Децимация

– Бери винтовку и поведем его вместе. Связывать не будем. Замараться можем. Но следи за ним зорко, эти бестии у могут убежать, даже если у них не будет головы и ног.

Бой закончился. Плененных красных отводили к одиноко стоявшему на пустыре складу. Туда же Аркадий с офицером привели своего пленного. Веденяпинский подбежал к офицеру, шедшему с Аркадием. Тот приложил руку к козырьку и начал рапортовать:

– Господин ротмистр…

– Не надо, я видел! – перебил его рапорт Веденяпинский. – Если бы вы вовремя не пришли сюда, господин капитан, был бы нам конец. Красные прорвались бы и ушли!

– Сами видите, господин ротмистр, разве это солдаты. Дрянь!

– Я с трудом уговорил их идти на борьбу с большевиками. Кому родители запрещали – того стыдил, что он не мужчина, кому рисовал угрожающее будущее при большевиках, кого запугивал, а некоторых просто обманывал, лишь собрать что-то подобие отряда. Разве это солдаты? Поэтому я этих неумех и возглавил, – если уж что, так погибну вместе с ними. Но вы пришли вовремя. Спасибо.

– Ну, что ж. Они сегодня обстрелялись, теперь надо закрепить их навыки и привить ненависть к врагам. Всех пленных к стенке, и пусть ваши студенты их расстреливают. И побыстрее, а то в город вот-вот войдут немцы.

Веденяпинский начал отдавать приказания. Красных, – а их было более двадцати человек, считая раненых, – поставили перед стеной склада. Некоторые из них не могли держаться на ногах сами, и ротмистр заставил здоровых пленных поддерживать таких вертикально. Гимназистов и студентов, тоже человек двадцать, Веденяпинский поставил против красных. Патронов у многих не осталось, и им их дали. Аркадию уже не хотелось ничего, тем более – расстреливать людей, и он попытался затеряться в кучке пришедших из нового отряда. Но капитан увидел его:

– А, герой! Куда же вы прячетесь? Совсем недавно вы хотели убить красного. И вы знаете, – обратился он к стоящим рядом, – он хотел убить его на моих глазах. Без хвастовства скажу – если бы не я, то этот молодой человек давно бы уже был на том свете. Не трусьте, молодой человек, станьте мужчиной! – с издевкой произнес капитан.

От таких обидных слов кровь бросилась в лицо Аркадия, и он почти с ненавистью посмотрел на своего спасителя:

– Я не трус. У меня патронов нет. Поэтому я не пошел…

– Идите. Я дам вам патроны.

Получив патроны, Аркадий встал с левого края шеренги расстреливающих. Он посмотрел на стоящих у стены красных. Никто из них не молил о пощаде, эти люди знали, на что шли. Неожиданно его глаза встретились с насмешливыми глазами того работяги в ватнике, который еще совсем недавно мог его убить. Аркадию показалось, что тот смотрит на него, и на лице, как на маске, недавно раскрашенной художником, невысохшей краской блестела свежая кровь, и только глаза, выделявшиеся черными дырами, смеялись: «Давай, сынок, не трусь». И Аркадий отвел свой взгляд от этих глаз.

Раздалась команда Веденяпинского, и все приложили винтовки к плечу и прицелились.

– Пли!

Аркадий взглянул в насмешливые глаза красного, – человека, которого он должен убить, выстрелил намного выше его головы и закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего. Когда он открыл их, то увидел, что его работяга лежит на земле, не шевелясь. «Это не моя пуля, не моя…» – лихорадочно успокаивал он себя, раненые корчились на земле, но человек пять-семь красных стояли на ногах, – кто держась за стенку, а кто даже не прислонившись к ней. Аркадий видел, как Веденяпинский, капитан и другие офицеры вышли впереди шеренги гимназистов и из револьверов стреляли по оставшимся в живых красным. Ему стало плохо, и он, пошатываясь, вышел из строя и, опершись на винтовку, старался подавить подступившую к горлу тошноту. Пустой желудок не выделял ничего, мучая организм своими судорогами, и только горькая слюна свисала из рта и не хотела отрываться от губ.

Веденяпинский подошел к нему, зло взглянул, выхватил у него винтовку и презрительно произнес:

– Пшел отсюда вон, музыкант! – этим он как бы подвел итог его никчемности перед другими.

Аркадий, не дожидаясь следующих бранных слов, бросился бежать, не оглядываясь, под язвительными взглядами других. Его только заставил вздрогнуть еще один залп из винтовок, но он уже не слышал револьверных выстрелов, добивающих раненных.

В своей квартирке, сбросив плащ, он ничком упал на диван и, впервые за всю эту страшную и бурную ночь, заплакал. Его чувствительная натура, привыкшая видеть ломающиеся страдания в кино, читать о них в книгах и выражать постороннюю боль в музыке, сегодня столкнулась лицом к лицу с жутким водопадом жизни, который невозможно выразить ничем. Водопад его скомкал, сжал, превратил в ничтожество и отбросил в первобытное состояние. Прежней осталась только оболочка, а внутри все другое – рваное, раздробленное и уже больше никогда не совместимое друг с другом. Значит, познал реальную жизнь? Нет! Нет!! И еще раз нет!!! Такой жизни не желаю, не приемлю, ненавижу! Он любил свою жизнь, пусть и шедшую понарошку, на острие чужих бед и страданий, но не эту, которую навязывают ему сейчас. «Будь проклята война и революция! – в отчаянии думал, вытирая слезы, Аркадий. – Пропади все это пропадом! А что да здравствует? Что?..» Неужели сейчас не возможно какое-то стремление? Ждать, когда все закончится? Ждать, ждать, ждать… а может, окунуться в ту жизнь, каковой она является? Нет, нет, нет! Где выход? Где!!!

Скрипнула дверь, и Аркадий, повернув голову, увидел входящую Татьяну. Он сейчас смотрел на нее не просто недоброжелательно, а враждебно. Если бы не она, он никогда бы не пошел туда, где мужчины становятся героями.

Таня сразу же заметила – это не восторженно-влюбленный взор, а другой – обвиняющий. И она действительно чувствовала себя виноватой, что раньше никогда не проявлялось в ее отношениях с ним. Она подошла к дивану, присела на краешек и тихим, извиняющим голосом произнесла:

– Я постучалась, но ты не ответил. Я сама вошла, без приглашения. Ты плачешь? Не отвечай, я вижу.

И она ласково, по-матерински погладила его по голове, отчего слезы у Аркадия потекли еще обильнее.

– Я понимаю, что виновата. Могла бы запретить тебе идти туда. Прости меня. Прости… я сама, когда убили мужа, так же плакала, думала – не выживу, наложу руки… – она вздохнула. – Но выжила, стала равнодушной и счастливой в несчастье.

Она гладила его рукой по волосам. Заметив синяк, вздувшийся на щеке, нежным, тонким прикосновением погладила и, наклонившись, поцеловала его. Когда-то, может, несколько часов назад, Аркадий затрепетал бы от этого прикосновения, щекотания светлых волос, но сейчас остался холоден. И это Таня заметила:

– Ты всегда был добр со мной, утешал, стремился во всем помочь, часть моей боли разделить со мной или всю ее взять себе. Спасибо тебе за это. Теперь я обязана тебя утешить, отвлечь от пережитого. Если бы я знала, что на тебя это так серьезно подействует, я бы тебя не отпустила, и все бы у нас осталось по-прежнему. Сейчас у нас все будет по-новому, я искуплю свою вину. Прости мою жестокость к тебе. Будь тоже жестоким ко мне.

Аркадий уже не плакал, а с недоверчивым изумлением слушал ее слова и не заметил, как под влиянием ее слов чувство отчаяния, еще недавно владевшее им, стало таять. Таня встала, сняла платье и аккуратно положила его на стул, сняла заколку, и волосы разметались по голым плечам, потом медленно сняла с безымянного пальца обручальное кольцо и положила его на пианино…

– Что ты делаешь? – почему-то робко спросил Аркадий. – Зачем? Возьми лучше свой пистолет обратно.

– Я дарю тебе – моему герою – этот браунинг. Он мужчине пригодится больше, чем мне – женщине. Встань я поправлю постель…

Аркадий встал, а она расправила простынь, поправила подушку и одеяло, снова села на край, опустив босые ноги на пол.

– Иди ко мне, мой несчастный герой.

И Аркадий, сам не ожидая от себя такого поступка – это он видел в кино, вдруг с трепетом опустился перед ней на колени и поцеловал ее обнаженное колено – сначала одно, потом другое.

– Богиня моя, – почему-то возвышенно прошептал он. – Я твой раб.

– Нет. Сегодня я – твоя рабыня, – прошептала Таня в ответ. – Поднимись, прижми меня к себе… крепче, еще крепче… мой герой, целуй меня… возьми на руки… я твоя.

Аркадий поднял ее на руки и осторожно, как хрупкий сосуд, положил на постель.

В окно пробился весенний, утренний, поэтому пока еще робкий лучик света, пробежал неслышно по потолку и, став крепнуть, опустился ниже, пробежал по стене, но так и не достиг пола.

Солнце к полудню ушло из квадрата окна.

54

Киев. Апрель восемнадцатого. Мягкое весеннее солнце облило золотые купола православных храмов свои теплом, и они пламенели янтарным маревом в лазурном бесконечье. Красавец-Днепр, как и много тысячелетий подряд, медленно и величественно катил свои воды. Его острова вспыхнули легким изумрудным весенним пламенем, и напоминали историческое прошлое Руси: вот шапка Владимира Мономаха, то – Ярослава Мудрого, а это —Владимира-Ясное Солнышко, а эти шапки – других древнерусских деятелей, разбросанные ими на могучем течении реки в память потомству. В древнерусской столице приготовились распуститься знаменитые на весь свет киевские каштаны, выбросив прямо к небу пирамидки своих зеленых мягко-колючих шариков. Еще неделя – и шершаво-белые, с красными прожилками цветы вспыхнут маленькими каштановыми елочками. Живописна весенняя палитра Киева, контрастирующая с голубым небом, зеленью парков, темнотой воды и древними разноцветными постройками. И только по булыжным улицам, рядом с резиновым шорохом проносящихся экипажей, размеренно цокали железные копыта лошадей, со всадниками, пришедшими из Германии, а рядом с русскими названиями улиц красовались эти же надписи на немецком языке. Гуляющая публика была довольна покоем, который ей обеспечивали немецкие штыки. Опозоренный Киев – колыбель городов русских – добровольно, по милости непонятных Украине руководителей, отдан в руки чужеземцев. Такого в истории православного города не было – без боя он еще не сдавался ни басурманам, ни католикам, ни протестантам, ни какому-нибудь другому врагу.

Винниченко по Владимирской направлялся в Педагогический музей – резиденцию Центральной рады. Недавно он вернулся из Геническа, где переждал большевистское и немецкое нашествия, и ему хотелось снова попасть в водоворот политической борьбы, интриг и подлостей. Многое ему пришлось за эти три с лишним месяца передумать. Ошибки, допущенные им в бытность его руководителем правительства, по прошествии времени вырисовывались более выпукло и намного ярче, чем раньше. Главное, что он понял – национальное движение и социально-экономические реформы должны идти совместно, рука об руку, и ни в коем случае борьба за национальное возрождение не должна обгонять материальную основу существования народа. Иначе идея национального возрождения останется лишь идеей, парящей в пустоте и непонятной населению. Но существовала и другая опасность – если полностью удовлетворить социально-экономические требования народа, постоянно не подсовывать ему образ врага, то народ, удовлетворенный материальной жизнью, может откинуть национальную идею. Вполне возможно, он будет хорошо трудиться, растить своих детей и внуков, решать свои личные проблемы, но он не должен замыкаться в себе, в своей будничности. Ему нужно подбрасывать идеи, ведущие его к борьбе, той борьбе, которую укажут руководители. Ему нужны постоянные потрясения, чтобы руководители национальной идеи оставались у власти. Ему нужен образ не временного, а постоянного врага. Но как все это провести в жизнь? И Винниченко приходил к парадоксальному выводу – чтобы бороться за национальное возрождение, народу необходимо чего-то не додавать, держать в напряжении – военном и социальном. Без этого борьба за идею невозможна. Да, народ надо держать в постоянном напряжении! Его душа писателя и драматурга, хорошо знающая и с большой любовью описывающая украинскую жизнь, не могла совместить этих двух противоположных начал – философского и экономического. И вот сейчас он шел в тот дом, из которого раньше пытался управлять народом – с целью поговорить с соратниками по национальной борьбе, поделиться своими мыслями и сомнениями и, быть может, помочь им в исправлении предыдущих ошибок и не допускать новых. Так же ему хотелось вновь получить какую-то должность в руководстве державой. Но он сам просить об этом не будет – пусть его попросят помочь в этом руководстве.

При входе в здание гайдамак долго мусолил его документ, удостоверяющий личность. Для справки спросил, где родился. Уязвленный таким приемом – его, бывшего голову правительства еще о чем-то расспрашивают, – Винниченко резко ответил гайдамаку:

– На Херсонщине. И бегом приведите своего начальника!

Гайдамак презрительно скривил губы – Херсонщина разве это Украина! Но начальника, на всякий случай, позвал. Пусть он разбирается.

Винниченко обратил внимание на то, что резиденция рады заполнена большим, чем раньше, количеством гражданских и военных, говорящих не как его земляки-херсонцы, а с великой примесью польских, немецких, венгерских и других иностранных слов, не отчетливо, степенно и ясно, выговаривая слова и предложения, как его земляки Приазовья, а как-то быстро, перешептывая, комкая слова. Винниченко знал галицийское наречие, но в своих произведениях старался применять красивую задушевную мову Поднепровья. И Винниченко сделал неутешительный вывод – дела рады плохи, раз она опирается на галицийские политические и военные силы. В его время в составе рады было больше выходцев с российской Украины, и то их украинский народ не поддержал, а сейчас… он мысленно с безнадежностью махнул на все это рукой.

Его пропустили в здание, и по широкой лестнице он поднялся на второй этаж, где встретился в коридоре с министром земледелия, бывшим секретарем продовольствия в его кабинете – Ковалевским. Тот обрадованно пожал руку Винниченко и пригласил его в свой кабинет.

– Рассказывайте, дорогой Владимир Кириллович, где вы были, что видели? – радушно приветствовал его Ковалевский.

– Многого насмотрелся, дорогой Николай Николаевич, – в тон ему ответил Винниченко. – Многое продумал. Уже несколько дней нахожусь в Киеве, анализирую состояние дел на Украине и, увы, прихожу к нерадостному выводу – в политике Центральной ряды ничего не изменилось.

– Ну что вы! – будто от удивления поднял вверх брови Ковалевский. – Конечно, после прихода немцев мы стали другими. Мы пригласили немцев для борьбы с большевиками, а оказались спутанными ими по рукам и ногам. Вот в чем наша сложность. Но я думаю – как закончатся военные действия, у немцев исчезнет главный козырь в давлении на нас, и тогда в мирных условиях мы заставим их выполнять наши указания.

– Сомневаюсь. На их стороне сила. А у кого сила, у того и правда, и потребуются сверх усилия, чтобы наша правда оказалась сильнее! – блеснул литературным красноречием Винниченко. – Читаю газеты – кругом скандалы, и везде рядом с ними упоминается рада. Вот – похищение какого-то банкира…