Децимация

Говорил он это всем, но Иван чувствовал, что это больше относится к нему, как городскому и более культурному, чем окружающие, человеку. Наконец, батюшка, удалив родителей, начал крещение. Долго читал молитву, окунал руки в купель, когда провозглашал «Господи помилуй!» и «Аминь!», и Ивану приходилось вместе со всеми креститься, вдыхая аппетитный запах еды от печки и накрытого стола. Он только думал: «Когда это кончится и быстрее бы за стол». Но обряд продолжался долго, и это злило Ивана: «Что он, не может короче?». Но батюшка был молод и проводил обряд крещения на совесть. Наконец все поцеловали крест, и орущую малютку отдали матери. Святой отец переоделся в мирское. Муж Ульяны пытался сунуть ему в руки деньги, но батюшка решительно отказался, и это не ускользнуло от острого взгляда Ивана, который чуял деньги на расстоянии. За это ему батюшка понравился и захотелось с ним поговорить, излить тягостную боль в душе, появившуюся сегодня. Священника пригласили к столу, на что тот ответил:

– Да, положено за святой обряд выпить.

Марфа проговорила, семеня словами:

– Положено. Крещение закончилось. А у нас гости. Вот, Иван, родня наша из Луганска. Он богатый сам и на богатой оженился. С нами не сравнить. Так шо, отец Александр, присаживайтесь просто, как гость.

– Что ж, просто посидеть можно. Хочу с гостем поговорить.

– Вот и побалакаете, – обрадовалась Марфа.

Все сели за тесный стол. Иван сидел на углу вместе с отцом Александром, рядом – дед. Стол был накрыт небогато, но сытно: жареные куры, вареная свинина с картошкой, соленые огурцы и другая нехитрая крестьянская снедь. Степан открыл бутылку государственной водки и аккуратно налил в стаканы. Иван чувствовал страшный голод, который сейчас дошел до резей в желудке. Подняли стаканы, чокнулись и выпили. Батюшка, уже как гость, а не священник, несколькими большими глотками опорожнил стакан. Иван был небольшим любителем выпивки, тем более такими порциями, отпил около половины и набросился на картошку с мясом, вперемежку с хрустящим огурчиком. Но не тут-то было ему поесть. Дядя Степан загудел:

– Ванюша, не по-христиански, допей до дна. Хрещеницу забижаешь.

Другие, как показалось Ивану, осуждающе посмотрели на него, и, мысленно махнув на все рукой, он допил стакан до дна. Немного погодя ему стало веселей и показалось, что в комнате светлей. Он быстро ел, слабо прожевывая пищу, глотая мясо целыми кусками, но зато с удовлетворением чувствовал, как насыщается его желудок. Постепенно перешли к разговорам. Отца Александра, по всему видно, интересовал гость из города, и он спросил Ивана:

– В Луганске, небось, уже полностью правит новая власть?

– Непонятно еще, кто у нас хозяин, но новая власть командует, декреты издает. А народ как жил, так и живет.

– Говорят, что она не больно жалует прежних хозяев?

– Да, кричат, что теперь хозяева рабочие и крестьяне, зовут все забрать у буржуев, но рабочие не сильно хотят брать у хозяев их заводы.

– Я читал и слышал, что все-таки берут они у хозяев их имущество, заселяют квартиры хорошие, а тех выбрасывают на улицу. Правда?

– Не совсем. Но есть и такое. Но делают это те бездельники, пьяницы, которые никогда раньше по-хорошему не работали, а шлялись по улицам и кричали громче других, что им плохо живется. Вот из них создали дружины красной гвардии, ходят пугают хозяев, иногда грабят, но по нынешним временам это можно считать нормой. Те рабочие, которые по-настоящему работают, не сильно идут в такие отряды. Скоро вся эта дрянь схлынет, и будем жить по-прежнему. А с теми, кто сейчас бегает и размахивает винтовкой, рассчитаются сполна. Это временная смута. Так считает мой тесть.

Ошибался Иван с тестем. Это была не смута, а руководимый неизвестными людьми, о которых, может, никогда и не узнают россияне, революционный процесс. Отец Александр внимательно слушал, устремив на Ивана умные, серо-голубые глаза, не перебивал его, откладывая в своем уме мирскую жизнь людей. Но вмешался Степан, который заметно охмелел и был готов к «умному» разговору.

– Не, племяш, извиняй меня, но ты как буржуй балакаешь. Их, как и наших мироедов, люд скоро изведет на нет.

– За что? – удивился Иван. Он до сих считал себя работягой и не мог понять сути происходящих событий, считая все временным явлением.

– Сам знаешь! На нашем горбу ездили всю жизнь, теперь закругляйтесь. Будете вкалывать как и все мы. Понял?

– Но я ж тоже работаю! Не сижу без дела и летом, и зимой. Вот ты, дядя, сейчас зимой отдыхаешь, а я…

– Ты работаешь по-пански, – перебил его Степан. – А будешь работать, как селянин или рабочий. Зараз все равны. Понял? Я тоже стал хозяином. Мне землю выделили… знаешь, сколько? – торжествующе посмотрев на Ивана и выдержав паузу, сам же ответил: – Почти пятнадцать десятин. Лично отмерял. Теперь заведу хозяйство, в довольствии жить будем.

– Ты, дядь, хочешь стать хозяином, а нам этого не разрешаешь, – с обидой произнес Иван.

Но в разговор вмешалась Марфа, прикрикнув на мужа:

– Расхвастался! Да ты ж ни до чого не прибитый. Землю попусту пустишь. Если батька, да дай Бог, зятек не примутся за землю всерьез, так и будешь ходить в дырявых чоботах. Ой, батюшка, простите. Пришли люди гулять, а он в серьезные балачки лезет.

– Ничего плохого нет. Язык един и в будни, и в праздник. Нехай балакает.

Марфа знала, за что ругала своего непутевого Степана. Был он и добр, и хорош в семье, любил выпить и погулять, но не очень любил ходить в поле и за скотиной. Поэтому-то и говорила Марфа, что вряд ли Степан со своим старанием сможет поднять землю, которая нежданно-негаданно свалилась к его ногам. Заговорил дед Матвей:

– Эх, был бы я помоложе, переорал бы не только пятнадцать десятин, а гораздо больше. Все життя мечтал о своей землице, а зараз, колы вмираты треба, далы ее окаянную! – Показалось, что даже слеза навернулась на его, выцветшие под степным палящим солнцем, глаза. – Эх, силушки бы мне… но всему свой час. Бог дае, Бог бере. Вот дал Он зараз клад селянам, – распорядиться бы им по-доброму, но полсела переведут землю в бестолочь.

Отец Александр согласно кивнул:

– Думаю, а что у нас деется в селе? С прошлого года не был. Тоже, наверное, как везде.

– А вы не местный? – поинтересовался Иван.

– Нет. Я из Тульской губернии. Мои старые тоже крестьянствуют. Отец не хотел, чтобы я был священнослужителем. Все хозяйство думал отдать мне как наследнику. У меня еще две сестры. А я больше книги читал, хозяйствовать не влекло. А отец мне все говорил: «Учись, Санька, землю понимать». А мне этого не хотелось, к другому присыхал, к святому учению.

– Так и мирское имя ваше – Александр?

– Да, Александр Митрофанович. Духовное мне оставили тоже. Перевернулся мир. Народ расейский долго был кротким и тихим. Видимо, его терпение лопнуло, раз поддался бесовскому соблазну. Все хотят быть людьми, а такое разве возможно?

Степан пьяно вмешался:

– Можно! Все отберем у куркулей, и будут они равными с нами. Так же Христос говорит, что все люди равны.

Отец Александр согласно кивнул, видимо, он не привык сразу же все опровергать или спорить, но дополнил:

– Христос говорит, что все люди перед Богом равны, а в мирской суете это пока невозможно… – и мягко продолжил: – Христос всегда призывал к миру и ненасилию над ближним, никогда не требовал проливать чужую кровь, отдал за честь людей свою. А крови на Руси, вероятно, будет много, как никогда, – все идет к этому. Раньше пили народную кровь одни изверги, – теперь будут пить другие. Свято место пустым не бывает. Не успели мы укоренить в нашем народе христово учение и его заповеди… эх, родился бы Христос на тыщу или две лет раньше, то мысли его мы бы сделали мыслями всех людей – и богатых, и бедных!

Иван удивленно слушал священника. Так откровенно не изъяснялся с ним даже тесть, которого он чтил. Такие слова мог сказать только его брат Сергей – он большевик – или голытьба, тучами тыняющаяся на юге России. Он тихо спросил, называя батюшку по-мирскому:

– Александр Митрофанович, так вы за революцию, за этих нищих, которые не умели и не хотят работать, а пограбить – хоть сейчас? У них же ничего не получится, они разорят державу, все по ветру пустят. Неужели это Божеское дело?

– Народ хочет справедливости и это главное, по-божески. Но он не понимает, что справедливость можно обрести только на небесах. На земле множество злых людей, и они никогда не допустят справедливости. Они перессорят всех людей, будут заставлять грызть глотки друг другу, как и раньше. Прежде, чем властвовать, надо изгнать из своей души грязные помыслы, а для этого одной жизни мало, чтобы стать святым и бескорыстным для народа. Вот сейчас революция – благое дело для неимущих, а уже в их души заронили зависть и зло против других. Благо, если бы мирно орали, а то просто рушат все, а созидания доброго, христианского нет. Черные дни наступают для России. Когда кончатся они – неизведанно.

Государственная водка была допита, и Степан наливал в стаканы самогон:

– Давайте, батюшка, выпьем за то, чтобы селянину было хорошо… и спасибо новой власти, что дала землю. Теперь мы истинно все равны, как того хотел Христос. Давайте за Христа и за большевиков дернем. Они провели Божеское дело.

Но отец Александр, несмотря на свою молодость и выпитое, молча отстранил стакан с самогонкой и с неодобрением посмотрел на Степана. Это увидела Марфа и снова зашумела на мужа:

– У, дурень, дорвався до горилки, як вол до калюжи! Замовкни и слухай вумных. Сам дурак и других за них почитаешь!

Но отец Александр вдруг заторопился и стал благодарить хозяев, собираясь уходить:

– Спасибо. Я ж на минуточку остался, чтобы поговорить со свежим человеком. А вот, засиделся.

Иван поддержал свою тетку и недовольно сказал Степану:

– Ты, дядя, действительно мелешь пустое. Вот знаешь, я сегодня был в Дувановке. Насмотрелся… – он стал рассказывать всем. – Сначала крестьяне поиздевались над помещиком и не дали ему по-хорошему уехать. В грязь растерли его, сына, невестку. Раненному сыну руки выкручивали, а потом их отпустили, а своего вожака повесили… прямо на крылечке. Знаете – за что? За то, что он ими, оказывается, не так руководил. А он-то большевик, из города. Добро им сделал. Землю помог взять, помещика выгнал. Где добро, где зло? Не понимаешь, Степан? Я вот тоже не понимаю.

Батюшка, приготовившийся было уходить, задержался:

– Грани между добром и злом не существует. В русском мужике они переливаются друг в друга. Сегодня больше зла – он всех поднимет на вилы и себя проткнет от злости, ничего не пожалеет. Станет больше добра – все свое отдаст, накормит, в тепле устроит, душу свою отдаст даже бесу, но не разумея этого. Потому, что не видит в то время разницы – для него все хороши и едины. Становится как бы слепым. А его слепотой пользуются нечистые люди. А он честен, наивен, – делает, что скажут. Только не буди в нем зла, тогда наш мужик лют и опасен. Не наполняй его душу злом, – он неудержим, перевернет вся и всех, горя всем принесет, а всех больше – себе, не понимая сего, и думает, что сделал добро. Но я считаю, что наш народ добр, и душа его открыта для всех, только не дай Господь, чтобы в него злоба вошла.