Книга абсурдов и любви

Голова грузина погрузилась в корзинку, как в железный ковш. Лифтёрша, взмахнув подолом, накрыла его.

Так накрывает священник кающегося грешника.

– Старая шлюха, – завизжал грузин, оказавшись в кромешной тьме. – У тебя здесь эта (грузин был эмоциональным и неделикатным человеком) заплесневелая дырка, а мне нужна…

Дальнейшие слова заглушил визг, на который, проломив ворота, заработавшие как крылья мельницы, под удар которых попал охранник, он взмыл вверх и завис на воротах, ринулся человек в громадных шароварах.

– Сними, – закричал охранник. – Я боюсь высоты.

– Ты не высоты бойся, – отчеканила Вика, – а удара об землю.

Она хотел ещё что – то добавить, но её отвлёк человек из украинских степей, отпущенных на волю.

Вольная степь нищала. Хохол, забросив степь, подался куда глаза глядят. Глаза глядели на ненавистных москалей, погубивших ридного батьку Мазепу и пановавших триста лет на его горбу. Вместо доброго куска сала, которым он думал разжиться у москалей, он разжился добрым горбом, строя для москалей белокаменные особняки, замки в стиле хаток и громадными шароварами.

– Скильки грошей за свинью? – с ненавистью заорал он москалихе, запуская руку в шаровары и поглядывая на подол, под которым в истерике бился грузин.

– Тысяча баксов, – бросила Вика, обрабатывая грузина носками и лозиной, которую она выдернула из корзинки, и накатывая волны страха, от которых визг перешёл в олений рёв.

На олений рёв откликнулся азиат. Он снёс торговые ряды, которые стали валиться, как фишки домино и метнулся к Вике.

– Баксы за оленя! – рявкнул он.

Зачем азиату нужен был олень – осталось тайной. Эпоха бизнеса унесла много тайн.

– Вона продае не рогатого, – отбил хохол, пытаясь забаррикадировать дорогу азиату шароварами. – Вона продае свинью. Я – пэрший. Да скажи Христа ради, скильки грошей за свинью, – с ненавистью кричал хохол.

Одной рукой он отталкивал азиата. Другую запускал в раздутые от крика шаровары. Хохол не отказался бы ещё от пары крепких рук. Очередь возрастала. Она была словно магнит.

Бабушка оказалась толковой. Она гвоздила ногами грузина под плетёной корзинкой, пытаясь вызвать рык льва.

– Сильней колоти, – шептала Вика. – Пусть хоть разок рыкнет. Мы тогда весь рынок освоим.

– Так скильки грошей за свинью, – с ненавистью надрывался хохол.

– Я же сказала – две тысячи баксов, – бросила Вика.

Очередь притихла. Хохол вздохнул. Азиат смекнул: две тысячи баксов и Вику со старухой он купит, если наберётся терпения. Покупку он думал совершить вечерком на пустыре за воротами рынка с гвоздодёром.

– А свинья гарна? – спросил хохол.

– Дужэ гарна, панэ!

Панэ полез в шаровары.

– Розумиешь украинскую мову?

– Розумию!

Панэ вытащил руку из шаровар.

– Цэ, добрэ!

Рука пана снова полезла в шаровары.

– А гроши дужэ вэлики, добра паночка. Трошки сбавь!

– Hэ можно. Ни як нэ можно. Добрый панэ.

Рука доброго пана выскочила из шаровар.

– Як цэ не можно, коли можно!

– Цэ ж не москальска свинья. Цила гора сала.

От горы сала у пана свело челюсти.

– А сало гарнэ!

Пан сглотнул слюну.

– Дужэ гарнэ!

Судорога перекосила лицо пана.

– А трошки вкусить можно?

Во рту пана клокотало, как в жерле вулкана.

– Та чё трошки. Бэри гарну шаблю и по гарному мисту.

Грузин мову не розумив, но гарну шаблю от страха понял правильно. Оказаться под гарной саблей и лишиться гарного места, к которому уже подстраивался хохол, ох, как не хотелось. После безуспешных попыток стащить корзинку и выбраться из кромешной тьмы он решил выкупить самого себя.

– Уберите хохла, – заорал он. – Плачу двэ тысячи баксов.

– Чудно, – сказал хохол, покачивая головой. – Дужэ чудно. Скильки батрачу на билом свити, а щэ нэ чув, нэ бачив своими очами, щоб свинья розмовляла и за так платила гроши. А гавкать вона можэ?

– Чему удивляешься? – спросила Вика. – то, что свинья разговаривает или то, что за так даёт мне бабки?

– То шо за так тоби! – с ненавистью ответил хохол. – Дужэ чудно.

– Мы отвыкли от чуда, – вздохнула Вика. – А теперь уноси шаровары. Второго чуда ты не выдержишь.

Уносить шаровары было поздно. Грузин, отсчитавший под юбкой вместо двух тысяч три тысячи, уже держал хохла одной рукой за горло, другой за шаровары.

– Ну, хохляцкая морда, – отплёвываясь, сказал он. – Нэ чув, нэ бачив, нэ размовляв, гарна шабля, трошки сала, – от злости он перешёл на мову.

Так случается, когда просыпаются родственные инстинкты.