Децимация

Иван прошел в кабинет, откуда горничная вынесла посуду и навела порядок. Крапивников подошел к зятю. Он был выше его почти на целую голову и, когда Иван смотрел на него снизу вверх, то невольно внутренне сжимался как человек не только более физически слабый, но и как робеющий перед сильной личностью. Крапивников посадил Ивана напротив себя. То, что много им выпито, было незаметно, лишь легкий водочный перегар выходил изо рта.

– Ваня, – сказал Крапивников, – тебе завтра с утра надо будет выехать на недельку по местам и быстро решить один важный вопрос. Приказчика послать не могу. Задание не для огласки.

Иван молчаливо кивнул в знак согласия. Он недавно приехал и толком не отошел от той поездки, но ослушаться тестя не мог. Крапивников пояснил, куда ехать, что делать, дал деловые бумаги, а насчет денег сказал:

– Возьмешь наличными десять тысяч в ссудо-сберегательном товариществе, но если будет возможность – оплачивай не наличными, а чеками Азовского банка. Не будет хватать наличных денег, возьмешь у компаньонов в Сватово и Старобельске. Заедешь к Тихоцкому в его имение, у него должно быть достаточно хлеба. Заберешь его должок нам и если что – закупишь у него весь хлеб. Понял?

– Да, – коротко ответил Иван.

Крапивников дал еще несколько указаний, отпустил зятя и подумал: «Что ж я с ним как с приказчиком говорю… ведь не чужой, чай уж родной. Сын не вернется, все достанется ему. Надо бы быть с ним поласковей, по-отцовски. А может, он сам виноват? Да, сам, – облегченно вздохнул купец. – Ну, почему же он не возразит… пусть даже и закричит? Ох, как бы я обрадовался. Не может. Это рабство перед сильным и богатым у него впиталось в кровь – ни спины разогнуть, ни рта не раскрыть. А без меня он хорош – и прикажет, и умно все сделает. А при мне нет. Робеет. Подлая человеческая душа – давить слабых, сильным подчиняться. А я был не таким? – Крапивников задумался. – Нет. Тридцать лет назад таких, как я сейчас, еще не было. Все были бедны и равны, только стремились к богатству. Все стремились. Рвали друг друга, но не унижались. А сейчас и я стал подобострастно относиться к сильным. Эх, душа человеческая, все ж ты подлая», – заключил купец и пошел к себе в спальню.

Он зашел в комнату к внучке, что делал всегда. Зиночка еще не спала. Поцеловал ее в щечку и, несмотря на то, что маленькая тезка, – как он ее называл, – просила его посидеть с ним и рассказать сказочку, пошел в свои покои. Надо было еще обдумать многое из разговора с Хаимовым.

Иван сказал жене Павлине, что завтра он на несколько дней уезжает по делам. Павлина, привыкшая к его частым отлучкам, не выразила удивления или трогательной заботы о муже, что было неприятно Ивану. Рано располневшая, с веснушчатым одутловатым лицом, она воспринимала происходящее не нутром, а кожей – в себя лишнее не впускала, сосредоточив все свое внимание на дочке. Больших планов не строила, улетать подальше от отцовского гнезда не собиралась. К Ивану относилась, как к житейской необходимости, но никогда не укоряла, как безродного мужа. И сейчас она просто посоветовала:

– Вань, ты будь нынче осторожен – времена-то смутные.

Вот и все, что больно укололо душу Ивана. У него была любовница в городе, и он иногда посещал ее. Часто не мог – не было времени, да и боялся, что семья узнает. Но он не мог представить себе, что Крапивников все об Иване знал и не осуждал его за посторонние связи, считая, что мужику кроме семьи нужна и отдушина в жизни.

Иван любил торговое дело. Считал, что никакие политические или житейские передряги не должны это дело приостанавливать ни на минуту. Торговать, покупать, иметь хоть небольшую прибыль ему нравилось, и работал он по мере возможности честно, что очень сложно в торговле, а главное – с большой охотой.

9

В Сватову Лучку Иван добрался к вечеру и сразу же пошел к Пономаренко, который жил недалеко от станции и являлся компаньоном Крапивникова. Хозяин был дома и тот час же распорядился накормить гостя и приготовить ему комнату. Иван с Пономаренко обсудили дела. У того, неучтенных новой властью запасов хлеба, оставалось около трех тысяч пудов. На остальное совет наложил свою лапу, без их разрешения он не мог распоряжаться хлебом. Пообещал еще десять тысяч, но в течение месяца. Такие сроки не устраивали Ивана. Да и Пономаренко понимал, что все надо делать быстро. Но возможности на сегодняшний день были небольшими. Объявлена хлебная монополия, запрещена продажа на сторону – продавать только новой власти.

– Слушай, – говорил Пономаренко Ивану, – надо проехаться по имениям и посмотреть. Сейчас дворяне не знают, что будет дальше, и продают хлеб по дешевке. Селяне берут землю, а что с помещиками делать – не знают. Забирают у них все и напрочь гонят хозяев. Я завтра свяжусь с некоторыми, предложу продать зерно, чтоб не пропало зря в селянской утробе.

– Мне отец сказал, – ответил Иван, для солидности называя тестя отцом, – чтобы я заехал к Тихоцкому. Он наш должник, может, и других помещиков уговорит продать нам хлеб.

– Все может быть, – уклончиво ответил Пономаренко. – Но у них в Дувановке очень сильный совет крестьян и, кажется, он уже наложил свою лапу на все имущество Тихоцкого. Я ж ему говорил – продай хлеб, а он – нет, подожду. Дождался! Съездить к нему надо. Я пока здесь покручусь, а ты по уезду погоняй.

На том и договорились. Пономаренко сказал, что в ближайшие дни он даст самому Крапивникову знать, сколько ему удалось закупить зерна, а Иван сначала поедет в Дувановку к Тихоцкому, а потом дальше по имениям и в Старобельск. Пономаренко давал на все время пути бричку с кучером.

На другой день, еще затемно, Иван выехал в Дувановку. Было холодно, сырой стылый ветер пронизывал до костей. Бричка была открытой, и Ивану предстояло промерзнуть основательно. Ехать предстояло верст пятнадцать, и Иван, повернувшись спиной к восточному ветру, который в этих местах дул всю зиму, завернувшись в поношенный тулуп, данный ему Пономаренко, стал подремывать. Возница, закутавшись в драный овчинный тулуп, также, кажется, дремал на облучке. Две лошади, выпуская на сыром морозе густой пар из ноздрей, шли неброско, понурив головы. Изредка проснувшийся возница стегал их кнутом, и они некоторое время бежали, постепенно переходя на ленивый шаг.

Иван окончательно проснулся, когда красное, будто раскрашенное охрой морозное солнце встало над восточной кромкой земли затухающим, как угли в костре, огненным шаром, освещая не лучами, а своим бордовым, еще не живым светом заснеженную бескрайнюю южнорусскую степь, по снежному панцирю которой низовой ветер носил жесткие шары перекати-поля да пригибал до самой земли бестелесные островки желтого ковыля. Далекие околыши леса колебались в сумеречно-синей туманной дымке. Белая холмистая степь вливалась в безмолвное пространство и было непонятно – где же горизонт. В далекой тиши степь и небо сливались в единое целое. Казалось, что природа создала замкнутое целостное пространство, где в гармоническом единстве слились свет, перспектива и палитра неброских и однообразных зимних красок. Тишина рассвета была хрустальной и звонкой, как бы одухотворенной, наполненная чистой свежестью. Это чудо природы проникло в самое сердце Ивана, не замечавшего прекрасного раньше в суматохе дел. Он зачаровано смотрел в бездонное белесовато-голубое утреннее небо, устремленное своими краями к земле, бескрайнюю степь, которая своими кромками, в свою очередь, стремилась в небо. Из созерцательного оцепенения его вывел возница, который в очередной раз нукнул лошадей и, обернувшись к Ивану, сказал:

– Вон, сколько зайцев и лис развелось, – он указал на многочисленные дорожки витиеватых звериных следов вдоль дороги, представляющих причудливое кружево на снегу. – Некому их нонче бить. Мужиков мало в селах. А много лисиц и зайцев – это признак к болезням. Много будет болезней у нас. Много… – повторил он сам для себя и ударил лошадей вожжами.

Солнце встало достаточно высоко, превратившись из медного в золотое, когда они подъехали к Дувановке – большому зажиточному селу. На окраине расположилось усадьба Тихоцкого – большой двухэтажный дом, крытый черепицей; вокруг дома, во дворе усадьбы, за изгородью – амбары, сараи, хлевы. Проехав по узким улицам села мимо домиков, сложенных из саманного кирпича под соломенными крышами, бричка подъехала к усадьбе помещика. У ворот встретили двое, вооруженных винтовками, по виду крестьяне.

– Тпру! – прокричал один из них. – Куды прешь! Откедова?

– С Луганска, – объяснил Иван. – К хозяевам надо.

– Гы-гы! – осклабился крестьянин. – Зараз их побачишь. Сходка собирается. Вишь, народ идет. Судить кровососов будем.

Иван понял, что в селе происходят нешуточные дела. Он решил расспросить селянина, что же здесь произошло и что будет дальше.

– За что их судить будут? Они убили кого-то? – прикинувшись наивным, спросил Иван.

– Ни. Паны не хотят нам виддать землю и усе остальное.

– Так возьмите, а зачем их судить? – притворялся удивленным Иван.

– А он не хочет отдавать. Гроши и золото приховал где-то, може зарыл, и не сознается. От мы и караулим, щоб не убиглы баре.

События надвигались серьезные. С улицы выходила толпа крестьян, во главе которой шел человек в затертом от времени пальто и, по виду, не деревенский.

– Дай-ка я проеду к хозяину, – попросил Иван. – Мне с ним надо перекинуться двумя словами.

– А ты хто такой? – спросил караульный.

– Заготовитель, – ответил Иван и сразу понял, что совершил ошибку, назвав себя так, потому что крестьянин снял с плеча винтовку и взял ее в руки.

– Так ты приихав, шоб увезти наш хлиб!?

– Нет! – торопливо ответил Иван. – Мы заготовляем для армии. На фронте солдаты голодают. Сам знаешь!

Но его ответ не убедил крестьянина:

– Погодь, зараз придет Пыхтя, он разберется.

Иван лихорадочно обдумывал – что делать? Уехать подальше от греха или остаться на месте и ничего конкретно не решить? Неожиданно толкнул возницу в спину и отрывисто выдохнул:

– Поехали!

Возница, вздрогнув всем телом, схватил вожжи в руки и хотел тронуть лошадей, но крестьянин поднял винтовку:

– Куда? Таперича стой, а то пальну. Я в зайца за полверсты попадаю, а в тебя – не глядя.

Возница придержал лошадей. Во дворе барского дома и внутри происходило какое-то волнение. К высокому крыльцу дома подавались две брички и подвода, на которую прислуга складывала вещи. Показался сам Тихоцкий – высокий, худощавый, лет пятидесяти мужчина в коротком, по краям подбитом мехом полушубке. Вышел его сын, молодой стройный офицер, с женой, у которой был испуганный вид. По всему было видно, что хозяева готовились к отъезду.

Подошла толпа крестьян. Молодой паренек, лет шестнадцати, нес красный флаг, сделанный из куска ситца и наскоро прибитый гвоздями к толстой ветке. Впереди шел высокий человек, его худощавое, будто обтянутое глянцевой бумагой лицо выражало непреклонную решимость и готовность идти на все и до конца. Как понял Иван, это и был Пыхтя.

– Ну что? – спросил он охранников, глядя вовнутрь двора. – Готовятся убегать?

– Кажись, – ответил крестьянин с винтовкой. – Да вот еще к ним хтось приихав.

Он кивнул на Ивана, но Пыхтя лишь мельком взглянул на них:

– Позже с ними. Братва, пошли к барину, а то хочет убежать, а бумаг не подпишет.

Толпа повалила во двор, окружив крыльцо с находившимися там хозяевами. Тихоцкий, которого Иван знал раньше как властного, уверенного в себе человека, сейчас заметно волновался, но старался не показывать вида. Сын исподлобья наблюдал за толпой из-под козырька офицерской фуражки, жена его испуганно жалась к нему, ее дрожащие губы что-то беззвучно шептали, – то ли молитву, то ли слова, успокаивающие мужа. Пыхтя поднялся на крыльцо и уверенно подошел к хозяевам.

– Погоди, барин, не торопись сматываться. Давай по-хорошему разберемся. Крестьяне требуют, чтобы ты подписал документ об отдаче всей земли им. И чтоб потом не было претензиев.

Тихоцкий напряженным голосом ответил: