Путешествие для бедных (Из Москвы в Минск на электричке)

Два раза был и со своей воспитанницей. Первый раз, в 1994-ом поставили с ней рекорд. Приятель звонит из Коктебеля и захлебывается от восторга – дешевизна небывалая. Соблазнил. Продал Платона, Литературную энциклопедию, которую собирал почти тридцать лет, Антологию мировой философии. Насобирал 80 баксов. Воспитанница добавила 60 отпускных скромной школьной учительницы. В итоге после 16 дней, с дорогой, у нас оставалось еще 20. А съездить надо было обязательно: в свои двадцать два она еще ни разу не была на море. Семья была не богатая, отдыхали на своих шести сотках. Никаких излишеств, дочкам даже конфет не покупали, только протертая смородина с сахаром. Зато на зубах ни одного пятнышка, улыбки у сестричек были суперголливудские. При советской власти отец дорос до парторга завода, оставаясь активно верующим. При новой работал на строительстве храма Христа-спасителя. С горечью рассказывал, какие грязные гешефты там проворачивались. Я любовался ее восторгом, а потом облупленным носом. Всё не верила, что даже и не жаркое по московским меркам солнце может как-то повредить ее красоте. Осталась наша фотография на фоне профиля Волошина. А Платон и Антология потом ко мне вернулись. И последний том энциклопедии. Достались в наследство от старшего друга – Володи Бурича. После Крыма оказались в Минске. Там я получил самый большой по весу гонорар – полный пакет зайцев. Благодаря переводу романа моего кормилица-курда. Хватило, чтобы приодеть мою Светочку в магазине минского дома моделей.

Люблю Москву, ее вольный и прихотливый облик, хотя жить в ней уже практически невозможно – нечем дышать, в буквальном смысле. Квадратно-гнездовой Питер просто угнетает, самый противоестественный город – нагромождение камня в болоте. И все это расположено в одной плоскости – размазано, как блин на сковородке. Немного примиряют с ним нежные женские лица – от невской воды. Минск я в состоянии выдержать максимум неделю. Этот город родной, нелюбимый европейской тоской заражен. В нем какая-то непроявленность, пресность. Хотя для обычной жизни он очень удобен, все рядом, всегда чистый – традиция субботников там не прерывалась. Много красивых ухоженных женщин, одухотворенных девичьих лиц. Но также алкоголиков и самоубийц.

Белорусская ментальность явлена прежде всего, как деревенская, на городских улицах она себя еще не нашла, поэтому я успокаиваюсь только, добравшись до своей деревни, где в состоянии выдержать целое лето. Только там – в стенах дедовского дома, в кресле-качалке под яблоней – я чувствую себя максимально свободным и защищенным. А как радостно ныряешь потом в московские водовороты. Отдаешься мощным потокам, чувствуя себя ладьей на стрежне. Или Стенькой Разиным, готовым топить княжну за княжной. Правда, месяца через три княжна выбирается и начинает мочить того же Стеньку. Ближе к весне, повторяя строки самой непоседливой минской поэтессы Любы Турбиной («Не доехать до Волги позорно, а за Волгой еще вся Сибирь!»), подумываю о Байкале, о Камчатке. В конце концов, и до Владивостока можно добраться на электричке.

Природа привлекает меня больше, чем цивилизация. Она для меня лишь цветные бумажки, все менее обеспечиваемые золотым запасом природы. Это еще раз доказывает, что я белорус. Мужик-белорус. В свое время подсмеивались над Якубом Коласом, который расстраивался, не обнаружив грибов в Булонском лесу. Лес без грибов – это сочетание было для него противоестественно и абсурдно. Хуже всякого сюрреализма. Как можно восхищаться Парижем, если нарушена незыблемая и священная связь. Любопытно, что на том же конгрессе и Пастернак, представитель более рафинированной культуры, настаивал, что поэзия – в траве. Тогда это могло казаться всего лишь поэтической вольностью. Хотя уже был и Уитмен со своими листьями травы.

Да, поэты всегда помнят о главном. Именно для белоруса, предпочитающего живое и вечное каменному и преходящему, встреча с Чернобылем оказалась катастрофой. Цивилизация ударила прямо в сердце мира. Мать-природа обернулась коварным и безжалостным врагом. Река, Лес, Трава, Земля – все было постоянным и привычным хранителем жизни. В постчернобыльском мире люди лишились вечных вещей, того единственного бессмертия, что было в запасе у человеческого рода. Мы еще не знаем, какие метафизические мутации вызовет осознание этого факта. Прощание с вечностью – так называлась моя новомировская рецензия на книгу Алексиевич.

Солнце просвечивает, а ветерок продувает вагон, еще недавно набитый битком, безотказно вбиравший всех, кому надо было куда-то двигаться в этом летнем, снисходительно-добром и бесконечном пространстве. Вагон покачивается, позвякивают, перекатываются пустые бутылки, шелестят обертки и брошенные газеты.

Я снова на старом месте у входа. Кроме меня, в вагоне еще двое – нарядная молодая пара. Я и не заметил, когда они появились. Девушка в классической белой блузке – не дешевенькой, видно, – и в черных тонких шальварах. Короткая пышная стрижка, тонкий орлиный нос. Красивая длинная шея пленительно переходит в линию плеч. В ней много породы и бездна вкуса. Она с большим букетом чайных роз, осторожно высовывающих свои гладкие головки из блестящей упаковки, перевязанной лентой. Девушка периодически склоняется к розам, осторожно вдыхает их аромат. Подносит букет к лицу своего спутника. Он вежливо склоняется, нюхает, но, как и положено деловому мужчине, не придает этому значения. Он о чем-то думает. Есть проблемы. Как подставить коллегу по бизнесу и присвоить его пай? Или кого-то надо всё же пристрелить? Парень периодически достает сотовый и отдает какие-то распоряжения: «Все! Я сказал!»

В тамбуре появляется энергичный мужчина в железнодорожной форме. Машинист или помощник машиниста. Контролеры в одиночку не ходят. Тем более перед конечной станцией. Однако он требует у молодых людей билеты. Обидно. Молодой человек с достоинством достает бумажник – «Сколько с нас?». Контролер получает деньги, выписывает какую-то бумажку или даже две. Три зайца в одном вагоне. Но с меня-то он ничего не получит. Проходит мимо, как будто и не собирается спрашивать. Аппетит утолил. Может, и не спросил бы, если бы я сделал вид, что сплю. Но исполнение служебного долга казалось ему чисто формальным и не предвещающим никаких проблем. Все-таки на профессионального зайца я ещё не похож. «Ваш?» Я спокойно протягиваю ему свой билет до Одинцова.

Он недоуменно разглядывает билет, потом меня, потом опять билет, как будто там моя фотография и он сверяет ее с оригиналом. Возвращает. Делает шаг дальше, но вдруг оборачивается и говорит с неожиданной обидой:

– Совести у вас нет!

Обида оттого, наверно, что он обманулся моей внешностью законопослушного гражданина. Но я тоже в нем обманулся. Так что мы квиты.

Наличие совести связано с определенным материальным достатком. Есть некий минимальный уровень, на котором она появляется, и некий максимальный, на котором она снова исчезает. Нищета и богатство в совести не нуждаются. Хотя может быть и нуждаются, просто для них это недосягаемо. Нищий до нее не дотягивает, а богатый ею тяготится. Совестливый нищий – почти покойник или святой. Что, впрочем, одно и тоже. Совестливый богач – почти бедняк.

В любом обществе мораль держится на среднем классе, именно ему нужен порядок, закон, культура, наука. Религия? Она среднему человеку не нужна. Ему хватает здравого смысла, чтобы оставаться честным в отношениях с другими людьми. Наличие здравого смысла свидетельствует также и о достаточно устойчивой психике, не нуждающейся ни в каких метафизических подпорках. Да, тайна мира существует, многое для нас останется навсегда непознанным. Но это еще не повод давать делать на этом бизнес и попам. Паразитов и без них хватает.

Процесс секуляризации в Европе начался именно с появлением и ростом среднего класса. Религия нужна богатым и нищим, чтобы смягчать крайности их противостояния. Сегодняшние «новые русские» болезненно ощущают недостаток своей легитимности. Им нужна поддержка свыше, и церковь лицемерно-благостно дарует ее. Не даром, конечно. Особенно смешон какой-нибудь поп, освящающий, офис, а потом активно работающий челюстями и дегустирующий заморские зелья. «А если наша религия и требует от нас силы, – замечал Макиавелли, – то лишь для того, чтобы мы были в состоянии терпеть, а не для того, чтобы мы свершали мужественные деяния. Такой образ жизни сделал, по-моему, мир слабым и отдал его во власть негодяев: они могут безбоязненно распоряжаться в нем как угодно, видя, что все люди, желая попасть в рай, больше помышляют о том, как бы стерпеть побои, нежели о том, как бы за них расплатиться».

Процесс секуляризации в России за 70 лет официального атеизма так и не совершился. Прежде всего потому, что власть оказалась сплавлена с другой религией, воюющей только с формами своей предшественницы, но отнюдь не с ее сутью – это подмыло бы и ее собственный фундамент. Чудо, тайна, авторитет – также присутствовали в ее святцах. Так же, как и мощи, казалось бы, вполне светских пророков. Социализм, что было неизбежно в духовном пространстве России, оказался тоже религией, отозвавшейся на эсхатологические ожидания народа. Поэтому нынешние коммунисты так легко поменяли партбилеты на крестики. С таким же религиозным пылом Россия бросилась в перестройку, к кумирам рынка и частного предпринимательства.

Есть некая одержимость в российском характере, горячая азиатская кровь, периодически вспыхивающая и доводящая до абсурда любую идею, которой она воспламенилась.

Только в Москве, уже за тридцать, я впервые понял, что, несмотря на общность языка и культуры, я все-таки белорус, нечто достаточно отличное от того русского типа, который был явлен всему миру в героях Достоевского. Но, безусловно, в своем маниакально-депрессивном варианте. Именно такая Россия нужна Западу. Именно такую Россию мы и явили в последнее десятилетие, когда власть от Мышкина стремительно перешла к Рогожину. В такой России невозможна никакая демократия. Такая Россия годна лишь на то, чтобы оставаться сырьевым придатком цивилизации.

Современные французские писатели на недавнем круглом столе в «Иностранной литературе» были очень удивлены тем, что символ русского духа, оказывается, все-таки не Достоевский, а Пушкин. Мы сумели утаить это от Запада. Не экспортные, непереводные и непереводимые авторы в большей степени хранят дух народа, его неразменный золотой запас. Любимое и дорогое берегут от чужого глаза. Рекламируя свои слабости, Россия постоянно провоцирует соседей. Радостно устремляясь к героям Достоевского, они вдруг испуганно сталкиваются с героями Пушкина. И к такой встрече оказываются не готовы. Это доказывает опыт и Наполеона, и Гитлера, и сегодняшних доброхотов из числа наших заклятых друзей.

Бородино—Вязьма

Вот и конечная. Осторожно спускаюсь из вагона. Ноги как ватные, того и гляди соскользнут со ступеньки. Рядом с платформой с десяток дубов. Я задерживаюсь на них взглядом – возможно, они видели Кутузова и Наполеона. Хотя уважал бы их не меньше, если бы они никого не видели. Дерево – самое благородное создание природы, терпеливо создающее нам среду обитания, дарящее кислород и спокойно жертвующее собой для всех наших прихотей.

Слева от компании дубов сухощавый мужик лет семидесяти бодро ворошит сено. Загорелый мальчик дошкольного возраста с белобрысой выгоревшей головой ходит за ним как привязанный. Не колется ему. Ишь, в сандаликах.

– Иди посиди в тенечке! – поворачивается к нему дед.

– Не хочу!

– Опять голову нагреешь, бабушка ругать нас будет.

Мальчик внимательно глядит на выходящих из электрички.

– А мама приедет?

– Приедет.

– С папой?

– Не знаю.

– А где папа?

– Собакам сено косит.

– В Америке?

– Может, и в Америке.

– Я скоро вырасту и поеду к нему!

– Поедешь, если молоко будешь пить.

Малыш задумывается и опускает голову.

Электричка выплеснула последних пассажиров и укатила на заслуженный отдых. От перрона до станции метров двести. Молодую пару встречают двубортные костюмы – стриженные затылки, оттопыренные зады. Девушки обнимаются, щечка к щечке. За деревьями серебрятся иномарки.

Спустился к дубам. По жесткой щетинке недавно сбритой травы прохожу к самому большому дереву. Сажусь лицом к солнцу, прислоняясь к шероховатому, хорошо прогретому стволу. Слева пути с переплетениями проводов над ними, передо мной мужик с малышом. Картинка из собственного детства. Солнышко… Почти с той же интонацией, как парень: «соба-ачка». Немного озяб на сквозняках. Тем более после моей печки. Тишина, шелест листвы, горьковатый запах коры, сохнущего сена.

– Семен! – раздается вдруг резкий голос за левым плечом. – Иди сюда!

– Чё там у вас? – останавливается мой дед. Мальчик замирает и встревожено глядит на мужчин.

– Чё ни чё, а чего-то есть!

– Сейчас, сгребу.

– Да мать с ним! Сгребешь до вечера!

– Горит?

– Ну чего трепаться, иди.

Повернул голову – метрах в десяти за моей спиной заманчиво расстелена газета. На ней значительно стоит полуторалитровая пластиковая бутылка и валяются белые одноразовые стаканчики многократного российского использования. Два мужика, худой и полный, тоже в годах, мостятся возле.

Семен крепко втыкает грабли в землю.

– Будь тут! – строго приказывает мальчику. Пригладив свои седоватые волосы, двинулся к приятелям, как-то, совсем по-городскому не обращая на меня никакого внимания. Мол, много тут разного сброда шастает. Белорус бы, конечно, поздоровался, сказал бы пару слов. Разведал бы – что за человек объявился на горизонте и чего можно от него ожидать.

– Чё отмечаем? – поинтересовался Семен явно для формы.

– Так праздник же!