Децимация

– Хлопцы, нечего ждать, пора землю самим делить, как в Расее!

Наконец Печенега рявкнул так, что сумел перекричать сход:

– Замовчь! Вы що не даете пану говорить?! Он для вас ехал аж с Киева, чи ще дальше. Рассказать вам хотел, прояснить ваши липовые головы. А вы як собаки на него накинулись. Замовчь! Ще раз говорю! Пан эмиссар, продовжайте.

Но у Свищука весь ораторский запал пропал, и он выглядел сейчас, в отличие от начала схода, подавленным, стал как бы меньше ростом. Он уже не протягивал, как раньше, руки вперед, а как-то буднично произнес:

– Кто начнет делить землю без разрешения правительства, не дожидаясь закона о земле, тот будет наказан. Отряды гайдамаков и вольного козацтва не допустят анархии и предпримут все меры, чтобы законность была соблюдена.

Снова раздались злые выкрики из толпы, горящие ненавистью глаза селян мрачно смотрели на эмиссара, который не оправдал их надежд. Свищук о чем-то шептался на крыльце с Печенегой; последний, сделав шаг вперед эмиссара, закричал:

– Послухайте! Эмиссар зараз уезжает. Ему надо засветло добраться до города. Но он согласен, шоб наша депутация приихало до него или до другого начальства и обсудили вопрос о том, как следует произвести засев земли, шоб вси булы довольны. Ясно?

Но в ответ раздались крики:

– Колы мы соглашались обсуждать с ними цей вопрос? Ты щось голова балакаешь не те.

– Завтра ж делимо землю!

– Пора вже сеять, а не балакать!

Но эмиссар уже сходил с крыльца, и Печенега, не отвечая на крики толпы, бежал за ним. Тот сел в дрожки с гайдамаком, охрана верхом расположилась по сторонам.

– Простите им, пан эмиссар, – торопливо извинялся Печенега. – Темные они люди – селяне. Ничего не понимают, как дети. Как какую-то игрушку хотят землю, а дальше своего носа не видят.

– Да, вы правы, пан голово. Крестьян еще надо воспитывать до понимания ими национального сознания, – Свищук, как и все его соратники, был зациклен на идее возрождения нации. – Но знайте – самовольства в отношении земли не допустим. Так еще раз им и скажите от моего имени.

И он, с сопровождавшими гайдамаками, уехал. Печенега снова поднялся на крыльцо.

– Громада! – зычно крикнул он и все замолкли. – Хотите земли! Я ее тоже хочу. Вы скажите – у меня ее и так много? Это так. Но мне, как селянину, тоже причитается пай земли помещика. И я ее тоже хочу немедленно поделить. Но я боюсь, што к нам придут солдаты, землю отберут и нас раззорят. Вот чего я боюсь. Земля приводит к смертоубийству. А теперь решайте – будем делить землю или нет. Весна уже на носу. Как громада решит, так и будет.

Сход единогласно стоял на том, чтобы землю делить немедленно. Была избрана земельная комиссия, которая должна была в три дня на полях помещика определить делянки земли и отмерить их каждому – что кому причитается. В состав комиссии избрали Тимофея Радька.

50

Два дня, до хрипоты, спорили члены комиссии, исходили по барской земле, наверное, два десятка верст и приняли решение – пока нет пана, а он, судя по слухам, должен был вот-вот приехать, нарезать этой весной каждому столько земли, сколько тот сумеет обработать. Но это решение не удовлетворило всех. Печенега требовал к своим уже имеющимся тридцати десятинам еще столько же, и с уверенностью говорил, что он эту землю поднимет. Другие куркули также просили им выделить земли побольше. Это вызывало ропот незаможных мужиков, которые не могли в этом году засеять даже свои родные делянки, но хотели, чтобы им земля помещика была выделена сейчас, – что положено, а они будут сами решать, что с ней делать – обрабатывать, продать или сдать в аренду. Но в восемнадцатом году арендаторов не было, а продать – не было закона. Но каждый селянин желал иметь свою собственную землю, хоть не обработанную, но свою, чтобы знать и чувствовать: это – мое, и до земли-матушки еще дойдут когда-нибудь его руки, пусть не сейчас, а потом… и это чувство хозяина наполняло души крестьян чувством собственного достоинства и мечтами – вот пройдет это лихое время, и он примется за нее, за свою родную, любимую, самую-самую… и перестанет наконец быть голытьбой, а станет заможным селянином – господарем. Но мужики, которые проживали в Липовой Долине, не все были дома – война выгнала их из села, разбросала по свету, кто-то погиб, – а им тоже положен пай барской земли. Но все-таки комиссия настояла на том, что пока пусть каждый возьмет столько земли, сколько сможет обработать, а позже поделить ее по закону, если таковой будет, или как они сами еще решат.

На четвертый день, как только закончились утренние хозяйственные заботы, мужики, а с ними и солдатки – жены, потерявшие мужей на фронте, собрались на правом берегу Хорола, чтобы поделить ближний к селу участок панской земли. Накануне Печенега предупредил, что, возможно, прибудут гайдамаки и не позволят самочинно делить землю. Поэтому комиссия по разделу земли предупредила фронтовиков, чтобы они взяли винтовки, и если потребуется – дать прямо на поле отпор гайдамакам, – пусть не лезут не в свои дела на чужой земле. Голова сельсовета – Печенега – на поле не пришел, жена сказала, что он приболел. Многие селяне догадывались о причине болезни – нежелание лично участвовать в разделе земли. Но охваченные страстным порывом сегодня же ликвидировать существовавшую многие века земельную несправедливость, селяне устремились в поле.

Тимофей пришел на поле с винтовкой, которую вчера достал из сховища. Там он про себя отметил, что многие бывшие фронтовики не взяли оружия, сославшись на одну причину – у них его нет. «Есть же у них винтовки и наганы! – с горечью подумал Тимофей, видя в этом крестьянскую осторожность и неорганизованность. – Только боятся при заварухе взять на себя часть вины. Дурачками прикидываются».

Дележ земли, на удивление, шел организованно. Обычных в этих случаях склок, криков, тем более драк не было. Землемер с аршином отмерял десятины, мальчишки подносили деревянные колышки и размечали поделенную землю. Дележка земли пока шла тихо, но впереди было самое сложное и страшное – часть земель, примыкающих к Хоролу, с хорошими заливными лугами, решили разыграть по жребию – уж многие, особенно зажиточные селяне, хотели получить себе здесь участки. Время перевалило за полдень, а толпа как привязанная ходила за землемером и внимательно следила, чтобы ни один колышек, ни на каплю, не отходил в сторону от намеченной межи.

Неожиданно взоры крестьян обратились к дороге. Тимофей посмотрел туда же и увидел конных, человек десять, а в телегах, которые шли за ними, людей в голубых шароварах и серых жупанах. Их было, на первый взгляд, человек с полста. «Гайдамаки!» – мелькнуло у него в голове и, обратившись к селянам, он сказал:

– Спокойно. У кого есть оружие, приготовьте его на всякий случай и давайте выйдем вперед, поговорим с вояками. Может, они не до нас идут. Может, мимо пройдут.

Но на сердце у него было неспокойно. Беспокойство усилилось после того, как гайдамаки стали соскакивать с телег, разбирать винтовки и неровной цепью двигаться по полю. Они быстро приближались. От цепи наступавших отделились двое верховых, и галопом через поле поскакали к толпе крестьян. В одном из верховых Тимофей узнал гайдамака, который сопровождал эмиссара. Другой – сын старого пана Апостола. Верховые остановились метрах в десяти от крестьян, и молодой Апостол, щелкнув по голенищу хромового сапога нагайкой, не сказал, а скорее прокричал:

– Расходись отсюда по домам! Немедленно! Я сегодня же разберусь с теми, кто подстрекнул вас взять нашу землю, не дожидаясь закона! А теперь в село, домой, по хатам! Марш-марш!

Но крестьяне не спешили расходиться и исподлобья, с ненавистью глядели на барина. Судя по всему, как определил Апостол, они нынче не намерены были выполнять его команду. Старые времена прошли. Приподнявшись в стременах, он еще раз крикнул:

– Или по домам, или я дам команду разогнать вас. Лучше давайте миром расходитесь! А потом разберемся, кто зачинщики!..

– Барин, а вы по совести разберетесь со всеми? – угодливо спросил Балаболка, снимая перед паном потрепанную шапку.

– Да! Но с теми, кто вас подбил на это дело, я разберусь сурово! Но по совести. А сейчас расходитесь! Не позволяйте мне грех брать на душу! По хатам! – скомандовал молодой Апостол.

– А, ты барин, нас не пужай… – неожиданно вмешался Тимофей. – Земля наша. Так решила громада. Тебе земли в этом году останется, и нам будет.

Апостол от такого резкого ответа вздыбил коня и бросил его к толпе, остановившись лошадиной мордой прямо перед Тимофеем.

– Ты кто такой?! – закричал он и поднял вверх нагайку, замахиваясь на Тимофея. – Ты главный бунтовщик! Ответишь за всех!

Тимофей привычным движением сорвал с плеча винтовку и поднял перед собой, изготовившись к рукопашному бою. Этот военный профессионализм и готовность защитить себя остудили пыл Апостола.

– Или расходитесь, или гайдамаки выгонят вас отсюда в три шеи! – закричал он и вместо Тимофея хлестнул нагайкой коня, помчавшись прочь от бывших своих крестьян.

Селяне, понурившись, стояли молча, опустив глаза в казавшуюся уже свою землю. Никто из них не уходил, но в их облике отсутствовало желание борьбы. Приезд и требования барина остудили их пыл. Тимофей, проводив глазами мчавшегося к гайдамакам Апостола, не глядя никому в глаза, сказал:

– Давайте сделаем так. Бабы и диты нехай идут в село, а мы, мужики, останемся здесь и еще раз поговорим с паном и гайдамаками. Может, все миром решим. А если они начнут стрелять, то им ответим. Кто с оружием, оставайтесь.

Все торопливо согласились с ним. Солдатки, прихватив детей, сначала шагом, а потом бегом бросились к окраине Липовой Долины. Вместе с ними, как заметил Тимофей, побежали мужики и даже те, кто был с винтовками. На поле осталось человек двадцать. И в это время из-за небольшой купки деревьев с окраины поля выскочили верховые гайдамаки, размахивая саблями, а за ними цепью бежали пешие. Оставшихся крестьян охватил страх, и некоторые из них бросились вслед за бегущими в село. Никто не хотел проливать своей крови. И тогда Тимофей скомандовал:

– Стой! К бою!

Он вскинул винтовку и прицелился в одного из всадников. Раздался выстрел, и Тимофей увидел, что всадник мчится к нему, как ни в чем ни бывало. «Промазал!» – зло подумал он. Тимофей оглянулся и увидел, что рядом с ним уже никого нет. Все бежали в село, стараясь скрыться от конных гайдамаков в переулках, за плетнями дворов. Выругавшись сквозь стиснутые зубы, Тимофей бросился вслед за ними. Бежать было вроде недалеко – метров триста до окраины села, но всадники приближались к селу в несколько раз быстрее и догоняли бегущих селян. Тимофей оглянулся и увидел, как прямо на него мчится конный гайдамак с поднятой вверх для удара саблей. Он остановился и снова вскинул винтовку к плечу, но нажать на спусковой крючок не успел. Лошадь, обдав горячей пеной изо рта, твердой грудью сбила его, и в то же время он почувствовал сильный удар саблей по голове, который снес ему шапку и рассадил скользом голову до кости. Он упал и уже не ощущал, как копыта задних ног лошади вдавили его грудь в прошлогоднюю черную стерню.

Сколько времени был Тимофей без сознания, он определить не мог. Немного приподнявшись, увидел, как на окраине села верховые гайдамаки, догнавшие селян, лупцевали их нагайками, топтали копытами лошадей. Видимо, его беспамятство длилось несколько секунд. А на него набегали пешие гайдамаки. Глаза застилала кровь, и он ладонью вытер ее, попытался привстать, опираясь обеими руками на винтовку, но снова не успел этого сделать. Здоровенный гайдамак подбежал к нему и ударил его прикладом в грудь:

– Лягь по-новой, сволочь! – услышал Тимофей приглушенный голос гайдамака, показавшийся ему знакомым.

Он повернул голову на голос, и сквозь кровавый туман, увидел как Панас Сеникобыла, вскинув винтовку, хочет ударить его прикладом еще раз.

– Панасе! – торопливо, с болью в голосе выкрикнул Тимофей. – Друзьяка!

Приклад винтовки, готовый еще раз опуститься на Тимофея, замер в воздухе, потом безжизненно опустился на землю, которую так хотели запахать крестьяне. Панас склонился над ним и произнес дрожащим от горечи голосом:

– Тимак? Радько… – Панас поднял его шапку и вытер кровь с лица Тимофея, взяв его поперек спины, помог приподняться. – Я зараз тебе допомогу. Зараз.

Так участливо говорил Панас своему неожиданному противнику, который еще недавно был его другом. Чувство непримиримости к врагу уступило чувству сострадания – нужно было немедленно помочь фронтовому другу. Он посадил Тимофея и стал искать в своих карманах бинт. У Тимофея все плыло перед глазами от нанесенных ударов по телу и раны на голове, но он по привычке подтянул поближе к себе свою винтовку, глядя благодарными глазами на своего фронтового друга, который не стремился его убить, как врага, а наоборот – оказывал помощь. Но Тимофей не видел, как на него сбоку набегает с винтовкой наизготовку молодой, редкоусый гайдамак. И он вонзил штык своей винтовки в не подозревающего ничего плохого Тимофея, и одновременно прогремел выстрел в упор. Тимофей с широко раскрытыми, но уже ничего не видящими глазами, успел прошептать:

– Панасе… за што?..

И он завалился набок, уткнув окровавленное лицо в трухлявую прошлогоднюю стерню, в ту самую землю, которую так хотел получить. Панас резко обернулся к Шпыриву, который, вытащив штык из тела Тимофея, чистил его, втыкая в вечную землю, готовую принять в себя все – от горячей крови и плоти, до сгоревшей на войне совести. Панас повернул голову Тимофея вверх и увидел, что глаза его друга становятся серыми, стеклянно уставившимися в синюю бездонность неба. Панас, не отводя своего завороженного взгляда от этих обледеневающих глаз, глухо спросил Шпырива:

– Зачем ты це зробыв?