Гражданин

«Звездный десант»

6°08’06.7?N 1°13’57.7?E

Лежавший на голом полу в камере человек пошевелился и слабо застонал. С трудом открыв глаза, в полутьме он увидел перед собой засаленную железную решетку. Тусклый свет лампы, висящей под низким потолком, позволял разглядеть мрачный коридор, уходящий куда-то в темноту, да еще одну решетку на противоположной стороне прохода, за которой смутно виднелись очертания деревянных нар. В ушах шумело, все тело пронизывала пульсирующая боль, рассудок отказывался повиноваться, и он, почувствовав, как холодная пустота заполняет его, засасывает в себя, лишь слабо простонав, в беспамятстве снова распростерся на холодном каменном полу…

Наступило утро. Сначала где-то вдалеке на востоке, будто нехотя забрезжил рассвет, разгоняя ночную темноту. Небо серело и наконец, стало наполняться нежной бледной голубизной, растекающейся по всему небосводу. Где-то на горизонте стали появляться розовые разводы и разливаться все шире и шире, пока, наконец, солнце одним боком не показалось из-за далеких гор. Тогда заметен стал режущий глаз бледно-желтый, как разогретый до белого каления металл, переход от яркого красного светила к ранее предвещавшему его восход розовому разливу. Лучи восходящего солнца сплошной невесомой массой заполнили собой все вокруг, проникая в самые потаенные уголки, ранее прятавшиеся во тьме. Поднимаясь выше, солнце стерло с небосвода краски предшествующего рассвета и огромным апельсином выкатилось из-за горизонта. Отрываясь все выше от земли, оно на удивление становилось все меньше и меньше, пока не приняло свой обычный для восприятия вид.

Но не одно только красное свечение предвещало его восход. Лесные птицы запели свои песни, лишь только первый луч появился из-за горизонта. Они здоровались с этим лучом и радовались отступлению темноты, постоянно грозящей им опасностью появления ночных бесшумных хищников. Пернатые приветствовали восходящее солнце, и их пение услышали городские птицы, которые тоже запели, зачирикали, засвистели и запищали на все лады, устроив утреннюю какофонию из смеси разнообразных звуков. В этой кутерьме, пожалуй, лишь только какой-нибудь самый одаренный композитор смог бы услышать мелодию рассвета и положить ее на ноты так, чтобы радовать слух любителей прекрасного новой симфонией.

А солнце поднималось все выше и выше, и лучи его, показываясь из-за крыш, уже заглядывали в щели заборов, в окна домов, пробирались сквозь неплотно закрытые жалюзи и проникали в комнаты, рисуя на стенах и полах ровные четкие линии или сеткой размечая завоеванное пространство, заглядывали через решетки.

Луч солнца, пробежав по полу, добрался до лица молодого белого парня, который, раскинув руки в стороны, лежал на каменном полу грязной камеры. Толстая крыса, собиравшаяся перекусить и нервничавшая от поднятого птицами гвалта, прицеливалась отхватить кусочек уха у своей предполагаемой жертвы. На мгновение ослепленная светом, она в замешательстве завертелась на месте и подняла своим голым противным хвостом облачко пыли. Такое маленькое безобидное облачко. Но оно достигло носа этого парня, и, рефлекторно сморщив нос, тот чихнул. А, чихнув, пришел в себя. Обиженной таким поворотом событий крысе пришлось ретироваться ни с чем.

Медленно открыв глаза, узник уже во второй раз увидел перед собой решетку, но теперь освещенную солнечным светом. В недоумении он обвел глазами потолок своей тюрьмы, а потом повернул голову, чтобы посмотреть по сторонам, позвонки при этом хрустнули так, что показалось, спина переломилась пополам. Где-то за окном галдели птицы, разговаривали прохожие, проезжали автомобили, но он ничего этого не слышал. Слышал только стук своего сердца, деревянными молотками бившего по вискам. Все тело болело так, словно он провел двадцать пять раундов на ринге против борца сверхтяжелой весовой категории, и все это время тяжеловес мял его, как тесто, придавая ему ту форму, которую тесту придает пекарь, собирающийся поразить воображение будущего покупателя новой необычной формы булочкой. Парень пошевелил пальцами, потом руками и ногами. Все шевелится, переломов нет. А боль? Боль пройдет, главное – цел.

Медленно перевернувшись на живот, парень на четвереньках дополз до стены и, все ещё находясь в шоке от необычности происходящего, не понимая, где он и как здесь оказался, в изнеможении прислонился к стене. Холодный камень успокаивал тупо ноющие спину и плечи, но следом за этим затылок пронзила такая острая боль, что он, вскрикнув, отдернув голову и ощупав ее руками, обнаружил огромную шишку: «Вот это да! Откуда она?» – и удивленно покачал головой. «Как я здесь очутился? Да и вообще, где?» – подумал он и поднес руки к лицу, чтобы протереть глаза. А, отняв, увидел, что они испачканы запекшейся уже кровью. Кровью? И тут он вспомнил, что произошло. А вспомнив, закричал.

Перед глазами у узника пронеслись события последней ночи. Мелькание пестрых юбок танцующих на подиуме девушек сменилось промелькнувшими под ногами ступеньками деревянной лестницы, ведущей в верхние комнаты. Приоткрытая дверь, за которой слышались возбужденные голоса и хриплые стоны. Проститутка с широко распахнутыми глазами и обалдевшим от ужаса лицом, глядевшая на лежащего в углу комнаты человека, обеими руками державшегося за живот и смотревшего на мокрое красное пятно, расплывающееся по его рубашке. Искра радости, сверкнувшая в его глазах, губы, которые с трудом прошептали: «Вел», – и свой собственный крик: «Джонни!!!» Оборванцы, стоящие у окна и бросившиеся на него. Короткий поединок с ними, затем с целой толпой появившихся невесть откуда полицейских, а потом яркая вспышка, затмившая сознание, и ощущение падения в бездонную пропасть. Он закрыл глаза и схватился за голову: «Джонни! Что с тобой? Где ты?» Счастливчик Джонни, которому везло буквально во всем: в играх, с девушками, в спорах. Даже дежурства у него проходили без происшествий. «Где ты сейчас? Что с тобой? Жив ли ты и кому помешал? И знает ли кто-нибудь вообще о том, что произошло?.. Надо подождать, – сказал он сам себе, – кто, как не полиция, должен разобраться в этом деле? Значит, надо просто рассказать о том, что произошло, обо всем. Надо передать о произошедшем командиру».

В этом крике чувствовалась злость. А еще: боль и отчаяние. Глубокая безграничная боль. Не та боль, что испытывает человек, ударившись локтем об угол дверного косяка. Не та, которую испытывает пациент на приеме у зубного врача, сверлящего ему зуб и буром постоянно касающегося оголенного нерва. Бийянгма слышал, как кричит в лесу леопард, потерявший свою подругу. От этого крика мурашки, бегущие по спине, кажутся стадом носорогов, топчущим не успевшего убежать с их пути неудавшегося охотника. Растерявшегося и попавшего в самую гущу разъяренных животных, остановить которых в состоянии, пожалуй, только танковый взвод. Все остальное для них не существенно: они плохо видят, но быстро бегают, а их толстые ноги втопчут в землю хоть человека, хоть автомобиль, попадись они им на пути.

Точно такой же крик услышал Бийянгма сейчас. Но это кричал не зверь, а человек. И столько ненависти и отчаяния было в этом крике, что такие же мурашки пробежали у дежурного по спине. Черт возьми – это кричал тот парень, о котором он только что доложил по телефону следователю! Полицейский был уверен в этом «на все сто» – ведь ни в ком другом из оставшихся нарушителей, которые сидели здесь уже не по одному дню, не было, да и не могло быть столько злости. Это он знал наверняка. Но он не знал другого: может быть, этот парень сумасшедший? Если он пойдет сейчас туда, кто знает, может этот псих бросится на него? И даже решетка камеры не спасет его? Нет, Бийянгма не был трусом, но его прошиб холодный пот, когда он вспомнил подробности рапорта. Налив в стакан воды и выпив ее залпом, он помедлил, но потом все-таки решился: «J’irai, quoi qu’il arrive… Et puis je demanderai la permission. Et j’irai en Italie. Et je resterai l? pour toujours[31 - Пойду, будь что будет… А потом попрошу отпуск. И поеду в Италию. И останусь там насовсем (фр.)]».

Медленно с протяжным скрипом отворилась дверь, и в коридор с опаской вошел дежурный сержант. Он нервничал, а потому, держал руку на кобуре, готовый, по правде сказать, скорее, дать деру, нежели стрелять. Однако видя, что задержанный не проявляет никакой агрессивности, Бийянгма, осторожно подошел к камере и посмотрел на парня, приняв стойку полицейского при исполнении: ноги на ширине плеч, руки сложены за спиной, подбородок выпячен – эдакий неприступный страж закона. Придав себе такой убедительный и грозный вид, он, не терпящим возражений голосом, произнес:

– Je suis le sergent Biyangma de service. Qui ?tes-vous et qu’avez-vous fait au bar Golden Anchor?[32 - – Я дежурный сержант Биянгма. Кто вы и что делали в баре «Золотой якорь»? (фр.)]

В ответ парень только отрицательно покачал головой, показывая, что не понимает его языка.

– Говоришь на английском? – фразу, которая известна даже тем, кто совершенно не говорит на этом языке, Бийянгма произнес без малейшего акцента, словно выпускник какой-нибудь средней школы Бирмингема.

Узник кивнул:

– Да.

Дальнейший диалог происходил уже на родном языке задержанного, и теперь построение фраз и сам темп разговора, когда Бийянгма останавливался, чтобы подобрать нужные слова, стали выдавать отсутствие практики общения на английском языке у дежурного, что, впрочем, не мешало им довольно сносно понимать друг друга.

– Сейчас ты говорить, что делать в бар «Золотой якорь» вчера. Ты там праздник. Веселье. Все сломать, все мусор. Ты жить здесь нет. Я тебя не видеть. Здесь много хулиганов, но ты не здесь. Нельзя отпускать ты, должен наказать.

– Но что же я сделал?

– Вопрос? Наглость! Но ты можешь не знать. Я тебе говорить. Будешь в тюрьма говорить.

– Но почему я должен рассказывать это в тюрьме? – снова перебил парень сержанта.

– Заткнись! Можешь карцер сидеть, – строгим голосом произнес Бийянгма.

– Ладно, молчу.

– Ты делать плохо. Нашли два больных на месте, где драка. Один в комнате сломать нога и рука. Второй на улице сломать спина. Оба спать, ничего не понимать. Нашли нож с кровью. Патруль видел ты рядом другой больной. Резать живот. Белый человек, – Бийянгма не успел договорить.

Задержанный вскочил и вцепился в стальные прутья решетки:

– Американец! Где он? Что с ним сейчас, – возбужденно закричал он. – Где он?

Бийянгма невольно отшатнулся от решетки: «Voici[33 - Ну вот (фр.)], – подумал он, – maintenant ce fou va sortir de la cellule et m’еviscеrer comme un poisson[34 - сейчас этот ненормальный вырвется из камеры и выпотрошит меня, как рыбу (фр.)]».

– Эй, тихо! – пробормотал он попятившись.

– Что с ним? – упрямо повторил псих – кличка, которой Бийянгма наградил буйного задержанного.

– Почему тебе интересно? Кто ты?

– Сержант Дефендер, корпус морской пехоты армии США. Со мной был рядовой Джон Паркер. Мы находились в увольнении, пили пиво и никого не трогали. Джонни нашел себе подружку и поднялся с ней в номер. Потом я услышал крики и побежал наверх. Я опоздал, Джонни был уже весь в крови. В комнате находились еще два человека, они набросились и на меня.

Бийянгма остановил его жестом:

– Говорить очень быстро. Я не понимаю. Говорить медленнее.

Задержанный понимающе кивнул головой и продолжил говорить медленнее, стараясь отчётливо выговаривать каждое слово:

– Окей. Так вот, они набросились на меня, и мы начали драться. Так получилось, что один из них выпал из окна. Я хотел попросить помощи, но на меня набросились полицейские. А потом, наверное, получил удар по голове и очнулся только здесь. Так что я даже не знаю, чем все закончилось?

– Лететь в окно, – скептически повторил дежурный. И продолжил, утверждая, – ты помогать ему. Я понимаю.

– Ну да, я помог. Но я даже не знаю, что с ними случилось дальше?

– Я таких не слышать историй. Никогда. Два больных ехать в больницу. Один спать и не просыпаться. Совсем. Но живой. Один патруль сломал лицо, где зубы. Второй патруль тоже болит лицо. Они в больнице тоже. Третий рука сломать. Ему рука сделали гипс. Он больница бежать сам. Ещё ты сломать много стулья, двери, окна. И ручки у лестница, je ne sais pas comment on les appelle en anglais[35 - не знаю, как это называется по-английски (фр.)], – закончил он фразу на французском, устав рыться в памяти и подбирать нужные слова.

Псих внимательно слушал дежурного и больше не перебивал. Но, не дождавшись самого главного, спросил:

– А что с Паркером?

– Твой друг? Умер. В больница сказали, что он мертвый к ним ехать. Совсем.

После этих слов Дефендер в отчаянии опустил голову – надежда, что Паркер жив, растаяла с известием, которое ему сообщил Бийянгма.

Бийянгма с сочувствием посмотрел на задержанного: «Ouais, ce type s’est bien amusе[36 - Да, этому парню здорово досталось (фр.)]». Теперь, когда со слов задержанного более или менее стала понятна вся картина событий, ему стало жалко человека, вроде бы и не виноватого, но, в то же время, нарушившего закон. Захотелось сделать что-нибудь хорошее. Нет, не отпустить. Но хотя бы принести воды. Или еды.

– Ты хочешь есть?

– Неплохо было бы хотя бы попить…

Полицейский ушел и через некоторое время вернулся с бутербродом и большой кружкой воды:

– Бери.

– Спасибо, – Дефендер развернул бумагу и набросился на бутерброд так, что за ушами затрещало.