Децимация

Вдруг тяжелая дверь зала с грохотом, – из-за резкого удара подкованным сапогом, – распахнулась, и в зал начали вбегать немецкие солдаты. Немецкий лейтенант вбежал на подиум и на ломаном русском языке закричал:

– По распоряжению германского командования объявляю всех присутствующих арестованными! Руки вверх! – он вытащил револьвер, солдаты взяли винтовки на прицел, направив их в зал. Все члены рады встали и начали поднимать руки. Грушевский страшно покраснел от крови, бросившейся в лицо, и единственный из всех остался сидеть на месте за председательским столом, и не поднял вверх руки. Рафес с поднятыми руками, саркастически улыбаясь, стоял за трибуной, будто подтверждая свои недавно сказанные слова, – я был прав, предупреждая вас, что на Украине хозяева не мы, а немцы. Порш, забывший о своей недавно произнесенной боевитой речи, будто в знак лояльности к Германии, в поднятой левой руке, держал газету «Neue Freie Presse». Потом правой рукой из внутреннего кармана пиджака достал свой паспорт украинского гражданина и удостоверение, и поднял их вверх, как бы удостоверяя немцев в том, что он председатель «Хлебного бюро», которое должно снабдить Германию продовольствием. Винниченко с критической улыбкой смотрел на своих бывших соратников, словно спрашивая: «Доигрались? Дождались своего конца».

Только Грушевский продолжал сидеть в кресле, не поднимая рук, и объяснял по-немецки лейтенанту, что он своими действиями нарушает неприкосновенность парламента. Лейтенант, наоборот, отвечал что-то по-русски. Грушевский, подняв голову вверх, сказал:

– Я вас прошу уважать украинское правительство, и если вы пришли сюда – извольте говорить по-украински.

– Это очень важно? – осведомился лейтенант.

– Да! Вы ворвались в здание правительства – территорию суверенного государства, и должны уважать его законы.

– Гут, – по-немецки согласился лейтенант. – Где ваши министры, укравшие банкира Доброго: Ткаченко, Жуковский, Ковалевский, Любинский, Гаевский?.. Мы должны их арестовать.

– А причем здесь министр земледелия Ковалевский?

– Он вор. Украл из банка пять миллионов рублей и миллион марок. Его тоже надо арестовать.

Грушевский опустил голову. Теперь он понял, почему уже три дня не видел Ковалевского, которому хотел предложить другое министерское кресло.

Из присутствующих, фамилии которых назвал лейтенант, здесь оказались двое – управляющий министерством заграничных дел Любинский и директор департамента внутренних дел Гаевский. Самих министров уже не было. Они ушли из зала в процессе заседания и скрылись. Грушевский указал на этих двоих. Лейтенант что-то скомандовал, и немецкие солдаты, поставив Любинского лицом к стенке и не разрешая ему опускать рук, обыскали дрожащего от страха двадцатилетнего юношу, ничего не смыслившего в жизни. С Гаевским такой процедуры не проводили, потому что он и так дрожал от неподдельного страха.

Лейтенант предложил Грушевскому пройти в другую комнату.

– Я пойду, – с пафосом, вспомнив как профессиональный историк античных героев, ответил Грушевский по-русски, – если буду уверен, что к остальным членам рады не будут приняты насильственные меры.

Лейтенант ехидно улыбнулся:

– Обещаю – насильственные меры ни к кому, кроме названных преступников, применены не будут.

Грушевский с лейтенантом вышли. В командование залом вступил фельдфебель. Всем было приказано идти на выход, к дверям. Каждого ощупывали, ища оружие, но его ни у кого не было. Потом всех развели по двум комнатам. Винниченко и Порш оказались в одной комнате. Винниченко было стыдно за ту унизительную процедуру, которой немцы подвергли членов украинского правительства. Порш был доволен тем, что немцы обходятся с ними хоть и не тактично, но без насилия. Дверь в комнату была заперта на ключ. Арестованных было человек сорок, стульев не хватало, и Винниченко вынужден был ходить по комнате, периодически останавливаясь у окна, чтобы посмотреть на улицу. К нему подошел Порш.

– Владимир Кириллович, думали ли мы о таком исходе?.. Так старались для народа, чтобы он стал свободным… но нам не дали довести дело освобождения народа до конца. Что теперь будет с нами? Отправят в концентрационный лагерь в Австрию или поведут в тюрьму при стечении народа? Не знаю. Вы, Владимир Кириллович, опишите все эти надругательства над нами в своих романах. Пусть потомки узнают о нашей борьбе без прикрас.

– Не знаю, опишу ли я это, или нет. Я думаю, этот позорный для нас факт надо умолчать, если мы уважаем себя как революционеры. Такого унижения от наших союзников я не ожидал.

Порш подхватил его мысль:

– Да, удивительно бесцеремонно обошлись с нашим правительством! Мы ж не какие-то прохожие, а государственные люди. А еще называют себя цивилизованной нацией! Им еще далеко до цивилизации.

– Вы говорите не о том, – оборвал его Винниченко.

– Да, – безропотно согласился Порш.

Они помолчали, и Порш снова начал говорить.

– Раньше, при царизме, я мечтал, что когда-нибудь сбудутся все наши чаяния, будем жить свободно, не зависимо ни от кого, – он глубоко, как это умеют делать обиженные женщины, вздохнул. – А теперь предвижу снова революционную борьбу, снова подполье, снова прятаться от властей. Но жизнь революционера такова – постоянно находиться в борьбе с существующим режимом. Вы согласны? – и, не дождавшись ответа, продолжил: – Как мне все это надоело.

– Вам сколько лет? – спросил Винниченко.

– Двадцать семь.

– А мне тридцать семь. И я жил при царизме и ощущал его на своей шкуре. Но таких революционеров, как вы и я, царизм в тюрьмы не садил. Мы ему нужны были на свободе, чтобы своим тявканием укреплять его. Если для царизма был опасен Чернышевский, то его сослали в Туруханский край. Был опасен Достоевский – восемнадцать лет прослужил в рядовых и ни одного произведения не написал.

– И Шевченко тоже был сослан в солдаты.

– Боже мой! Неужели вы не знаете, что Шевченко только в пьяном виде произносил что-то революционно-похабное? За это и был наказан. И солдатская служба у него была легкой. И в солдатах он был немного. Его русские ученые приглашали работать художником – то описывать Аральское море, то еще куда-то. Печатали его стихи. Все было сделано, чтобы он не служил рядовым в армии. У него жизнь была полегче нашей с вами. Надо это знать и не верить выдуманным легендам о Шевченко.

Порш молчал, а потом произнес:

– Но мы тоже революционеры? И нас могут сослать… если не в Сибирь, то хотя бы на Аральское море.

– Боже мой! – ужаснулся такой непонятливости министра Винниченко. – Мы ж объявили себя независимым государством – и у нас уже нет ни Сибири, ни Аральского моря!

Порш немного помолчал и, зацикленный на одной мысли самопожертвования, упрямо продолжил:

– Неужели нас посадят? Я раньше мечтал об этом. А сейчас боюсь… не хочется в тюрьму. Я уже не просто революционер, а один из руководителей европейской державы. Мне стыдно сидеть в тюрьме.

Но в это время заскрипел ключ в замке двери, и обе створки широко распахнулись. Немецкий фельдфебель, не входя в комнату, с порога прокричал:

– Paus! Nach House gehen! (Вон! Расходитесь по домам!)

Порш застыл, ошарашенный такой наглостью какого-то фельдфебеля. Он еще продолжал мечтать о своей дальнейшей мученической судьбе, а все окончилось так обыденно и серо.

– Вы пойдете домой? – спросил он Винниченко. – Может, в прокуратуру?!

– Домой, – ответил Винниченко, водружая на голову фетровую шляпу. – Неужели вы не знаете, что у нас нет прокуратуры, а есть немецкие военно-полевые суды, которые судят настоящих украинских революционеров, а не нас – министров. Мы для них уже дерьмо, о которое они не пачкают руки. Здесь мне уже нечего делать. Finita la comedia!

– Я вас понимаю… а мне надо на работу. Я ж председатель «Хлебного бюро»! Там ни минуты нет покоя. А может, надо сдать дела?..

– Да, спешите быстрей распродать Украину. А то вас скоро сменят, – брезгливо ответил Винниченко и, не подавая руки Поршу, пошел к двери.

Он вышел на улицу. Владимирская улица была перекрыта с Фундуклеевской и Бибиковского бульвара редкой цепочкой немецких солдат. Вокруг прилежащих домов толпились киевляне. Им можно было бы давно разойтись по домам, но подлая жажда любопытства заставляла толпу оставаться на месте. Хотелось увидеть унижение так называемых министров Центральной рады – арестованных немцами, в наручниках или, в крайнем случае, с поднятыми вверх руками. Но насладиться унижением министров не удалось. Они выходили из здания музея, садились в автомобили и пролетки и разъезжались по домам. Винниченко хотелось крикнуть: «Народ! Почему вы молчите! Скажите нам хоть слово одобрения и поддержки!». Но народ, как в пушкинской трагедии, безмолвствовал. Народ злорадно ждал – ну, может быть, хоть одного из членов украинского правительства выведут в наручниках, и он получит удовольствие от этого зрелища… но, увы, этому зрелищу не суждено было сбыться.

На следующий день киевляне устремились к цирку. Здесь начал работу съезд хлеборобов Украины. Хлеборобы были разные люди – от помещиков до некоторого количества бедняков. Все делегаты были в вышитых замысловатыми, красивыми узорами сорочках, и направлялись в цирк.

Никого не смущало то, что на куполе цирка была установлена деревянная площадка с глухим ограждением, внутри которой, в надраенных до блеска касках, сидели немецкие солдаты с пулеметом. Они зорко следили за тем, что творилось на площади, о чем свидетельствовало постоянно поворачивающееся в разные стороны рыло пулемета. Но народ будто не замечал этого. В цирке возможно всякое. Цирк существует для народа. Но это был не народный цирк. Этот цирк жонглировал судьбой народа. Но сам народ этого сейчас не видел. Нужно время страданий, чтобы народ на своей шкуре прочувствовал политическое цирковое представление. Прочувствовал революционное время…

Хлеборобы шли через человеческий коридор, как простые люди. Бедным делегатам вышиванки дали в Киеве, бесплатно. Они охотно откликались на вопросы и шутки киевлян. Ответные их шутки были сочными, красивым и добрыми. В них чувствовался народный дух людей от земли, привыкших к тяжелой селянской жизни, не сетующих на это, именно кормильцев остального народа. Неважно, кто это был – помещик или бедняк – они вызывали всеобщую симпатию по сравнению с болтунами-интеллигентами из Центральной рады. А немецкий наряд сидел на крыше и безразлично вертел пулемет в разные стороны, – видимо, для того, чтобы народ чувствовал силу и серьезность этого мероприятия.

Подъехал автомобиль, за рулем которого сидел немецкий унтер, и из него вышел генерал Скоропадский. Он был одет не в привычный генеральский мундир, а как клоун – на его плечи была накинута черкеска, которая развевалась при ходьбе, а на черной гимнастерке искрились серебряные мундштуки. Такой формы народ еще не видел даже в синематографе. Он был красив. Смуглолицый и черноволосый, стройный и без намека на полноту, шел он легко, бесшумно, будто паря в воздухе, не останавливаясь но, тем не менее, успевая шутливо отвечать на вопросы народа. И этот народ, восторгаясь, шептал в благоговении: «Это он, это тот человек, который нужен сейчас Украине!» На самом входе в цирк, на последней верхней ступеньке, Скоропадский обернулся к толпе, поднял руки над головой, потом сжал их в рукопожатии и с минуту стоял так перед народом. «Как скромен, – умиленно шептала толпа. – Это наш человек. Никому не пожал руку в отдельности, а сразу всем». Сердобольные старушки прикладывали платочки к глазам. Стоявшая возле ступеней цирка группа мужчин в вышиванках, которые им тоже – как делегатам – выдали утром, воздев, как и Скоропадский, руки над собой, грянула: «Ура!» И народ дружно подхватил: «Ура! Ура!! Ура!!!». Почему «ура» – никто, наверное бы, и не объяснил, но всем хотелось выразить признательность будущему хозяину Украины.

А в это время Грушевский с некоторыми членами кабинета добивался приема у Эйхгорна. Но адъютант не пропустил их к фельдмаршалу, объяснив, что главнокомандующий немецкими войсками на Украине сейчас очень занят, и так будет очень занят весь день. Стало ясно, что Эйхгорн просто не хочет с ними разговаривать. Грушевский с соратниками пошел к генералу Гренеру. Продержав около часа в приемной, их наконец допустили к начальнику штаба оккупационной армии. Грушевский, волнуясь при виде более сильного человека, торопливо, стараясь не забыть мелочей, доказывал, что не надо их – Центральную раду – лишать власти. Они готовы отказаться от многих своих программных положений, даже отказаться от еще не принятой аграрной программы, не будут мешать проведению в жизнь немецкого закона «О весеннем севе», но только дайте им возможность продолжить дело возрождения Украины. Гренер слушал его, одновременно просматривая бумаги, лежащие перед ним. И, когда Грушевский закончил свою сбивчивую речь словами:

– Мы просим вас позволить нам продолжить управление страной или, в крайнем случае, просим, чтобы наших представителей допустили к работе в будущем составе правительства…

Гренер поднял голову от стола и бесстрастно произнес:

– Zu spat. (Слишком поздно).