Децимация

– Юнец ты еще! – с презрительным негодованием воскликнул полковник. – Понюхай пороху хотя бы с четверть моего! Мы бы разбили япошек, если бы не подлые приказы об отступлении. Сбросили бы их в море. Вся бы Маньчжурия с Порт-Артуром были бы наши! Ты не знаешь об этом, ребятенок, и может, никогда не узнаешь…

– Господин полковник, – вмешался доселе молчавший есаул. – Што с ними говорить, нехай сами выкручиваются без нас.

Но полковник, словно не слыша его слов, продолжал спокойно:

– Вот что, ребята. Мы вас выпустим из Лихой, езжайте в Расею. Не хочется, чтобы вы погибли от германской пули.

Он замолчал. Красные слушали его и не верили своим ушам. Казаки хотят пропустить их через свои позиции беспрепятственно.

– Все-таки вы храбро воевали против врага за землю Русскую, не ваша вина, что отступаете. Позволить вам здесь погибнуть от немецкой пули – не по-христиански с нашей стороны. Поэтому быстрее разводите пары и уходите отсюда. Вы еще пригодитесь, чтобы гнать германца обратно с нашей земли. Даст Бог, может, и среди нас все закончится миром, а не кровью.

Он вздохнул и мудрыми, из-под мохнатых с проседью бровей глазами посмотрел на красных.

– Все мы славяне. Хоть веры у нас сейчас стали разные, но корень православный. К нему вернемся еще, – и вдруг, с болью в голосе, крикнул: – Уходите! И быстрей!

Есаул, гарцуя на горячей лошади, добавил:

– А когда выгоним германца, то с вами посчитаемся за Глубокую, Должанскую… за все. Поняли?! – рявкнул он.

– Не пужай, – ответил Бойко. – Еще посмотрим, кто с кем разберется. А тебе, полковник, спасибо. Этого мы никогда не забудем. Благородно. Спасибо еще раз.

– Уходите быстрей, пока на поздно. Немцы Дон не возьмут, подавятся южнороссийскими землями!

Он повернул коня и, не прощаясь тронулся; за ним есаул и казак. И снова Сергею вспомнились слезы урядника, которые он пролил за убитого племянника. «Где он сейчас? – подумал Сергей о казачьем уряднике. – Живой ли? А может, уже где-то голову сложил… или пустили его враги в расход». И они быстрым шагом пошли обратно.

Через полчаса, под прикрытием бронепоезда, пошел первый эшелон. Казаки не стреляли. В течение трех часов ждали бойцов, которые сдерживали немцев, и, когда они пришли, стали поспешно садиться в вагоны, забирая с собой раненных и убитых, чтобы похоронить последних где-нибудь на остановке.

Немцы, словно поняв, что красные уходят, вернее – уползают из уже вроде завязанного мешка, резко усилили обстрел станции. Матерясь и кривясь от боли в ранах, последние бойцы влезали в вагоны. Сергей видел, как Бойко махнул рукой, давая машинистам сигнал об отправлении последнего состава и побежал к своему вагону. Но раздался свист, и вблизи рванул трехдюймовый снаряд. И Сергей, пронизанный его осколками, в неимоверной боли далеко вперед выгнул грудь и в последний раз увидел степное, голубое небо, и с небольшим пером облако. Свет в глазах стал сбегаться в одну точку и померк. И в этой личной темноте он успел еще подумать: «Конец!»

Но к нему бежал все видевший Бойко с Сидоренко. Его безжизненное тело подняли и втолкнули в первую попавшуюся открытую дверь теплушки уже тронувшегося поезда. Состав уходил, а немцы снарядами молотили Лихую в бессильной злобе, – будто вороны клевали мертвое тело.

В теплушке Бойко, склонившись над Сергеем, приложил свою руку к его груди.

– Живой. Перевяжите его! – распорядился он.

Потом он вылез из дверей вагона, залез на крышу и побежал по крышам теплушек в штабной вагон.

Сидоренко снял с себя мокрую от пота нательную рубашку, разорвал ее на куски. Потом расстегнул гимнастерку Сергея, но снять ее не мог, и разорвал ее, промокшую от крови, на несколько частей. Вся грудь и спина Сергея была в крови, и невозможно было определить – где раны. Сидоренко обернул его тело своей грязной рубашкой и кусками гимнастерки, перевязал все узлами.

В Каменской казаки уже не пропустили красных. Вместе с подошедшим ранее отрядом из Луганска, в двухчасовом бою, пришлось выбить казаков со станции. Сергея перенесли в санитарный вагон другого состава. Врач на скорую руку вынул часть осколков из его груди, наложил плотную повязку на раны. Поезд тронулся дальше – на Миллерово. Врач сокрушенно качал головой и говорил двум молоденьким медсестрам:

– Надо ж сделать ему операцию! Но в таких условиях невозможно… да и морфия уже нет.

Потом посмотрел на юных медсестер: – А вы откуда? – спросил он их, будто увидел впервые.

– Мы вам говорили. Из Екатеринослава.

– Что вам здесь нужно?

– Мы революционерки. Хочем, чтобы революция победила, и помогаем, чем можем.

– Эх! Горе вы луковое, а не революционерки… – снова сокрушенно произнес доктор. – Революция не для вас. Идите домой, к матерям и сестрам, здесь вам не место. Поняли?

– Да.

– Революция не для барышень. Революция – это мужское дело. Чтобы в Миллерово я вас в вагоне больше не видел. Мне хватит медбратьев.

– Хорошо. А этот солдат будет жить? – спросила медсестра, указывая на Сергея.

– Кто его знает? – равнодушно ответил врач. – Если организм крепкий, то будет жить. А если нет… сколько таких же, как он, уже погибло… а сколько еще погибнет.

И врач устало пошел к другим раненым.

В Миллерово встретились с основной массой отступавших из Луганска. К эшелонам, которые прорвались из Лихой, подошел Ворошилов. Бойко доложил ему, каким образом им удалось вырваться из самой пасти немцев. Ворошилов долго чмокал губами, приглаживал усы, пытаясь понять, почему же казаки пропустили красных на север, но, видимо, не нашел удовлетворительного ответа, ограничившись словами:

– Боятся казачки рабочего класса. Иногда вместо кнута суют пряник. Заботятся о будущем. Вспомнят этот случай и скажут – мы вас пожалели на Лихой, теперь ваша очередь нас пожалеть. А в революции нет половины – или все, или ничего.

В его голову, забитую идеей классовой борьбы, не могла пробиться мысль о том, что другие люди в своих действиях руководствуются другими, гуманистическим и патриотическими категориями. Но, заучив красивые агитационные штампы, он не мог от них отрешиться и постоянно повторял их, – даже не на трибуне, а в простом разговоре.

Узнав, что ранен Сергей Артемов, и сейчас находится в тяжелом состоянии, он вспомнил его:

– Крепкий большевик. Таких бы побольше, так давно бы прикрутили все буржуев колючей проволокой к камням и отправили бы их на дно…

На какое дно – он не уточнил, но распорядился, чтобы Сергея срочно перенесли в санитарный поезд, который должен был отправиться на север, в Лиски, а потом еще дальше, куда будет возможность. Бессознательного Сергея на носилках перенесли в тот поезд, куда распорядился Ворошилов. Вскоре состав отправился в путь.

Трехдневное стояние в Миллерово, бездеятельность Ворошилова привели к тому, что немцы вошли на территорию России и перерезали отступление на север. Оставался один путь – на восток, к Царицыну, через земли Войска Донского, через казачьи станицы, враждебно настроенные к новой власти. Поход отчаянный, почти безнадежный, с огромными потерями людей и техники, вывозимой с Донбасса, в зной и в дождь, под непрерывным винтовочно-пулеметным огнем донских казаков.

Люди уходили на восток, оглядываясь на запад, – туда, где еще недавно они жили и работали, на места, что называли Родиной. До хруста в костях сжимались их железные кулаки, гневно глядели их бездонные глаза, а в головах носились невеселые, скорбные мысли, которые изредка срывались с растрескавшихся губ: «Это была наша русская свара. Зачем позвали чужеземцев в наш спор? Кому это нужно? Мы Новороссия, а не Украина!» И губы, распухшие от обиды за себя и за свою землю, роняли шепот: «Мы еще вернемся! Мы выгоним иноземцев. Мы разберемся с теми каинами и иудами, которые предали народ. Мы разберемся. Разберемся… жди нас, Луганск! Мы вернемся, Донбасс!»

1992-1995 гг.

Конец