Децимация

Огромное багровое солнце наполовину вошло в весеннюю землю, когда Панас появился в своем курене. Все уже знали о том, что произошло с их товарищем, и при его появлении прекратили на время веселые балачки, дали ему место за деревянным, грубо сколоченным столом. Лаврюк из железного бачка зачерпнул алюминиевой кружкой самогона и протянул ему:

– Пей да бросай по пустякам переживать.

Панас взял кружку и большими глотками выпил ее до дна, сказав сам себе: «В память о Тимаке». Взял кусок свеженины, откусил, долго жевал, но проглотить не мог. Он видел сидевшего на углу стола Шпырива, уже изрядно опьяневшего и бросающего на Панаса осторожно-пугливые взгляды.

– Брось, Панасе, переживать, – вступил в разговор с ним Гетьманец. – Я, коли работал в школе, воспитывал настоящих борцов за Украину, твердых и не сомневающихся ни в чем. Вот, если бы ты у меня поучился, тебя никогда бы не мучила совесть. Когда человек уверен в правоте своего дела – ему совесть не нужна.

Заметив, что к его словам сидящие за столом прислушиваются, Гетьманец решил раскрыть секреты своего педагогического мастерства.

– Я делал все очень просто. Главное в моем воспитании учеников было – привитие им чувства гадливости к некоторым народам. У меня был набор цветных картинок людей в национальных костюмах. Их было двадцать: папуасы, эскимосы, негры, индейцы, азиаты и европейцы. Я установил так – все они являются нашими врагами, и определил каждой картинке определенное количество баллов. Главного врага – москвина, я оценил в двадцать баллов, жида – в девятнадцать, молдаванина – в восемнадцать, турка – в семнадцать, за русифицированного украинца давал шестнадцать баллов и так далее. Всего получалось двести двадцать баллов.

– А скильки баллов стоил австрияк и поляк?

– Кажется, пять и шесть, точно не помню. Они меньшие враги нам, чем москаль или жид. А меньше всего папуасы – один балл. Я решил, что они от нас далеко, к нам не доберутся и не представляют опасности, да и отсталые очень. Побольше негры и индейцы. Они могут до нас добраться в составе других армий. Так вот, как я строил это обучение. Каждую картинку я намазал или облил определенным запахом. Москаль пах нечистотами, русифицированный украинец – старым вонючим салом, турок – тоже вонючим, но табаком, австриец – одеколоном, француз – духами, и так все картинки у меня чем-то воняли. Это, скажу я вам, трудное дело – каждое утро заряжать картинки запахами, но для национального воспитания учеников был готов на все. А в классе ученики по запаху должны были определить своих главных и второстепенных врагов. Вариантов воспитания у меня было несколько. Один, самый простой, заключался в том, что надо было по запаху определить трех главных врагов с завязанными глазами. Здесь надо было набрать максимум пятьдесят четыре балла. Набрал меньше – получи указкой по рукам столько ударов, сколько недобрал баллов до максимальной суммы. Другой вариант, также с завязанными глазами – разложить по запаху картинки по мере убывания или усиления враждебности к этим народам. Там система наказания была более сложная. Но главная трудность у меня была с теми, у кого плохо работал нос – они не могли правильно выбрать главного врага, не говоря уже о второстепенных. Я заставлял их нюхать баночку со своим дерьмом из выгребной ямы. Дерьмо хоть и мое, но я им внушал, что это запах москаля, и заставлял их подолгу нюхать, пока некоторым не становилось плохо. Так после моих занятий учни лютой ненавистью горели к москалям, жидам, украинцам, которые продались им в рабство, и открыто мне говорили, что при встрече с ними готовы их убить и, в крайнем случае, плевали им вслед… так вот, о чем я хочу сказать тебе, Панас – если бы ты у меня поучился во Львове, а не в своей сельской школе, то у тебя не было бы угрызений совести, что убил русифицированного хохла. В скором времени мы переедем сюда жить – хватит галицийцам уезжать куда-то в Америку, пора занимать нам вот эти земли, которые испокон веков являются нашими, и перевоспитывать здешних украинцев в нашем духе…

– Запахами? – мрачно перебил его Панас.

– Если потребуется – и запахами, ты над этим не смейся. Это дюже плодотворный способ воспитания у них чувства национального самосознания, идеи нашего превосходства над всеми и того, что мы выполняем Божью миссию на земле. Здесь нельзя брезговать никакими способами, надо только вбить эти чувства в сознание наших граждан – и тогда мы непобедимы. Поэтому совесть – удел слабых и неполноценных людей. А мы должны быть сильными и цельными, в этом залог нашей победы, и для этого мы должны воспитывать всех в нашем истинно украинском духе. Вот, ты сейчас бросаешь злые взгляды на Шпырива, готов его убить. А ведь он правильно сделал, что убил врага. К тому же он не знал, что этот осколок украинца – твой фронтовой друг. Прости его и не злись. Бог велел прощать не только врагов, но и друзей. Эх, многого еще не понимают украинцы…

Педагогические разглагольствования Гетьманца слушали с пьяным вниманием, хихикали и весело загудели, когда он закончил. Всем понравилась идея о том, что они должны любой ценой стать непобедимыми и что будущее за ними. Панас зачерпнул полную кружку самогона из бачка и залпом выпил. Снова стал жевать свинину, но проглотить ее опять так и не смог. Перед глазами вставал мертвый Тимофей. Он выплюнул мясную жвачку из рта, поднялся и сказал:

– Я пиду спать. Сегодня устал, да и настроение не для пьянки, – пояснил он гайдамакам.

– Иди в гумно, там мы все будем спать.

– Ни, не хочу. Я на воздухе устроюсь, на сеновале. Вроде уже не холодно. Зима закончилась…

Он пошел к стогу под камышовым навесом, защищающим сено от дождя, но с боков открытого всем ветрам. Выбрав место, с которого хорошо был виден весь двор, он влез по лесенке почти на самый верх, подтрусил немного сопревшего за зиму сена, лег и стал внимательно наблюдать за сидящими гайдамаками. Со стороны ясно было видно, что многие из них уже пьяны – некоторые от усталости и бурных событий сегодняшнего дня преклонили голову на стол, поднимая ее только для того, чтобы выпить очередную порцию горилки. Панас со злым удовлетворением видел, что Шпырив не отставал от других – заглатывал самогон жадными глотками. «Давай пей. Пей побольше… в последний раз наслаждаешься, подлюка», – зло проносилось у него в голове. Он видел, как Лаврюк что-то рассказывает компании, а та в ответ гнусно-похотливо смеялась. А Лаврюк рассказывал о том, как хорошо он проведет сегодня ночь в объятиях хозяйки хаты.

– Я цю хозяйку сразу же заприметил. Зайшов во двор, в хату – чистенько, житом пахнет. Без хозяина такого не бывает. Я тогда к хозяйке и говорю ей – а где, мол, хозяин. Она сначала отнекивалась – мол, свекор помогает. А я в ответ – мол, сейчас узнаю, кто твой чоловик, и если он с москалями-большевиками, то бережись, раззорим дотла. Ну, тут она и разревелась. Тогда я ей говорю – ладно, громить не буду, но вечером приду к тебе, постелись отдельно от детишек, а то разберусь, ежели будет не так, с тобой и мужем твоим. Докажу, шо он большевик. Ничого не сказала, пишла в хату. Но не отказала. «Нет» не сказала. Да, это не то, что в Италии… – Лаврюк любил вспоминать об этой стране и рассказывать о ее определенных нравах. – Там итальянки, увидев нас, сразу же, не успеешь и слова произнести, щебечат: «Си, сеньор». Мол, согласны, – так означает это в ихнем языке, лишь бы ничего плохого не сделали. А здесь гордая, молчит и будет молчать всю ночь, губ не разомкнет, не скажет «нет», хотя, может быть, и против. И все для того, шоб мужа своего спасти и хозяйство. Он, может, еще не ушел с большевиками, только хочет к ним и прячется где-то недалеко…

Все вокруг загоготали.

– А вдруг муж под лижком ховается?! Да за ноги тебя с жинки стянет и голым пустит из хаты.

В ответ на эту шутку все еще громче зареготали. Лаврюк, смеявшийся со всеми, вдруг посерьезнел и пьяно ухмыльнулся:

– Да я цього страхопуда вместе с дверями выкину с хаты, не слезая с лижка.

Все снова пьяно захохотали, и Гетьманец вступил в разговор и наставительно сказал:

– Ты, Лаврюк, с ними храбренький, но когда пойдешь туда, то действительно посмотри по всем углам, да под кроватями и за столами. Не дай Бог, чтобы мужик ее где-то там спрятался. Если шо – кричи, мы в гумне услышим, прибежим на допомогу…

– За кого ты меня считаешь? Шоб я не справился с каким-то засратым мужичишкой… да я его… – он растер грязной рукой свиной смалец по своему лицу, но в голосе его зазвучали нотки сомнения – правильно ли он сделает, что не будет ночевать вместе со всем куренем?.. Он бросил боязливый взгляд на серую в ночи хату.

– Слухай, друже? – обратился к нему Шпырив. – А пидем к ней вместе. Ночь длинна пока, времени всем хватит. Ты як завсегда будешь первым…

– Да, да, – подхватил Гетьманец. – Идите оба, так будет безопасней. Да и шо жалеть какую-то хохлушку, у которой муж большевик!

– Нет, – ломался Лаврюк. – Я сегодня хочу отдохнуть сам и мне нихто не нужон.

– Не надо упрямиться и быть эгоистом, – по-учительски проникновенно, словно бы перед тем, как разнести ученика в пух и прах за неблаговидный поступок, внушал Гетьманец. – Ты устал сегодня, да и пьян. А Бог говорит – поделись со своим близким самым дорогим. А Шпырив тебе ближе всех, я знаю, – голос Гетьманца стал ласковым. – Он молод, ты его научишь тому, что сам знаешь и умеешь. Ты для него уже давно учитель.

– Он и сам это умеет. А может, ты пойдешь?

– Ни. Я вже старый для таких утех, – отрицательно замотал головой Гетьманец под ржание гайдамаков, слушающих этот интимный разговор. – Идите сами, а наш дух и наша сила вам в помощь.

Лаврюк округлил и без того выпученные жабьи глаза, и его засаленное угрястое лицо при свете керосиновых ламп казалось покрытым копотью.

– Гаразд. Вначале осмотрим хату, шоб ничего поганого не случилось и никто не помешал, а потом шоб молодка не перелякалась и не засоромилась нас двох, ты, Шпырив, выйдешь и будешь сторожуваты, а я тебя писля того, як управлюсь, позову. Идет?

– Идет! – радостно согласился довольный этой подачкой Шпырив. Ему также не хотелось сегодня находиться под одной крышей с Сеникобылой.

Вскоре все стали расходиться. Гайдамаки размещались на полу гумна, застеленного соломой и сеном, и вскоре оттуда послышался густой пьяный храп. Часового не ставили, понимая, что опасности никакой нет. Село было напугано и притихло, со страхом ожидая утра. Только в хате Радька горела перед иконой Христа свеча и бездонными, сухими глазами не отводила взгляда от лица Тимофея Дарья.

Панас видел, как все его сослуживцы не спеша укладывались в гумне спать. Потом увидел, как Шпырив вместе с Лаврюком зашли в хату. Он не слышал разговора за столом, но понял, что Лаврюк направился к хозяйке хаты. Такого момента, чтобы овладеть униженным человеком и окончательно превратить его в своего раба, Лаврюк пропустить не мог. Но почему туда же пошел Шпырив? Панас не мог дать себе ответа. Он встал, оставил винтовку в сене, и осторожно вдоль плетня подошел к хате и из-за ее угла стал всматриваться в темень. Он уже решил заглянуть в окна, но дверь скрипнула, и на порог вышел гайдамак в папахе. Панас облегченно вздохнул, узнав по фигуре, что это не Лаврюк, а Шпырив. Тот постоял с минуту на крыльце, осмотрелся и пошел в сторону Панаса. С замиранием сердца – такого давно с ним не бывало – Панас мягко отпрыгнул за плетень и, лежа на холодной земле, смотрел, куда пойдет Шпырив. Тот шел вглубь сада, спускающегося к Хоролу. Панас, склонившись, чтобы его не было видно за плетнем, осторожно пошел за ним. В метрах двадцати от хаты Шпырив остановился и осмотрелся, и Панас понял – медлить нельзя. В три прыжка Панас пересек расстояние от плетня до Шпырива. Тот лишь успел повернуть голову в сторону нападавшего, как резкий удар огромного кулака вырубил его сознание. Панас брезгливо вытер о жупан Шпырива руки, забрызганные мочой, осмотрелся – вроде никого нет и, схватив в охапку неподвижное тело, бегом бросился с ним к реке. За пределом огорода Шпырив зашевелился и Панас бросил его на землю. Потом, наклонившись, вытащил из его кармана револьвер. «Вояка, – презрительно подумал он о Шпыриве. – Даже к бабе с оружием ходит». Шпырив приподнял голову:

– Хто це?

– Я. Бачишь?

Шпырив резким рывком попытался встать на ноги, но сильные руки Панаса удержали его и позволили только сесть.

– За што убил неповинного человека?

– Я не хотел. Он же ворог… – и Шпырив, увидев горящие в темноте гневом глаза Панаса, неожиданно истошно закричал: – А-а-а!..

Но грубая крестьянская ладонь зажала ему рот, больно сжала скулы, сдирая нос с усами с лица.

– Вякнешь еще, голову отверну, – услышал Шпырив хриплый шепот. – Шо ж вы к бабе пошли вдвоем, по одному боитесь?

– Это не я. Это Гетьманец посоветовал, а Лаврюк согласился. Я ж не бесплатно, я деньги ей дам. Поверь мне? Отпусти меня, Панасе. Я и твоему другу денег дам.

Панас вспомнил, как Дарья бросила ему деньги в лицо, и злоба вспыхнула в нем с новой силой:

– Деньги, говоришь? Да мертвому деньги не нужны. Я поклялся перед мертвым Тимофеем убить тебя…

– Панасе! Не гневи Бога, не бери грех на душу. Нам же говорили – все, кто здесь живет, наши враги, засоряющие нашу Украину, и их всех надо перебить или переселить. Помнишь? Мы ж всего одного-то и убили. Панас, не губи меня, я еще молод, мало жил. Я все тебе отдам, что у меня есть. Только пожалей, умоляю. Даже Бог всех жалеет, а ты ж человек! – Шпырив разрыдался, и его всхлипы могли услышать. – Хочешь золота? А? Я все отдам. Только прости. Хочешь, я твои ноги поцелую?

– Жидовское золото? Молод, говоришь, а уже много награбил…

– Есть и жидовское. Все отдам, сам видишь – я молод… еще насобираю…

И Шпырив, думая, что он отвлек внимание Панаса, резко вскочил, пытаясь убежать от своего мстителя. Но Панас успел схватить его обеими руками за голову и рывком повернул ее вокруг своей оси. Послышался хруст шейных позвонков, и тело Шпырива ослабло, лишь хрип застрял в горле. Панас, наступив ногой на упавшее тело, наклонившись, крутил голову все дальше, пока лицо Шпырива с выпученными от боли глазами не оказалось против него, и из рта не потекла кровь, усиливаемая конвульсивными судорогами тела. Панас оглянулся и, схватив Шпырива в охапку, побежал к реке. Там, у заросшего кустарником берега Хорола, он опустил его в воду и толкнул тело к середине реки. Потом бросил туда же револьвер Шпырива, вымыл липкие от крови руки и поглядел на неширокую гладь Хорола, тускло блестевшую в свете узкого клинка луны. «Хорол, – подумал Панас. – Для кого ты жизнь, а для кого могила. Для нас, пришедших – могила». Он повернулся и пошел прочь от реки, не оглядываясь назад. До самого рассвета он не мог заснуть, но лежал, не шевелясь, несмотря на то, что все тело занемело от холода и неподвижности. Когда утром из гумна стали выходить гайдамаки, он встал. Никто никому вопросов не задавал – у всех с похмелья болели головы, и многие прикладывались к самогону. Но пили немного, понимая, что сегодня впереди у них тяжелый день – надо будет помогать пану разбираться с крестьянами.

Лаврюк вышел из хаты поздно. Хозяйка к этому времени успела накормить скотину, приготовить завтрак детям. На ехидные ухмылки гайдамаков демонстративно не обращала внимания, только ниже опускала к земле почему-то виноватые черные очи. Пришедшему свекру что-то со злостью выговорила, и тот торопливо ушел. Лаврюк, не умывшись, сел за стол, опрокинул кружку горилки в рот, грязными пальцами засунул туда же застывший кусок мяса и хлестнул прихваченным из хаты кнутом. Остался доволен резким и сухим щелчком. Подошедший к столу Гетьманец, спросил:

– А зачем тебе хлыст?