Децимация

Жена плохо знала украинский язык, и дома они говорили по-русски.

– Спасибо, Роза. Принеси мне рюмку водки в мой кабинет.

Винниченко сел за письменный и стал перекладывать исписанные листы бумаги. Розалия принесла на подносе рюмку водки и кусочек хлеба, поверх которого лежал кусочек сала. «Наше сало, – подумал Винниченко. – На хлебе. Так его ест весь наш народ. Просто ест, а не приготовленное по-особому». Он одним глотком выпил рюмку и взял в рот все вместе – хлеб и сало. Долго с удовольствием жевал, ощущая всем организмом их сладко-соленую прелесть. Проглотив, сказал:

– Спасибо, Роза. Я поработаю немного, запишу, что сегодня видел и как понял. Не мешай мне. Хорошо?

Он поцеловал ее в щеку – свою любимую Розу, хотя не всегда был ей верен. Она, в свою очередь, любила мужа-литератора – импульсивного мистика, а не политика – умного и наивного. Но какой уж есть, лучшего мужа не найти.

Винниченко взял вечную ручку и стал записывать в дневник: «Читать украинскую историю надо с бромом – потому что это самая главная из несчастных, бестолковых, беспомощных историй, до того больно, горько, печально ее перечитывать. В истории Украины есть две истории: одна – народа, другая – гетманов и старшин. И они развивались параллельно. Гетманы обычно убегали за границу, и тогда эти две истории пересекались, и за это пересечение украинский народ платил своей кровью и свободой… Неужели такой великий разрыв существует между идейными руководителями и народом Украины?»

Он долго вдумывался в написанное, поправил несколько раз текст и стал записывать в дневник сегодняшние события. Пригодятся для истории. Уже стемнело, когда Розалия, до этого не заходившая к нему по его просьбе – он работал, вошла и сообщила, что пришел Ковалевский и хочет с ним поговорить.

– Пусть проходит сюда, – ответил Винниченко.

Вошел Ковалевский, протянул руку Винниченко, и они вторично поздоровались в этот день.

– Я сейчас распоряжусь, чтобы приготовили ужин.

– Не надо. Я ненадолго, – запротестовал Ковалевский. – Я пришел рассказать о том, что не договорили днем, и попросить вашей помощи.

– Я буду рад услышать от вас что-нибудь новое, – с иронией ответил Винниченко, насмотревшийся за этот день достаточно многого неприятного для себя.

– Я вам сегодня не стал объяснять детали некоторых запутанных дел нашего правительства, а сейчас хочу восполнить этот пробел… – начал Ковалевский, словно не замечая иронии собеседника. – В отношении банкира Доброго, тайно и кем-то похищенного. Я говорю откровенно, между нами, вы понимаете это, Владимир Кириллович. Сугубо конфиденциальная информация.

Винниченко кивнул в знак согласия, что сохранит все сказанное в себе. Ковалевский продолжал:

– Так вот, банкир Добрый арестован по секретному приказу нашего министра внутренних дел Ткаченко. Все было сделано тайно, как в приключенческих книгах. Пришли за ним люди в масках, связали, посадили насильно в автомобиль, потом в поезд и увезли.

– Куда?

– Не знаю точно, но, кажется, в Харьков.

– А для чего была осуществлена такая детская шалость.

– Обидно, но скажу честно, Владимир Кириллович, – немцы нас полностью игнорируют, совсем не считаются с нами. Вот и сегодняшний приказ о весеннем севе это ярко продемонстрировал. И некоторые наши руководители решили шантажировать немцев и похитили банкира. Хотят, чтобы немцы с нами считались. Для них Добрый представляет большую ценность. Он осуществляет банковские связи с Германией, пока мы их не наладили на государственном уровне. А немцы рано или поздно, а точнее – рано – разузнают все, и тогда дни нашей рады сочтены. Это была не шалость, как вы изволили выразиться, а глупость со стороны головы и премьера нашей рады. Немцам нужен лишь повод, чтобы убрать нас с политической арены. И мы сами этот повод положили им в ручки.

– Так Грушевский и Голубович в этом замешаны? Не думал. А почему вы считаете, что дни рады сочтены?

– Владимир Кириллович, вы отсутствовали некоторое время в Киеве и не знаете многих тонкостей наших взаимоотношений с немцами. Мы им были нужны для окончательного оформления хлебных договоров. Сегодня они подписаны. А политический состав рады вы знаете: эсдеки, эсеры, эсефы – все называют себя социалистами и все представляют интересы рабочих и крестьян, хотя от них далеки, как звезды от земли. А у кого надо будет брать продовольствие? У крестьян. Немцы понимают, что мы напрямую им помогать в выкачке хлеба и сырья с Украины не будем, а им хотелось бы это делать не своими, а чужими руками, точнее – украинскими. Поэтому мы им уже не нужны, а нужно правительство или из помещиков и буржуазии, или антиукраинское.

– Я сегодня пришел к такому же выводу. За нашу политику придется расплачиваться народу. Вас не было, а я присутствовал на подписании, как вы их назвали, хлебных договоров. Большего унижения Украины я в истории не встречал. Знаете, что сказал Эйхгорн Грушевскому?

– Нет.

– Он пригласил нашего профессора откушать украинскую свинину, приготовленную по-немецки. Так. Дословно! И у того не хватило ни совести, ни такта отказаться. Какой позор!

– Я давно заметил, что Грушевский, когда находится с нами, то старается подавить нас. А когда он говорит с немцами или вообще с европейцами, у него теряется столь острый при нас ум, логика, зато появляется неуверенность, заискивание и даже подобострастие.

– Я так же заметил – кто прошел львовскую школу, лебезит перед сильными и считает слабого ниже себя. Может, у них выработалась такая психология, будучи австрийской провинцией? Часто не пойму я их…

Возникла пауза, собеседники не хотели углубляться в разъяснение этого вопроса, и Ковалевский, поколебавшись, осторожно произнес:

– Я сегодня, Владимир Кириллович, подал в отставку. Теперь я фактически не у дел. Преемника мне не назначают, а отставку принимают. Некому и дела сдать. Чем дальше заниматься буду – пока не знаю. Год назад я еще выступал на митингах, призывая к отделению от России, а сейчас ничего не хочется. Устал от закулисных дрязг и болтовни… посоветуйте, как быть дальше?

– У нас так мало, Николай Николаевич, преданных нашей идее людей, и ваш уход из политики ослабит наши ряды.

– Мне сейчас нужен небольшой перерыв, отдых… потом бы снова включился в работу…

Ковалевский явно чего-то не договаривал, испытующе смотрел на Винниченко, колеблясь – говорить ему самое главное сейчас или вообще не говорить – и, наконец, решился:

– Вы меня давно знаете, Владимир Кириллович, по совместной революционной борьбе. У меня никогда не было большого состояния… вернее, никакого не было. Работая на различных министерских должностях, я много не заработал. Можно сказать так – работал за идею, на наше дело, за украинское возрождение. Мне бы после министерской работы не хотелось оставаться нищим на оставшуюся жизнь, тем более когда дни рады сочтены. Я вам открою свой план. Вы только меня правильно поймите и не осуждайте. Я решил – пока у меня есть возможность, завтра, выписать себе некоторое количество денег, купить недвижимость и положить деньги в европейские банки. Я понимаю, что это уголовное дело, и банк подложный чек обнаружит, но это займет определенное время. Я должен некоторое время где-то переждать, пока не сменится власть, а она неоднократно будет меняться, я в этом уверен…

– Вы что от меня хотите? – резко перебил его Винниченко. – Чтобы я пособничал воровству?!

Ковалевский съежился в кресле и злыми глазками настороженно смотрел на Винниченко. Но у того гнев уже прошел. «Когда разрушается общество – разрушается и личность, и я не лучше его», – подумал Винниченко. Ковалевский перешел в наступление:

– Когда вы были в Геническе и прятались от большевиков, я знал об этом. Большевики вас искали, и стоило кому-то из нашего самого узкого круга намекнуть им об этом, они бы вас нашли. А последствия…

– Значит, это вас я должен благодарить, что меня не нашли большевики? – язвительно спросил Винниченко.

– Нет! Хотя, в некотором смысле, да. Просто я и все знающие вас испытывают к вам уважение, я бы даже сказал – любовь. Помогите мне еще и потому, – пошел напролом Ковалевский, – что немцы, удалив нас, реквизируют всю нашу казну, наложат арест на банковские счета, и эти деньги не достанутся украинскому народу. Дайте мне адреса ваших людей, у которых вы скрывались! Я не останусь в долгу и часть этих денег отдам вам.

– Мне от вас никаких денег не нужно, я достаточно зарабатываю литературной работой, – Винниченко задумался. – А может, вы и правы. Рада доживает последние дни. Действительно, деньгами воспользуются немцы, ничего нам не достанется. Так пусть ими воспользуется хоть один человек из нашего окружения! Казна – не вдова, – ее не оберешь до конца. Я дам вам адрес в Геническе, очень надежного человека. Он поможет вам переждать трудное для вас время.

– Спасибо, дорогой Владимир Кириллович! – прочувственно, с искренней благодарностью, чуть ли не готовый целовать ему руки, ответил Ковалевский.

Винниченко написал короткое письмо и отдал Ковалевскому.

– Только прошу вас, чтобы это письмо не попало в другие руки. Очень прошу. Моя репутация не должна ставиться под сомнение.

– Будьте во мне уверены! Никогда, никому кроме адресата я его не отдам! Я не забуду вашей доброты, Владимир Кириллович, никогда! Как только политическая обстановка прояснится, и я начну действовать легально, я вам тоже куплю недвижимость… или сделаю ценный подарок.

Винниченко поморщился, но отказываться от будущего подарка не стал.

– До свидания.

Ковалевский крепко, с чувством благодарности пожал его руку и вышел. Вошла жена. Она облокотилась на плечо Винниченко и ласково поцеловала его в щеку.

– Володя, ты сегодня как не свой. Ты устал. Иди отдыхай.

Винниченко ласково погладил руку Розалии.

– Ты права, пора отдыхать. Надо забыться о том, что я сегодня видел. Забыть о том, что я только что совершил подлость. Но об этом не жалею. Если не могут быть счастливы все в государстве, пусть будет счастлив хотя бы один человек, хотя он и зарабатывает счастье нечестным путем.

– Не мучай себя, Володя. Подлость и честность – две стороны одной монеты. Только как на нее смотреть? Монета – всегда есть монета.

Винниченко с благодарностью прижался к плечу жены.