Децимация

Оконце в сарае было открыто полностью, но в первые дни ощущался резкий запах керосина. Потом к этому запаху привыкли и почти не ощущали. Договорились, что еду днем будет приносить Исаак, который в последнее время, пока был керосин, торговал им и наводил в лавке порядок, а по вечерам, когда стемнеет, будут приходить остальные члены семьи. Ночью Эльвира могла приходить в дом, но днем они с Бардом не должны были высовываться из сарая. На следующий день с Исааком пришел ветеринар Лейба, который осмотрел Барда, смазал рану лампадным маслом и сделал перевязку. Это был его основной способ лечения ран животных. Он приходил к Барду еще два дня, всегда унося с собой бидончик с керосином, который еще оставался в лавке. Барду стало лучше, и на четвертый день он стал приподниматься в постели.

Но именно в этот вечер к старому Дувиду пришел Лейба и, поговорив немного с семьей, попросил хозяина проводить его. Когда они вышли на улицу, Лейба в тяжелом раздумье обратился к Дувиду, словно решая – говорить с ним по этому вопросу или нет.

– Дувид, ты сам знаешь, в городе полно гайдамаков. Они уже возле порта устроили еврейский погром. На нашу улицу пока наложили контрибуцию – сто тысяч рублей…

– Я знаю, и завтра утром отдам тебе свою долю…

– Да, деньги надо отдать срочно. Они установили нам трехдневный срок, если не отдадим деньги, то с нами будет то же, что в порту. Их никто не может остановить в погромах. Но они еще ищут большевиков, и где находят – расстреливают всю семью, а соседей грабят, что они не донесли. Я к чему веду разговор… у тебя дочь и ее муж – большевики. Если их найдут, то будет плохо не только тебе, а всем нам.

У старого Дувида от горестного волнения выступили слезы на глазах, которые в темноте собеседник не заметил, а голос задрожал:

– Дорогой Лейба, я понимаю, куда ты клонишь. Но она ж моя дочка, любимая, разве я могу ее выдать! Подождем еще неделю, муж выздоровеет, и они уйдут отсюда. И еще хочу сказать, я готов для откупа внести большую сумму, чем мне положено…

– Дело идет не о деньгах, – сурово ответил Лейба как старший на улице. – Вопрос стоит не только о твоей дочери, а о всех нас. Ты слышал о киевских погромах… а такое гайдамаки устраивают в каждом городе. В Херсоне они пока выжидают, боятся сразу же после таких боев взяться за нас. Даже разрешили торжественно похоронить доктора Файвеля, который помогал большевикам. Но, когда у них пройдет испуг от боев, гайдамаки возьмутся за нас. Нельзя давать им повода для еврейских погромов, – и укоризненно добавил: – Если такое произойдет по твоей вине, то наша община никогда тебе этого не простит. Подумай, Дувид?

У старого Дувида слезы потекли уже по-настоящему, но проклятая еврейская коллективистская психология – боязнь всех: и друзей, и врагов – заставила его задать традиционный русский вопрос:

– А что же делать?

Лейба заметно оживился:

– Ты, Дувид, задал сейчас правильный вопрос. Твоя дочь беременна, вот и скажи ей, что я договорился с врачом, который хочет ее осмотреть. Пусть она завтра утром придет ко мне, а я приведу врача. А в это время я, рано утром, сообщу новой власти, что у тебя находится большевик, они его арестуют, и твоя дочь не будет знать…

– Так, Лейба, подло… – со слезами в голосе перебил его Дувид. – А нельзя ли как-то по другому? Я не могу таким образом продать свою дочь, ее счастье…

– Какое счастье? – голос Лейбы посуровел. – А по-другому нельзя! Твой зять еще не скоро поправится. И если нагрянут к нам гайдамаки? Или кто-то узнает и донесет? Плохо придется нам. Скоро Пейсах, и ты, наверное, не хочешь, чтобы этот праздник был испорчен, и все евреи плакали и проклинали тебя, как великого грешника, нарушившего их мир.

– Не хочу… но я не знаю, что делать!

– Все сделаю я, тебе надо будет только уговорить дочь прийти ко мне домой. Ты не совершишь никакого греха. В талмуде сказано: «Твоя мудрость будет способствовать счастью всей семье и всем евреям». Будь, Дувид, мудрым, выбери из двух зол наименьшее…

Дувид, уже не стесняясь, плакал, тряс седой бородой и повторял заученно:

– Ты, Лейба, мудр, и я сделаю, как ты хочешь…

Лейба еще раз повторил ему свой план и закончил:

– Только об этом никому не говори, особенно жене.

Дувид еще долго ходил по улице, чтобы успокоиться, а потом пошел в дом. Там была Эльвира. Ночью она приходила сюда на час-два – поговорить с семьей. Дувид, прокашлявшись, стараясь придать голосу твердость и обыкновенное звучание, сказал Эльвире:

– Завтра утром пойдешь к Лейбе. Он позовет тебе врача, который посмотрит твое здоровье и даст советы – как тебе быть дальше, чтобы ребенок родился здоровым.

– Может, пока не надо, – запротестовала Эльвира. – Вот, как мы уйдем, я в другом месте схожу к врачу.

Дувид заморгал глазами от неожиданного отказа и со слезами, старческим надтреснутым голосом произнес:

– Надо, дочка. Лейба добрый человек, он заботится о всех нас на улице, – Дувид смахнул ожидаемую слезу. – Завтра на рассвете, но пока еще будет темно, оденешься в материно платье и пальто, и дворами пройдешь к Лейбе. Там подождешь врача, и после будешь находиться у него до вечера, и придешь по темноте обратно. Поняла, дочка?

– Хорошо. Но я приду сразу же после встречи с врачом. Меня никто не узнает, оденусь как вылитая мама.

Но Ента была недовольна и, видимо, чувствовала что-то нехорошее:

– Что этот Иуда еще выдумал? Он бесплатно и на собаку не глянет, хоть та умирай.

И неожиданно Дувид, что случалось с ним очень редко в их совместной жизни, прикрикнул на жену:

– Ты, старая, молчи! Он заботится о нас всех… всех… всех… – как эхо повторил Дувид последние слова и пошел спать.

Вошла Иза. Она уже сегодня видела сестру, но все равно присела рядом и, обняв за шею, шепнула:

– Эля, я приготовила сегодня тебе с Дмитрием манделах. Он на кухне. Будешь уходить – не забудь его взять.

Вскоре Эльвира ушла, унося кулечек с манделахами. А Дувид лежал в постели и в отчаянии дергал свою седую бороду. Его мучил вопрос – рассказать обо всем Енте или нет? За всю их долгую совместную жизнь он привык делиться с ней всеми своими радостями и сомнениями. Но, когда вошла Ента, он притворился спящим и решил, что все расскажет ей завтра утром. Но этой ночью он не спал, разные думы роились в голове, а тело окаменело от неподвижности.

Эльвира кормила Барда шариками манделаха, посыпанного сахаром, и делилась с ним своими планами на завтра, при этом добавила:

– Ты не бойся здесь один. Я там долго не пробуду и быстро вернусь.

– Хорошо, – согласился Бард. – После всего того, что ты перенесла, тебе надо сходить в врачу. Мне уже надоело здесь. Весь провонялся керосином. Быстрее бы уйти отсюда… куда угодно.

– Да, – согласилась с ним Эльвира. – Ты ешь, набирайся сил. Вкусно готовит моя сестра?

– Да. Очень. Она такая добрая у тебя.

– Иза все умеет делать. Я вот никак не могла научиться женской работе.

– Появится сын, всему научишься.

– Почему сын? Я хочу дочку, – игриво ответила Эльвира.

– Потому что в такое время должны рождаться сыны. Мужчин много гибнет, и им нужна замена. Будет сын.

– Пусть будет сын. Но я не хочу, чтобы он воевал, как мы… – Эльвира глубоко вздохнула. – Не хочу за него переживать, как мои родители за меня. Мне хочется, чтобы все это быстрее закончилось, и мы снова стали мирно жить.

– Конечно, лучше бы уже войны не было. Пусть только останутся революции против эксплуататоров. И вот в этих революциях пусть и участвует наш сын. Революции в пользу бедных – благородное дело. Я вот сейчас лежу, времени у меня много, и сочиняю стихи. Ты завтра принеси мне бумагу и карандаш, я их запишу.

– Хорошо, а теперь давай засыпай.

Бард лежал на достаточно широкой скамейке, похожей на топчан, а Эльвира спала на узенькой лавочке. Бард попросил ее, чтобы она посидела рядом с ним. Он взял ее за руку и тихо сказал:

– Я скоро встану на ноги, верь в это.

– Я верю, иначе бы за тебя не боролась.

Вскоре Бард заснул, а она еще долго держала его руку в своей, боясь пошевелиться, и в ее мозгу мелькали различные обрывочные мысли и эпизоды ее жизни, пока не почувствовала, что засыпает. Она легла на свою лавку.

Утром Дувид ничего не сказал Енте. Зато Исааку строго наказал, чтобы сопровождал сестру к Лейбе и не выпускал ее оттуда до вечера. Исаак был удивлен строгостью приказа отца. Но он привык выполнять указания старших, и поэтому молчаливо согласился с таким наказом. Правда, у него появилось сомнение в добропорядочности действий отца. Но об этом он вслух не сказал.