальность оригинальных истин, мы сможем разработать их характеристики.]

Поскольку здесь речь идет об основании всего нашего знания и поскольку некоторые философы, согласно их претензиям, получили свет на некое, не знаю какое, более раннее знание, которое само должно предшествовать закладке этого основания и было бы условием целесообразного его заложения, невозможно пролить слишком много света на пункт, который по праву можно назвать краеугольным камнем всей философии.

Признаемся, мы не можем присоединиться к тому восхищению, с которым, по-видимому, было воспринято заявление Паскаля: разум заставляет замолчать догматиков, а природа – скептиков – суждение, которое содержит двусмысленности и, возможно, дает больше проблесков в выражениях, чем правильности в понятиях. Несомненно лишь то, что природа торжественно заставляет замолчать догматизм, который имеет особенность выходить за пределы, указанные природой. Разум столь же громко осуждает скептицизм, потому что ни одна система не лишает его всех прав и не возмущает его более яркими противоречиями. Так стоило ли Паскалю путать разум и рассуждение, две такие разные вещи? Ведь часто в небольшом рассуждении есть много разума; часто человек доказывает разум, вообще не рассуждая, как при рассмотрении непосредственных истин; часто в большом рассуждении есть мало разума. Но сколько других причин, обоснованных самой здравой логикой, существует против абсолютного скептицизма?

Путаницу в эти вопросы внесло то обстоятельство, что разум, слишком привыкший к использованию рассуждений, не мог обойтись без их помощи и считал, что потеряет свое достоинство, если отбросит инструмент, который на самом деле лишь свидетельствует о его неспособности; ведь неограниченный разум понял бы все, не рассуждая ни о чем. Таким образом, человеческий разум был поражен, когда ему на мгновение показалось, что он достиг первых источников своего знания, где использование рассуждений уже недопустимо, и скептицизм в полной мере воспользовался этим изумлением. Люди, которые были слишком готовы служить, присоединились к нему и воскликнули: смелее! Мы приведем вам новые причины, чтобы поставить их выше непосредственного знания. Скептики еще больше восторжествовали после такой непродуманной активности, а рассуждающие, которые так стремились к доказательству, в свою очередь оказались удивлены вопросами, на которые они сами не могли ответить.

В конце концов, как мы можем выбраться из этого хаоса? Как избежать этих парадоксов и поставить предел бесконечному прогрессу сомнений, которые возвышаются над принципом любого доказательства? Может быть, доказать существование изначальных истин? Это было бы равносильно скрытому противоречию; ведь нельзя же, в конце концов, излагать исходные истины так же, как использовать их для доказательства нижестоящих истин с помощью уже признанных. Речь идет не о доказательствах, не о демонстрациях, а о признании факта, причем факта не отдаленного, а настоящего и внутреннего. Суть в том, чтобы прийти к пониманию смысла вопроса, определенным образом осмыслить его условия, а затем, со всей честностью, которой требует столь важный вопрос, заглянуть в его внутреннюю сущность. То, что человеческий разум может познавать, не нужно доказывать и не нужно объяснять, как он может познавать; важно лишь дать отчет о том, что происходит в нем, когда он совершает операцию, которой мы даем название акта познания.

Если, таким образом, путем серьезного и спокойного размышления мы проникнем в лоно нашей собственной мысли, приведем в порядок наши идеи, устраним все колебания слов, привлечем к этому исследованию серьезное и устойчивое внимание, мы все в каждый момент воспримем важнейший факт, факт, который так же чудесен и необъясним, как наше собственное существование, который так же стар, так же реален, так же тесно связан с нашим существованием, – акт познания.

Я узнаю. Я воспринимаю его; все во мне уверяет меня в этом. Даже вопрос, который я задаю себе, свидетельствует об этом, ибо я признаю по крайней мере то, о чем хотел спросить себя[49 - Значит, познанием нашего воображения будет всякий образ воображения, вообще всякое воображение с сознанием и отражением – познанием? Значит, между воображением и познанием не будет никакой разницы?].

Я узнаю. С этого акта начинается все для моего духа, и вне этого акта для меня нет больше ни доказательств, ни идей, так же как до существования нет ничего, кроме небытия.

Я познаю. Но я не все узнаю одинаково, не при одинаковых обстоятельствах и не с одинаковой степенью ясности. Есть вещи, которые я познаю косвенным, далеким, темным, гипотетическим образом, другие я познаю прямым, непосредственным образом. Мое познание направлено на них; оно развивает их и отождествляет себя с ними; оно не отличается от этих вещей, не изолировано, не отделено никаким промежуточным пространством. Это контакт, постижение, созерцание узнаваемой вещи.

Я познаю непосредственно. Эта способность моего существа дает мне непосредственные истины, которые я ищу. Это познание не подлежит никакому сомнению, потому что оно не есть мое дело, потому что оно просветило меня в тот самый момент, когда открылся мой дух, потому что оно просветило меня для того, чтобы постичь сомнение, потому что без этого факультета сомнения как такового не существовало бы; потому что такое познание не оставляет никакого пустого пространства, в котором сомнение могло бы занять место; потому что здесь нет проблемы, а есть факт, который раньше, чем все проблемы. Этот факт существует в вас, к которым я теперь обращаюсь, в вас, принадлежащих к человеческой природе, он находится в вас и проявляет себя в вас. И если бы существо было организовано таким причудливым образом, что не обладало бы этой способностью или не воспринимало бы ее существование, нам не пришло бы в голову противоречить ему; но у него было бы так же мало права противоречить нам. Если бы оно присвоило себе это право, то уподобилось бы подагрику, который отрицает способность человеческой расы двигаться.

Этот общий факт, одинаковый во всех нас, мы назвали общим словом, знанием, изначальной истиной. Это знание истинно не потому, что оно согласуется со своим объектом, [50 - Осмелюсь сказать, что в нашей логике есть два принципа, которые принимаются без колебаний, но противоречат друг другу, а именно: суждение состоит в сравнении наших идей и: истина есть соответствие наших идей предметам – положения, которые дали столько преимуществ идеалистам и скептикам и увековечили споры, продлевая недоразумения. Если признать, что существуют первоначальные суждения, состоящие в простом восприятии предметов, и что в этих первоначальных суждениях наши идеи непосредственно схватывают и постигают предметы, то можно освободиться от этого противоречия, и исчезнет непросвещенная проблема, в которой спрашивается, как суждение, говорящее о взаимном соответствии наших идей, может обосновать соответствие этих идей с предметами, находящимися вне идей. (Это означало бы произвольно разрубить узел с помощью властной заповеди. Понятия и суждения не отсылают непосредственно к реальным объектам, восприятия отсылают непосредственно к объектам. Эти два понятия принципиально различны. Суждения, которые состоят в простом восприятии предметов, или являются восприятиями, – это произвольное допущение, которое отменяет само себя, потому что при анализе оно говорит, что взгляд судит, мыслит или разум смотрит; это произвольное допущение для того, чтобы избежать трудного вопроса: что есть истина знания, что возможно только в философии, которая останавливается на полпути в анализе, не обращает внимания на активность, определенность и точность мышления и, например, считает его безразличным к истине знания. Например, считается безразличным обозначать одну и ту же деятельность несколькими совершенно различными словами, пример чего приводится ниже].]а потому, что оно постигает и воспринимает этот объект. Неважно, как мы называем эту основную способность нашего существа, – здравым смыслом, внутренним чувством, сознанием, свидетельством, восприятием; свет, который она распространяет в нас и который подобен свету во всех мыслящих существах, дает нам во все времена средства для понимания самих себя и придает знакам языка их действительность.

Поскольку познание – это изначальный и простой факт для нашего разума, его нельзя определить, но можно отличить от того, что не является познанием. Его сопровождают определенные обстоятельства, за ним следуют определенные определения воли, определенные движения разума. Важно не путать познание с чувством убежденности, с силой решимости, спокойствием духа, живостью и определенностью идей – со всем тем, что может быть следствием познания, но само не является познанием. Первоначальное познание – это простой и всегда аналогичный акт. Оно полностью вплетено в феномен сознания, и из него развивается внимание.

Очень ограниченный ум человека может в одно и то же время охватить лишь небольшое число объектов в одном и том же акте. Поэтому объект первоначального познания обязательно должен быть очень простым; и чем он проще, тем лучше можно быть уверенным в том, что познание является первоначальным. Любое несколько составное познание будет лишь косвенным и производным.

Поскольку оригинальное познание обращается непосредственно к объекту, этот объект должен присутствовать в нем непосредственно, в прямом контакте с ним. Любой объект, удаленный от сознания промежуточным пространством времени и места, будет принадлежать лишь производному, косвенному познанию.

Первоначальное познание – это и восприятие, и суждение; восприятие – потому что его объект виден, а суждение – потому что он воспринимается как реальный. Первоначальное познание характеризуется этим тождеством восприятия и суждения.

Определение и умозаключение – это два канала, по которым распространяется, распространяется и передается свет первоначального познания. Определение распространяет свет восприятия на все идеи. Умозаключение несет свет суждения последующим пропозициям.

Все первоначальные познания не существуют сразу в уме; не все они присутствуют в первый период развития ума; каждый момент вызывает новое непосредственное познание, представляя новый непосредственно воспринятый факт.

Феномен сознания является как бы театром, в котором все эти познания появляются одно за другим.

Объекты непосредственного познания бывают двух видов: одни просто даны рассудку, другие возникают в результате деятельности рассудка, направленной на первые.

Объекты, данные уму, – это, с одной стороны, «я», его существование и его модификации; с другой – существующие вещи, связанные с «я» и отличные от него.

Применяя разум к этим двум классам данных объектов, он может совершать три различных действия, которые становятся для него источником трех актов познания.

Каждый из этих актов проистекает из существенной особенности ума в функции познания.

В этой функции постоянство эго позволяет ему узнавать себя и объекты. Отсюда акт памяти; так осознание настоящего инициирует осознание прошлого.

В той же функции самобытность Я позволяет ему, как только оно узнает, воспринимать познание того, что происходит внутри него самого. Это акт рефлексии, и из него проистекают все понятия, относящиеся к суждениям о тождестве.