Децимация

Уже светало, когда Исаак провел дворами одетую в материнский балахон Эльвиру к Лейбе-ветеринару. Лейба был на ногах, на нем было пальто, видимо, он давно ждал Эльвиру. Лейба посадил ее на кушетку, где обычно сидели хозяева четвероногих пациентов, и сказал, что он сейчас же идет за врачом, а она может на кушетке даже поспать, потому что он может задержаться. Исаак, чувствуя неладное, молчал и сел на стул в этой же комнате. Ему хотелось высказать свою тревожную мысль сестре. Но он ясно понимал, что она – уже отломанный ломоть от их семьи, и поэтому не стал делиться с ней своими сомнениями, а решил выжидать – что будет дальше.

Прошло часа два. Врача и Лейбы не было, и Эльвира действительно стала дремать на кушетке, когда неожиданно на улице послышался цокот копыт и ржание лошадей. Предчувствуя недоброе, она подбежала к окну и посмотрела на улицу. Впереди, на бричке, рядом с усатым в голубых шароварах гайдамаком, сидел Лейба. Двое всадников ехали по бокам, а сзади пешим порядком шло еще гайдамаков десять. Сразу пронзила мысль: «Так вот для чего ее отец и этот презренный ветеринар сговорились и отправили ее сюда до вечера! Они хотят выдать Барда гайдамакам! Ее мужа!» Она резко бросилась к двери. Непонимающий Исаак хотел ее удержать, но она оттолкнула его так, что он больно ударился о косяк двери, и выскочила во двор. Исаак выбежал на крыльцо и увидел слезающего с брички Лейбу.

– Где Эльвира? – резко спросил он.

– Убежала. Она в окно увидела вас, – дрожащим от страха голосом ответил Исаак.

– Дурак! Надо было ее удержать! – и он, повернувшись, что-то сказал гайдамаку. Тот отдал короткую команду, и верховые помчались вперед по улице к дому Фишзонов. За ними, на бричке, гайдамаки с Лейбой, следом побежали пешие.

Эльвира на бегу сбросила материнский балахон и с одной мыслью: «Быстрей!» проскочила три двора и вбежала в свой. Навстречу ей бежал растрепанный Дувид, без шапки:

– Эльвира! Дочка! Подожди?!!

– Уйди прочь! – и она взглянула на отца с такой ненавистью, что тот отшатнулся.

Верховые были рядом, но не знали – в какой двор въезжать, ждали брички с Лейбой. Это помогло Эльвире раньше их заскочить в керосиновую лавку и крикнуть Барду:

– Вставай! Уходим! Ну! Быстрее!

Бард смотрел на нее, ничего не понимая, пытаясь сесть на кровати. Она схватила его за поясницу и поставила на пол:

– Пошли! Может, убежим!

Бард в одной рубашке шагнул на своих ослабевших ногах в ту комнатку, которая служила лавкой для продажи керосина. Эльвира распахнула дверь и увидела, что уходить поздно – к сараю мчались два спешившихся гайдамака. Она вскинула револьвер и метров с пяти выстрелила в ненавистную усатую рожу. Второй гайдамак остановился и стал стрелять из винтовки, но мимо. Эльвира увидела, как во двор вбегают другие гайдамаки в голубых шароварах. «Совсем поздно!» – мелькнула отчаянная мысль. Она захлопнула дверь, притворив ее крепким железным засовом.

Во двор из дома выбежала Ента. Ее рыхлая фигура бросилась вначале к вошедшему во двор Лейбе:

– Иуда! Тебе Бог не простит проклятых серебряников! – а потом, обернувшись к Дувиду, пронзая его взглядом черных, неумолимо горящих глаз, закричала: – Так и ты продал свою совесть дьяволу! Дочь продал! Проклинаю тебя! Проклинаю!!

– Ента! Ента! – только и повторял растерянный Дувид.

– Уйди, асмодей!

И Ента бросилась к сараю. Путь преградил гайдамак, старавшийся винтовкой, взятой в обе руки, не пропустить ее дальше. Но она в материнском гневе отбросила винтовку, и тогда разозленный гайдамак ударил ее сзади прикладом по голове. Ента покачнулась и медленно опустилась своим грузным телом на землю. Иза бросилась к матери и пыталась ее поднять, но сил не хватало. Подбежавший Дувид, глотая слезы, начал помогать ей оттаскивать мать в сторону. Исаак, спрятавшись в сарае соседа за забором, наблюдал за тем, что происходило в его дворе. Лейба вышел со двора на улицу, как только начались эти дикие крики – видеть дальнейшее ему не хотелось.

В сарае Эльвира, сжав губы до нитки, невидящим взглядом смотрела на Барда. Как ее обманули! Как неопытную девчонку приманили конфеткой, и она даже не догадалась о сговоре старших. Бард, чтобы прервать эту паузу, обнял ее:

– Эля, может, ты выйдешь, а я здесь буду драться с ними до последнего патрона.

– Нет! – она гордо качнула головой. – Это все мой отец сделал, и я ему докажу, что он был неправ!

Окошечко со звоном разлетелось, и в нем показалась винтовка. Бард выстрелил, и винтовка убралась. В ответ раздались выстрелы, и пули стали прошивать деревянную дверь. Они прижались к стенке каменного сарая, которую пули взять не могли. Гайдамаки сосредоточили огонь по деревянным дверям сарая – самом слабом месте. Пуля попала в бидон с керосином, и он синевато-искрящей струйкой устремился на пол. Они не могли отойти от стены – сразу бы попали под пули. Но вот в соседней комнате, где они спали, раздался взрыв – гайдамаки бросили в окошечко гранату. Бидоны с керосином перевернулись, и из той комнаты выскочило веселое пламя, охватившее вначале глиняный пол, глубоко пропитанный за много лет душистым керосином. Расширенными от ужаса глазами Эльвира смотрела на этот огонь, который молнией приближался к ним. Стрельба прекратилась, видимо, гайдамаки увидели, что сарай горит, и ждали выхода осажденных.

– Эля! Иди отсюда! Сохрани себе жизнь и сыну, – прокричал ей Бард. – Уходи!

Но она, завороженно, как первобытный человек впервые увидевший огонь, смотрела широко открытыми глазами на неумолимо приближающее пламя. Вот оно охватило ее ноги и заставило вскрикнуть от боли и, обхватив руками Барда, всем телом прижалась к нему.

– Митя, помоги! – стонущий крик вырвался из нее.

У Барда загорелась рубашка, но, не обращая на это внимание, он пытался руками сбить пламя с ее ног. Но пламя резко бросилось на промасленную годами стенку и взметнулось к потолку. И вдруг низ живота Эльвиры пронзила страшная живая боль – это еще не родившаяся жизнь стремилась к жизни.

– А-а-а!!! – закричала она последним смертным криком животного, и резко вскинувший голову Бард увидел, как черные, густые волосы Эльвиры превратились в факел. Он, не чувствуя боли в ране, резко распрямился и стал сбивать пламя с ее головы. Но оно охватило их обоих. Эльвира стала падать, и он увидел ее, но уже не черные, а вышедшие из глазниц, побелевшие глаза.

– Эля! – закричал он, но звука не было потому, что он вместо воздуха заглотил пламя.

Она, бесчувственная, падала на пламенный пол, он старался не отпускать ее, но вдруг все вспыхнуло у него, но не перед глазами, а в мозгу и, стараясь не выронить Эльвиру из своих рук, он вместе в ней рухнул в жидкий огонь.

Гайдамаки не предпринимали попыток потушить пожар. Они были обозлены гибелью своего товарища. Вахмистр распорядился арестовать Дувида и Изу. Кто-то должен был за все заплатить. Изу, недоумевающую, плачущую от испуга, вместе с отцом посадили в бричку. Больше места в бричке не было. Енту, бесчувственно лежащую на земле, еще раз огрели прикладом по голове, решив, что для старухи этого достаточно. Вытащив из дома Дувида самые ценные вещи, гайдамаки часа два ждали обратного прихода брички и, погрузив все, что считали нужным, уехали. Все это видел Исаак, не смея пошевелиться в сарае за забором, чтобы его не заметили.

Сарай догорел, а Ента лежала во дворе до самого вечера, не приходя в сознание. Соседи боялись прийти ей на помощь, боясь мести гайдамаков, вывозивших вещи Фишзонов. И только к вечеру они подошли к Енте. К удивлению всех, она была жива. Подняв голову, она бессознательным взглядом смотрела в землю и вдруг, будто что-то вспомнив, повернула голову к сараю с обрушенными стенами. Потом, опершись на руки, тяжело поднялась и, шатаясь, пошла в дотлевающий сарай. Соседи слышали оттуда не то крик, не то плач, не то вой обезумевшего от горя зверя, а потом увидели вышедшую Енту, которая держала в руках нижнюю обуглившуюся челюсть человека, на которой сохранились черные потрескавшиеся зубы. Она прижимала их к своим губам и целовала. Соседи отобрали у нее этот кусочек бывшего человека, решив завтра предать останки земле. Но Ента после посещения сгоревшего сарая улыбалась. Добросердечные соседи решили приютить ее у себя, предлагали ей пойти к ним в дом, но она, улыбающаяся грязным от пепла лицом, ничего не говорила, только отрицательно качала головой. Ее на время решили оставить в покое, но, когда хватились, уже не нашли. Кто-то видел, как старая, грязная, полная женщина шла к Днепру. Некоторые утверждали, что это была Ента, они ее узнали. Другие видели, как какая-то женщина поздно вечером бросилась в холодные апрельские воды Днепра, но тела не нашли. Знающие соседи, многозначительно поднимая палец вверх, утверждали, что старая Ента утопилась как раз в том самом месте, где давным-давно утонул ее старший сын.

Дувида и Изу с этого времени никто не видел. В одну из весенних ночей они были расстреляны. Раз они не вернулись, то такой их конец можно предположить с полной уверенностью. Но вот в какой балке или овраге упокоились их тела – никто не знает. Сколько таких оврагов со времени гражданской войны, набитых телами людей всех военных лагерей, осталось в южнорусских степях – никто не подсчитывал. Их просто бесконечно много.

На следующий день после погрома Фишзонов явился Исаак, который ночевал у Лейбы. Вместе с соседями, в одном простом ящике, отнес он останки сестры и ее мужа на кладбище, где на окраине погоста их закопали, не поставив никакого прощального знака. После этого Исаак навел порядок в доме, раздобыл немного товара и снова начал торговлю.

Еще долго херсонцы – и богатые, и бедные – с гордостью рассказывали, как они, объединившись воедино, защищали свой город, и почти каждый вспоминал о своем самом памятном бое. Слава им, всем херсонцам, живым и погибшим, с честью и достоинством отстоявшим славу своих предков, непоколебимость русского духа.

Часть IX

49

Уже больше месяца жил Тимофей Радько дома, в Липовой Долине. Село было волостным центром, большим и богатым. Неширокий, но полный величия больших рек Хорол пересекал село, деля его надвое. Южная часть традиционно считалась более состоятельной. Северная – заселялась позднее, и этим селянам земли досталось меньше, вот и жили здесь семьи победнее.

Прекрасна Липовая Долина летом – в изумрудном мареве зелени, как юный пастушок. А какие здесь липы! Трое мужиков одну липу обнять не могли, а каждой из них было по двести-триста лет, и многое сохранилось в памяти этих мудрых деревьев. А какой высоты были липы! Люди шутили: «Взобраться на вершину липы – надо полдня, а потом до вечору спускаться». Красива Липовая Долина и зимой, в торжественно-белом убранстве, как юная невеста. И все бы у липоводолинцев было хорошо, но пришла война и обезлюдило село – мужиков позабирали в армию, на фронт, а бабы сами не могли с такой богатой землей и хозяйством справиться, вот и стало больше бедняков и обездоленных.

Радько жил в южной части Липовой Долины и, хотя хозяйство его было некрупное – Тимофей только десять лет назад отделился от родителей, – но достаточно крепкое, и до войны он вплотную приблизился к середнячеству. Но пока он два с половиной года служил в армии, без его мужских рук многое обветшало, заржавело и порушилось. Старший сын – двенадцати лет – не мог его полностью заменить, а с младшей дочери вообще никакого спроса – ей надо готовить приданое, чтобы достойно передать в другую семью. Его фронтового пособия, которое выплачивалось семьям солдат, едва хватало для прокормления детей, а о покупке мануфактуры не могло идти и речи. За хозяйство надо было сызнова браться, как в начале – десять лет назад.

Спрятав винтовку на сеновале, чтобы ненароком дети не нашли, Тимофей с упоенной радостью окунулся в каждодневную, утомительную, но такую приятную для души и тела крестьянскую работу. Вместе с сыном он настелил новую крышу на хлеве и сам хлев поправил – в апреле корова должна была принести приплод, навел порядок на сеновале, заделал дырки в плетне новыми ветками таволги. Жена его, Дарья, вроде бы увядшая в войну от непрерывных забот, с приходом мужа расцвела, исчезли резкость движений и приниженность, а появилась плавность не только в повороте головы, а всего тела, лицо зарумянилось, а волосы, ранее прихватываемые небрежным узлом на затылке из-за недостатка времени и внимания, теперь, заплетенные в тугие косы, аккуратно укладывались сверху и не были припрятаны, как раньше – под косынкой или платком. Удовлетворенность и взаимопонимание воцарилось в доме с приходом хозяина. Да и было чему радоваться домочадцам – Тимофей спиртным не злоупотреблял, с утра до вечера по хозяйству, с женой и детьми ласков и рассудителен. Сын и дочь весь день ходят за ним по пятам, ловят каждое слово, не жалея ног, – смотри, лоб разобьют! – бросаются выполнять отцовские просьбы принести что-то, подержать это, ответить на такой-то вопрос, – всего и не перечислишь. Дарья аж завидовала сыну и дочери, что они могут проводить больше времени с отцом, чем она с мужем. Уже планировали расширение хозяйства – купить лошадь на деньги, взятые у родителей, – но опасно, как бы не реквизировали, что происходило при всех властях. Но лошадь все равно в хозяйстве нужна. И еще одна причина, которая беспокоила не только Тимофея, но и всех селян – что делать с землей? Время подходит сеять. Советская власть им дала землю, а украинская власть призвала землю не делить, а ждать какого-то закона. А куда дальше ждать? Уже весна, – неделя-две и пора сеять. Не посеешь вовремя – не соберешь ни шиша.

Сегодня Тимофей собрался идти на сход. Приехали какие-то эмиссары и будут обсуждать селянский вопрос. Этот вопрос очень волновал Тимофея, – к своему законному участку в пять десятин, он хотел прихватить, пока на этот год, еще столько же. И, когда яркое весеннее солнце, склоняясь к земле, зарумянилось розовым цветом, как августовское спелое яблоко, Тимофей пошел на сход.

Селян собралось много, и решили проводить его не в волостной хате, а на улице. Мужики стояли группками, курили самокрутки с крепким самосадом и обсуждали меж собой вопрос, – что скажет новая власть о земле, и приходили к выводу: если разговора о земле не состоится, то в ближайшее время они вместе с головой совета начнут делить ее сами. А то идут разговоры, что скоро должен вернуться сюда барин – Апостол, а пока его нет, надо землю поделить, а потом будь, что будет. Так была настроена голытьба, так же были настроены заможные селяне или куркули. Только одно смущало голытьбу – куркули возьмут земли больше, – те-то поднять ее могут, а они нет. Но все были едины в том, что землю делить треба и негайно.

Наконец из хаты сельсовета на крыльцо вышел его голова Печенега – богатый куркуль, имеющий землю еще от своего деда, а с ним какой-то эмиссар. Это слово селяне произносили уважительно шепотком, правда, не понимая его смысла, но чувствуя – это важная персона, от которой во многом зависит их жизнь. Эмиссар был в сером, хорошо подогнанном демисезонном пальто, – худощавый мужчина лет тридцати с усами и бородкой. Его сопровождали двое, также в городской одежде, и один в папахе, который распоряжался пятью конными гайдамаками. Народ на площади замолчал, крепче затянувшись самокрутками, и повернул головы в сторону приезжих. Все ждали, что скажет городской деятель, какие известия, радующие душу селян, он привез.

– Громада! – прокашлявшись, обратился к сходу голова совета Печенега. – К нам с Киеву приехал пан… – он запнулся и посмотрел в бумажку, которую держал в руке, – пан Свищук. Он расскажет, как нам дальше жить и шо робить. Он эмиссар, а не какой-то комиссар. Прошу пана.

По толпе прошел шумок, – это не безграмотный советский комиссар, который только мог твердить – делите землю панов, а грамотный эмиссар – он-то научит, как надо делить землю.

Вышел вперед эмиссар Свищук. Подняв вверх правую руку, он то ли поприветствовал громаду, не то призвал к тишине, хотя селяне стояли молча, приготовившись внимательно слушать гостя из города. Опустив руку, он попутно пригладил волосы на голове и начал:

– Вельмишановни панове! Я от имени Центральной рады приветствую вас, граждан вольной и независимой Украины!

Он сделал паузу, словно ожидая аплодисментов или приветственных криков, но селяне молчали, надеясь на более существенные слова, которые бы прояснили положение на селе. Не услышав аплодисментов, Свищук с апломбом продолжил:

– Громадяне незалежной Украины! Вы чуете, каким свежим и чистым воздухом вы дышите!? Это наш вольнолюбивый дух Украины, который наши враги пытались испоганить! Но это им не удалось!

По толпе прошел неодобрительный шумок. Остряки сразу же отметили, что кто-то здесь постоянно портит воздух. В воздухе стоял пряный запах навоза, но селяне, привыкшие к такому запаху, его просто не унюхивали, это –обычное в их быте. Стоявший в передних рядах известный липоводолинский балагур по прозвищу Балаболка, пришедший с японской войны с изуродованной рукой, сразу же вмешался в речь эмиссара и пустил одну из своих колкостей: